Посткоммунизм был в центре исследовательского внимания в 1990-х и 2000-х гг. Это вполне закономерно, т. к. именно в эти два десятилетия происходило первичное осмысление того, что В. Путин назвал «крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века». Разумеется, ведя речь о посткоммунизме, нельзя ограничиваться лишь пространством распавшегося Советского Союза. Речь идет обо всем бывшем социалистическом лагере. Некоторые исследователи вообще придают ей глобальный характер. Они обосновывают это тем, что Вьетнам, Китай и Куба отошли от коммунизма, несмотря на заявленную верность его идеалам. Тем не менее, каждое из государств вырабатывает настолько специфические отношения со своим прошлым, что обобщение едва ли имеет практический смысл. Скорее, уместно говорить об условном единстве темы.
Беларусь — одна из наследниц Советского Союза. При этом тема посткоммунизма имеет для нашей страны даже большую важность, чем для других республик бывшего СССР. Это связано с общеизвестными вехами нашей политической истории. Долговременное пребывание в составе Российской империи почти истёрло из коллективной памяти беларусов опыт государственного строительства Великого княжества Литовского. Для большинства наших современников всё, что было до 1918 г., — не живое наследие, а всего лишь набор исторически значимых дат. Об этом свидетельствует и тот факт, что в конце 1980-х гг. тема ВКЛ открывалась заново и популяризировалась усилиями национально ориентированной интеллигенции.
Для большинства беларусов лишь советское наследие имело масштабное значение. Оно определяло многