Большое спасибо за приглашение, для меня это честь — выступать в этом зале. Я расскажу о том, как современная экономическая наука влияет на общество. Но перед этим необходимо сформулировать, что такое современная экономическая наука и как она устроена. Я заметил, что под словом «экономика», «экономическая наука» в России часто понимают странные вещи. Поэтому я сначала расскажу, кто такие экономисты, чего они хотят, что они умеют, что они могут предложить обществу. А потом — о том, как экономисты влияют на институты современного общества через формальные и неформальные каналы. Обычно считается, что экономисты влияют на политику через прямые советы чиновникам и политикам, но, в действительности, гораздо важнее влияние через образование и СМИ.
Сначала я хотел бы сказать о том, кто такие экономисты. На самом деле, экономисты гораздо лучше, чем их репутация. Экономистов никто не любит.
Борис Долгин: Но все хотят ими быть.
Сергей Гуриев: Да, и сейчас расскажу, почему. Физики и математики не любят экономистов за то, что экономисты слишком неформально относятся к научным исследованиям, строят модели, которые по сравнению с физическими законами плохо описывают действительность. Социологи, психологи, другие люди, которые работают в общественных науках и науках о человеке, не любят экономистов за то, что экономисты используют слишком много чисел и моделей там, где числа, скорее всего, не применимы. Если будет время, я вам расскажу анекдоты и про то, и про другое. Реально, я уверен, вы сталкивались и с тем, и с другим отношением. Я сам учился в Московском физико-техническом институте, и меня тоже не удовлетворяет качество экономических моделей.
В России экономисты особенно непопулярны, потому что многие из провалов реформ 90-х гг. относятся на счет именно экономической науки. Предполагается, что лучшие мировые экономисты давали советы российскому правительству, и все это закончилось плохо.
Но надо сказать, что и во всем мире у экономистов неоднозначная репутация. Во-первых, реформы проваливались не только в России, но и во многих других странах. И то, что называется «Вашингтонским консенсусом» и относится в первую очередь на счет экономистов, не сработало почти нигде, во всяком случае, в той мере, в какой, мы надеялись, это сработает. И проблемы в Экваториальной Африке, Латинской Америке — это действительно некоторое свидетельство того, что «Вашингтонский консенсус» не работает. В то же время успехи Юго-Восточной Азии, которая необязательно следовала советам «Вашингтонского консенсуса», — показатель того, что, может, он вообще бесполезен.
Другая проблема репутации экономистов — то, что в экономике, как говорят, можно получить Нобелевскую премию за противоречащие друг другу результаты, что, якобы, нет никакого согласия между экономистами: одни говорят одно, другие говорят прямо противоположное, и оба считаются великими учеными.
В этом есть доля истины, но дело обстоит не совсем так. Экономика — достаточно серьезная наука, в которой есть предположения, есть модели, из этих моделей строятся теоремы и тестируемые гипотезы, эти гипотезы проверяются экспериментальными или квазиэкспериментальными данными, и эта наука является достаточно строгой. Однако, так как это наука об обществе, качество данных оставляет желать лучшего. Сами экономисты являются, в некотором роде, частью системы по аналогии с квантовой физикой можно сказать, что действует некоторый аналог отношения неопределенности Гейзенберга: нельзя точно померить, что происходит в системе, частью которой вы являетесь. Современная экономика сейчас находится на той стадии, на которой была, например, физика 300 лет назад — вместо единой теории много разрозненных — и, вполне возможно, она никогда не выйдет из такого состояния.
С другой стороны, экономика — это очень конкурентное и эффективное научное сообщество. Скорее всего, экономистами нужно называть тех, кто является членами Американской экономической ассоциации, может быть, Европейской экономической ассоциации тоже, т. е. это всего 15-20 тыс. человек по всему миру, это люди, которые, как правило, получают докторскую степень, Ph.D. по экономике, американских или нескольких европейских вузов, профессионально занимаются исследованиями, публикуют статьи в международных реферируемых журналах.
Каждый год таких людей выпускается примерно 1000 человек, из них примерно половина устраивается на работу в университеты, половина уходит работать в частный сектор или в государственные органы — так происходит деление на академических и профессиональных экономистов. И надо сказать, что те экономисты, которые уходят работать в университеты, получают очень сильные стимулы производить новое знание. Этот рынок крайне конкурентен, за молодых экономистов действительно идет борьба, университеты пытаются переманить самых многообещающих экономистов друг у друга. За состоявшихся экономистов идет еще более острая конкуренция, и, судя по росту зарплат профессоров-экономистов, можно судить о том, что хороших экономистов не хватает. Для примера сразу скажу, что в этом году зарплаты начинающего экономиста, человека, который только что получил Ph.D в хорошем вузе, достигнет примерно 100 тыс. долларов в год; профессора финансов получают еще на 50% больше. Полный профессор экономики в хорошем американском университете, скажем, в ведущей десятке американских университетов, скорее всего, получает больше 250 тыс. долларов в год. Есть примеры зарплат и в полмиллиона, но это уже единичные случаи.
Это работа, где — при условии, что вам удалось убедить научное сообщество, что вы сделали что-то новое, вы сделали это хорошо, и сделанное вами имеет отношение к современной проблематике — вы получаете от этого огромные выгоды, не только репутационные, но и финансовые. Поэтому экономисты на самом деле стараются работать хорошо. Кроме того, они пытаются работать честно. Если вы сделали какую-то работу, которую ваш коллега не может воспроизвести (а все опубликованные работы, естественно, сопровождаются размещением данных в открытом доступе), то у вас будут большие проблемы с репутацией. Вот сейчас один очень известный экономист Левитт очень сильно пострадал, потому что некоторые из его ключевых работ, в том числе и описанные в известной книге «Фрикономика» подвергаются критике именно потому, что техническая сторона работы была не очень хорошо сделана.
Еще одна особенность экономики заключается в том, что теперь это не наука об экономике, а наука, у которой есть определенный метод, а вот предмет применения этого метода может быть самым разным. Метод заключается как раз в формальном подходе к общественным явлениям. Предмет приложения этого метода — это и экономика, и политология, и психология, и право, и социология. И если посмотреть, например, на выступления на международной конференции Американского экономического общества, выяснится, что примерно половина докладов относится к междисциплинарным исследованиям.
Долгин: Прошу прощения. Т.е. любое исследование, применяющее формальные методы в общественных науках, есть экономика?
Гуриев: Фактически так. Поскольку экономисты пользуются формальными методами лучше, они захватывают эти области знания гораздо быстрее, и это называется экономическим империализмом. Я хотел бы всем порекомендовать свою статью в журнале «SmartMoney» недели три назад, где очень детально, с примерами, обсуждается понятие экономического империализма. Идея в том, что, в принципе, у экономистов есть три ключевых отличия от других людей, которые работают с количественными методами в общественных науках:
1) Модели, которые строят экономисты, рассматривают рациональных экономических агентов, т. е. каждое домохозяйство, человек или фирма что-то максимизирует. Необязательно это полностью рациональный экономический агент. У него может быть ограниченная память, ограниченные вычислительные ресурсы, он может не знать всего того, что существует в природе. Но, тем не менее, он максимизирует что-то при некоторых ограничениях.
2) Цель автора модели — определить так называемое равновесие, предсказать, как эти агенты взаимодействуют, и что в результате получится. Таким образом, у модели есть предсказательная сила, из каких-то предположений мы получаем какие-то результаты. Более того, мы можем предсказать, как эти результаты будут зависеть от параметров модели.
3) И третье отличие — акцент на эффективности. Экономистов интересует, почему мир устроен именно так, мог бы он быть устроен лучше, можно ли что-то сделать для того, чтобы он был устроен лучше. Например, если мы видим, что каким-то образом равновесие неэффективно, мы можем понять, следует ли это из того, что на этом рынке недостаточно конкуренции, или, например, контрактная система неэффективна, потому что суды подкуплены или неэффективны, из-за того, что люди действительно ограниченно рациональны и не знают больших объемов информации и т. д.
В этой парадигме есть целый ряд приложений. Опять же, если будет время, могу рассказать о том, как экономисты вторгаются в политологию, в правовые науки. В финансах вообще нет людей, которые не занимаются экономическими науками. В социологии, политологии этого теперь становится все больше и больше. И очень часто человек, который работает профессором политологии, имеет докторскую степень по экономике с факультета экономики, и как раз в политологии этот процесс зашел достаточно далеко. Примерно в половине ведущих факультетов политологии в Америке большинство составляют как раз люди, которые делают новую политическую экономию, то, что в политологии называется rational choice, рациональный выбор, когда используются экономические подходы.
Я вижу, тут есть люди, которые читали классическую работу про «три источника и три составных части». Три составные части экономического империализма я уже назвал: рациональность агентов, равновесие и акцент на эффективности. Три источника — тоже нетривиальны. Первый источник — это кризис самой неоклассической экономики. Если посмотреть на экономику, скажем, 40 лет назад, то это была наука «в себе», очень красивая теория, которая формализовала в достаточно общих предположениях гипотезу Адама Смита о том, что децентрализованная экономика приходит к эффективному равновесию, потому что невидимая рука рынка все расставит по своим местам и сделает так, что каждый, заботясь о своем благе, будет в результате заботиться и об общем благе. Такой синтез был создан, такие теоремы были доказаны, и вдруг выяснилось, что мир устроен все-таки по-другому, что предположения этих моделей о том, что есть совершенная конкуренция, есть симметричная информация, защищенные права собственности, судебная система, которая исполняет контракты, все рынки работают хорошо — эти предположения в реальном мире не выполняются. С тех пор экономисты начали заниматься моделями, которые так или иначе вторгаются и в психологию, и в политологию, и в право, и в социологию. И в некотором роде потребность завоевывать новые области знаний возникла у экономистов в первую очередь из-за неудовлетворенности состоянием своей собственной науки.
А второй и третий источники — это предложение и спрос. Все хотят быть экономистами, и возникает их перепроизводство. Уже нельзя заниматься макроэкономикой, уже слишком много макроэкономистов. Люди так или иначе ищут новые поля, новые способы применения этого аппарата, которому их обучили в университете, и они становятся политическими экономистами, экономистами-социологами и т. д.
Но есть и спрос на формализацию в соседних областях знания. Почему? Потому что без формальных моделей наука заходит в тупик, она не может делать то, о чем говорили Карл Поппер и Томас Кун, она не может производить фальсифицируемые гипотезы. Если наука работает в неформальном вербализованном поле, где и Вы правы, и я прав, и мы не можем проверить, кто на самом деле неправ, то, конечно, в этой науке возникает ощущение неудовлетворенности. В то же время, как бы грубы и неадекватны ни были модели, формальный метод позволяет честно организовать спор. Формальная модель говорит: «Из этих предположений следуют эти результаты. Если вам не нравятся предположения, скажите мне об этом». Но результаты формально следуют из предположений, поэтому мы начинаем спорить в операционном поле.
И спрос на такой аргумент возник, и мы видим, что и в политологии, и в других соседних науках формального моделирования теперь достаточно много. Кроме того, формальное моделирование позволяет делать такие расчеты, которые полезны и с практической точки зрения, и для бизнеса, и для экономической политики. Поэтому современная экономическая наука — это, скорее, метод. Кто бы ни занимался такими вещами, как построение модели, тестирование при помощи данных в любой общественной науке, так или иначе может считать себя более или менее экономистом. Хотя, конечно, такую деятельность можно называть теорией рационального выбора в политологии, количественным анализом права. Но очень часто этим занимаются люди, которые раньше были экономистами.
Несмотря на распространенную точку зрения о том, что среди экономистов нет никакого согласия, на самом деле консенсуса нет по очень узкому кругу вопросов. По огромному количеству вопросов между экономистами есть согласие, и это согласие возникло в первую очередь потому, что в течение десятилетий экономика жила как наука, то есть — работала с формальными методами, и можно было отсеять неправильные гипотезы.
Согласие достигнуто по нескольким ключевым пунктам. Во-первых, это макроэкономика. Все макроэкономисты знают, что бюджетный дефицит, инфляция — это плохо, и понятно, как добиться снижения инфляции. Удивительная вещь, но если посмотреть на последние 50 лет, то произошло то, что в макроэкономике называется great moderation. Сейчас в мире нет высокой инфляции. При том, что, по историческим меркам, в России небольшая инфляция, Россия является одним из outlier’ов, одним из выдающихся объектов наблюдения с точки зрения инфляции. Сейчас даже очень бедные и неразвитые страны имеют инфляцию 3-5%, а не 8-10%. В Америке удалось не просто снизить инфляцию, но и существенно снизить амплитуду циклов деловой активности, реальные макроэкономические колебания. И экономисты объясняют это разными причинами, в том числе, одно из главных объяснений — это то, что центральные банки научились работать с макроэкономическими инструментами.
Есть согласие по ключевым институциональным вопросам. Экономисты считают, что конкуренция — это хорошо, права собственности нужно защищать, открытая торговля — это хорошо, и частная собственность — тоже хорошо. И хотя есть проблемы с пониманием того, как устроен рост Китая и почему не получился рост, например, в Африке, это связано не с тем, что экономисты спорят, хороши или плохи сами по себе права собственности или конкуренции. Просто не совсем понятно, как создать стимулы, как защитить права собственности, как заставить исполнять контракты. Вот с этим у экономистов есть проблемы. Но даже если посмотреть на таких экономистов, как Джозеф Стиглиц или Дани Родрик, которые считаются противниками мейнстримовской экономики, то будет очевидно, что они полагают: «Мы согласны с тем, что базовые принципы экономики должны выполняться: защита прав собственности, исполнение контрактов, конкуренция». Как и макроэкономическая стабильность, все это очень важно для стабильного экономического роста. Но пути осуществления не совсем понятны.
Главный спор в современной экономике — спор не о том, как устроен first best, как устроен идеал, а о том, как устроен second best. Что хуже: вмешательство государства, которое сопровождается серьезными неэффективностями или невмешательство государства и то, что называется market failure, что есть большие проблемы, проблемы, связанные с тем, что вообще-то права собственности нужно кому-то защищать, контракты нужно кому-то исполнять, конкуренцию нужно кому-то охранять, и макроэкономическую политику нужно кому-то проводить. Т.е. спрос на услуги государства есть, но государство, в свою очередь, не может хорошо управлять собственностью, создать стимулы для бюрократов, все время пытается не защитить конкуренцию, а ограничить ее и ухватить как можно больше. Такой выбор между двумя second best, между market failure и government failure — это и есть ключевой вопрос современной экономической науки.
Еще один момент, который показывает, что экономисты не так плохи как кажутся: в последние годы резко улучшилось качество эконометрических эмпирических исследований. Теперь теории проверять легче, данные гораздо лучше, и методы гораздо качественнее.
Долгин: А понимание, что же именно считать?
Гуриев: А понимание, что считать, как раз и берется из формальных моделей. Например, рассмотрим книгу Левитта «Фрикономика». Многие из идей, которые тестируются в исследованиях Левитта — это идеи, высказанные Гэри Беккером 40 лет назад. Но тогда не было хороших данных для того, чтобы их проверить.
Давайте я приведу несколько примеров того, как качественно изменились исследования. Один из ключевых вопросов — нужны ли финансовые рынки для экономического роста. Финансовые рынки — это очень дорогой институт, его не так легко создать. И многие экономисты говорили: «Мы знаем, что во всех богатых странах есть развитые финансовые рынки, пусть и в разной степени. Что из чего следует? Нужны ли финансовые рынки, потому что из них, в конце концов, получается экономический рост (чем больше финансовых рынков, тем больше они развиты, тем дешевле капитал, тем больше инвестиций, тем быстрее экономический рост) или в богатой стране финансовые рынки появятся сами собой (потому что богатым людям надо куда-то вкладывать деньги и т. д.)?» На этот вопрос трудно ответить, если у нас есть просто межстрановые исследования: если мы просто прогоним корреляцию или даже регрессию, мы действительно получим, что в богатых странах глубже работают финансовые рынки, поэтому это не ответ.
Есть исследование 1998 г. Рагхурама Раджана и Луиджи Зингалеса. Я всем рекомендую их книгу, которую удалось перевести на русский язык; она называется «Спасая капитализм от капиталистов». Раджан совсем недавно был главным экономистом Международного валютного фонда. Что же сделано в работе 1998 г.? Вместо того, чтобы принять такую простую регрессию, Раджан и Зингалес сказали: «Финансовые рынки нужны в разной степени разным отраслям промышленности. Например, табачной или нефтяной промышленности финансовые рынки не очень нужны. А вот фармацевтической промышленности и микроэлектронике они очень нужны, потому что там долгосрочные проекты, большой риск: из, грубо говоря, 10 тыс. попыток создать хорошее лекарство успехом могут увенчаться две. Тут финансы нужны. Соответственно, давайте сделаем следующее, — сказали Раджан и Зингалес, — посмотрим на развитие разных отраслей в разных странах, проранжировав эти страны по уровню финансового развития, считая, что в Америке, например, финансовое развитие самое хорошее, в других странах оно будет похуже. И надо понять, в каком смысле фармацевтика растет медленнее в Корее или в Чили по сравнению с Америкой, учитывая, что финансовое развитие в Корее или в Чили устроено не так, как в Америке». Такой тест может скорее убедить, когда мы смотрим не на агрегированный рост, а на рост по отдельным отраслям, и действительно тестируем разный эффект финансовых рынков на экономический рост. И оказалось, что причинно-следственная связь есть.
Есть целый ряд примеров так называемого подхода с инструментальными переменными, когда мы пытаемся найти какую-то экзогенную переменную, которая влияет на те вещи, которые вообще могут зависеть друг от друга. Например, институты и экономический рост. В богатых странах хорошие институты, нет богатых стран, в которых плохие институты, нет богатых стран, в которых очень высокая коррупция. Что на что влияет? Это очень важный вопрос. Представьте себе, что вы приходите к российскому политику и говорите: «Нам нужно бороться с коррупцией, строить независимую судебную систему». Он может сказать: «Вы знаете, факт состоит в том, что нет богатых стран с высокой коррупцией. Поэтому что бы ни было, если Россия через 10-15 лет будет продолжать расти таким же темпом, как сейчас, она станет богатой страной, коррупция исчезнет сама собой». Это если причинно-следственная связь такова, что коррупция исчезает в богатых странах. Если причинно-следственная связь обратная, и нет богатых стран с высоким уровнем коррупции, потому что коррумпированные страны никогда не могут достичь высокого уровня благосостояния, то, соответственно, нужно делать совершенно другие выводы для экономической политики.
Как можно проверить такого рода гипотезы? При помощи инструментальных переменных. Есть исследования, которые предлагают следующее: давайте посмотрим, насколько различались институты в колониях. Европейские колонизаторы по-разному заботились об уровне институтов в разных частях света. Давайте возьмем в качестве экспериментальной переменной такую экзогенную величину, как смертность колонистов в Африке, Америке, в Аргентине и т. д. Это экзогенная вещь. Европеец не выживает в экваториальной Африке, он болеет малярией и умирает. Европеец хорошо живет в Северной Америке, там такой же климат, как и в Европе. Соответственно, европейцы в разной степени развивали институты в Африке, которую они считали сырьевым придатком, и, скажем, в Северной Америке или Австралии, которые они осваивали всерьез. И действительно, использовав этот инструмент, можно попробовать оценить влияние институтов на рост, и оказывается, что институты влияют на экономический рост, и эта причинно-следственная связь имеет место.
То же самое можно сделать при помощи такого инструмента, как происхождение правовой системы. Это тоже инструмент, который влияет на институты. Англосаксонское право гораздо лучше для экономического развития, чем любая другая правовая система. Есть такие более-менее экзогенные величины, как этнолингвистическая фракционализация. Опять же, если мы ставим вопрос о том, как коррупция влияет на рост или как рост влияет на коррупцию, можно при помощи фракционализации доказать, что коррупция влияет на рост. Потому что фракционализация влияет на коррупцию и не должна сама по себе влиять на экономику.
Некоторые из этих результатов неутешительны. Потому что институты меняются медленно, смертность колонистов изменить нельзя, происхождение правовой системы изменить трудно. Что можно сделать? Надо искать такие вещи, которые меняются достаточно быстро. Как ни странно, есть исследования, которые показывают, что некоторые вещи, которые влияют на качество институтов, меняются очень быстро. Например, свобода СМИ. Как ни странно, свободу СМИ можно изменить достаточно быстро. В России мы видели быстрое изменение за последние, скажем, семь лет. В Мексике мы видели быстрое изменение (но в другую сторону) за последние семь лет. И мы видим, что эти вещи, при прочих равных, очень сильно коррелируют с коррупцией и качеством государственного управления. Я всем рекомендую книгу «Фрикономика», в которой еще много такого рода качественных эконометрических исследований. И надо сказать, что чем лучше данные, тем, с одной стороны, мы больше узнаем, и, с другой стороны, мы больше опровергаем результаты, казавшиеся раньше незыблемыми.
Например, была так называемая «кривая Кузнеца». Саймон Кузнец, впоследствии получивший Нобелевскую премию, высказал и обосновал на основе тогда имеющихся данных гипотезу о том, что доход на душу населения и уровень неравенства связаны нелинейно. В самых бедных странах неравенство низкое, потом оно растет, потом оно опять падает по мере роста благосостояния. Но этот результат он получил на межстрановых данных, буквально на паре десятков точек. Если провести исследование на большей выборке и принять во внимание некоторые другие факторы, этот результат исчезает. На самом деле, вопрос о том, как связаны неравенство и экономический рост, — это как раз один из открытых вопросов, который до сих пор не решен. Трудно найти хорошие данные, очень мало данных по неравенству, которые были бы сопоставимы во времени и между странами. Но точно известно, что однозначного результата, подобного кривой Кузнеца, получить не удается.
Я хотел бы рассказать здесь про то, что называется impact evaluation. Когда вы проводите какой-нибудь социально-экономический проект: пытаетесь реформировать здравоохранение, образование, систему социальных пособий — теперь хорошим тоном считается сопровождать это настоящими экономическими исследованиями с тем, чтобы понять, имеет ли эта реформа влияние, играет ли она какую-то роль в реальном сокращении бедности, повышении качества образования, снижении смертности и заболеваемости. Или и без этих реформ население и так стало бы и здоровее, и умнее, и богаче и т. д. Это можно делать при помощи очень простых вещей: нужно создавать специальные рандомизированные выборки, контрольные группы, проводить реформу на одной группе, не проводить на другой, смотреть, как они различаются. В Мексике, например, теперь принят закон о том, что никакую масштабную социально-экономическую реформу нельзя делать без такого impact evaluation.
Теперь это используется в самых разных отраслях реформирования. Например, в Индии при борьбе с коррупцией, при реформе школ. Одна из ключевых проблем в школах — это то, что учителя не приходят на работу. Ученики приходят, им дают учебники, строят новые школы, а учителя не приходят на работу. И можно платить учителям дополнительные деньги за то, что они приходят на работу, и смотреть, оказывает ли это влияние или нет. То же самое и в Индонезии, где было построено огромное количество школ. Повлияло ли это на качество образования или нет — опять же нужно провести исследования, посмотреть, где школы были построены, где они не были построены, с учетом прочих равных попробовать понять, насколько это влияет на качество образования.
Перед тем, как перейти ко второй части, я хотел бы сформулировать мой основной message первой части. Экономика на самом деле прошла огромный путь, и хотя это по-прежнему не очень точная наука, тем не менее, это наука с формальным аппаратом. Если в последние 30 лет был создан целый ряд новых моделей, то в последние 10-15 лет экономисты научились тестировать эти модели на хороших данных. Даже в России есть примеры очень хороших данных, очень хороших результатов, которые имеют прямое влияние на экономическую политику. В частности, мы в ЦЭФИРе сделали проект по мониторингу дебюрократизации. Мы опрашивали каждый год в течение пяти лет 2 тыс. малых предприятий, это репрезентативная выборка. И мы смотрели, как изменяются конкретные административные барьеры, и как отмена лицензий, сокращение инспекций и т. д. влияют на малый бизнес. Мы смогли померить влияние этих изменений на размер и рост малого бизнеса, и такие вещи действительно можно делать в России.
Недавно опубликованное Бюджетное послание Президента включает целый абзац на эту тему: пункт 5, в котором написано, что impact evaluation — это важная вещь, ее нужно делать, она нужна на этапе разработки социально-экономических программ, нужно думать над тем, как мы будем оценивать успех этих программ не с точки зрения освоенных денег или оказанных бюджетных услуг, а с точки зрения снижения смертности, повышения качества образования, сокращения бедности и т. д.
Предполагая, что экономика — это хорошая, полезная вещь, я хотел бы немного рассказать о том, как экономисты на самом деле влияют на современное общество. Как уже стало ясно, я искренне считаю, что у экономистов есть, что сказать современному обществу.
Во-первых, есть формальный канал. Экономисты либо сразу после получения степени Ph.D., либо поработав некоторое время профессорами, уходят работать в частный сектор или в государственные органы, в экономические исследовательские институты, в think-tank’и, в международные организации, во Всемирный банк, в Международный валютный фонд, во Всемирную торговую организацию, где они на самом деле пишут законы, создают правила игры, дают советы политикам и таким образом непосредственно влияют на экономическую политику.
Надо сказать, что в каждом американском министерстве, которое играет роль в экономической политике, есть пост главного экономиста. Во многих крупных (почти во всех крупных) транснациональных компаниях есть пост главного экономиста. Это, как правило, серьезный исследователь, человек, который имеет степень Ph.D. и очень хорошо понимает, что происходит не только в экономике, но и в экономической науке. Во Всемирном банке, Международном валютном фонде преобладают экономисты. Во Всемирной торговой организации, наверное, преобладают юристы, но и экономисты тоже играют важную роль. Чего добились экономисты через формальные каналы? Как ни странно, Всемирный банк, Международный валютный фонд, Всемирная торговая организация добились достаточно больших успехов. Не везде, но во многих странах проекты Всемирного банка помогли повысить доступность образования, существенно повысить грамотность, сократить бедность. Во многих странах выполнены и перевыполнены так называемые Millennium development goals, цели развития тысячелетия, одна из которых, например, — сократить бедность вдвое с 2000 по 2015 г. Пока не видно, каким образом эти цели будут выполнены в Африке к югу от Сахары, есть проблемы с тем, как выполнить эти цели, в странах Ближнего Востока и Южной Азии. Тем не менее, мы видим, что в Китае и Индии сотни миллионов людей перестали быть бедными. Многие успехи обусловлены как раз тем, что эти организации помогли правительствам выбирать более разумную экономическую политику. Во многих странах улучшился инвестиционный климат, туда пошли инвестиции, в том числе прямые и портфельные. И в этом смысле формальный канал достаточно важен.
Есть несколько очень конкретных вещей, где экономисты помогли идеями и советом. Одна из них — это микрокредит — то, за что была выдана последняя Нобелевская премия «За мир» Мухаммеду Юнусу. Мухаммед Юнус — это настоящий экономист, человек, который получил Ph.D. Он просто применил самые простые экономические идеи: если человек беден, это не значит, что некредитоспособен. Вы даете ему кредит, он развивает свой бизнес. И даже если кредит очень маленький, он вам его вернет, несмотря на то, что у вас нет банковского механизма enforcement’а, банковского механизма возврата кредитов. Почему? Потому что ему будет больше не к кому идти, если он не вернет вам деньги.
На самом деле, в этой системе микрокредита заложен механизм возврата кредита, связанный именно с тем, что институт микрокредитования является фактически монополистом в этой деревне с точки зрения кредитования, и он может соперничать с ростовщиками. Потому что один из вопросов, которым задался Юнус, был такой: в индийских, бангладешских, пакистанских деревнях человек, если у него нет денег, готов платить десятки процентов годовых ростовщикам. Почему бы не назначить ему ставку в два раза ниже? И оказалось, что это действительно возможно. С другой стороны, как только человек начинает богатеть, выходит на какой-то уровень благосостояния, он уже может обратиться к формальному, настоящему банку. И в этот момент микрокредит с ним уже не может работать. Тем не менее, этот институт помог сократить бедность во многих странах.
Еще одна вещь, которую помогают сделать механизмы экономистов, — это борьба с такими болезнями, как малярия, туберкулез и СПИД. Это болезни, которыми больше не болеют богатые страны. Тем не менее, для многих бедных стран они бич. В чем проблема? Лекарства против них можно разрабатывать, только это невыгодно с точки зрения больших фармацевтических компаний. С точки зрения глобального благосостояния, конечно, малярия и СПИД — это гораздо более важные болезни, чем депрессия или импотенция. Тем не менее, средства, потраченные на разработку таких лекарств, как «Прозак» или «Виагра», или средств против облысения несопоставимо больше, чем средства, которые потрачены на борьбу с малярией или даже СПИДом. Понятно, почему: рынок все-таки диктует свои законы и стимулы. Поэтому экономисты сейчас разрабатывают механизмы, где правительства западных стран, ООН и частные фонды, такие, как Фонд Билла и Мелинды Гейтс, смогут давать деньги на то, чтобы фармацевтические компании были заинтересованы в разработке этих лекарств. Я думаю, что этот механизм будет работать, и мы увидим большой прогресс. Потому что без него нет никаких шансов справиться, например, с малярией, туберкулезом и СПИДом, потому что, еще раз говорю, новое лекарство стоит миллиарды долларов, и заставить людей, которые могли бы заработать миллиарды на американском рынке, задуматься о болезнях, которые на американском рынке отсутствуют, невозможно.
Еще один пример, где экономисты работают через формальные каналы — это как раз impact evaluation. И тут я бы хотел рассказать историю из мексиканской жизни. Это, наверно, самый известный пример impact evaluation, оценки последствий реформ. Это программа Progresa. В Мексике, как вы знаете, в течение десятилетий руководила одна и та же партия, но было правило, что президент должен меняться каждые шесть лет; у каждого президента был только один срок. И когда Эрнесто Седильо пришел в Мексику в качестве президента в 1994 г., он знал, что те реформы, которые он хочет сделать, дадут эффект позже и, скорее всего, не при его президентском сроке.
Как убедить преемника в том, что эти реформы хорошие? Он обратился к независимым американским экономистам, заплатил им большие по мексиканским меркам деньги, предложил им разработать по-настоящему качественную оценку реформ. И те вещи, о которых я говорил: рандомизированные выборки, пилотные эксперименты, контрольные группы — все было задействовано. Результаты этого исследования были опубликованы после выборов 2000 г., которые Седильо и его партия проиграли. К власти пришел Висенте Фокс, который в предвыборной компании, естественно, критиковал своих предшественников, говорил, что все их социальные реформы — это популизм, и они будут свернуты и закрыты. И, когда Висенте Фокс пришел к власти, он сказал, несмотря на опубликованные результаты: «Программу Progresa мы закрываем», Но его следующий шаг был: «Мы открываем программу Oportunidades, которая будет основана на тех же принципах, что и программа Progresa, будет управляться теми же людьми, но у нее будет гораздо больше бюджет и охват деревень и городов». Таким образом, с помощью качественного экономического исследования не просто удалось построить хорошую программу реформ, но и сделать ее независимой от политических пертурбаций, что считается действительно успешным и, с моей точки зрения, даже невероятным результатом, но такое тоже возможно.
Я хотел бы сказать кое-что по поводу неформального канала. Я общался со многими российскими, международными чиновниками. Я думаю, что, кроме Америки, экономисты по формальному каналу могут добиться очень малого. Гораздо важней неформальный канал, власть идей. Некоторые экономисты пишут колонки в газетах, некоторые ведут очень популярные блоги, некоторые экономисты издают книги. Очень часто книги пишут люди, которые сами исследованиями в области экономики не занимаются. Тем не менее, прочитав много экономических статей, они очень хорошим языком пишут книги, которые переворачивают общественное сознание.
В первую очередь, речь идет об Эрнандо де Сото, написавшем книги «Другой путь» и «Загадка капитала», которые с точки зрения экономиста-исследователя не являются серьезной научной работой. Там он приводит какие-то оценки и не очень хорошие количественные аргументы. Но идеи, которые там изложены — это конденсат идей, который основан на хороших экономических исследованиях. То же самое — недавний бестселлер № 1 «Плоский мир» журналиста «New-York Times» Тома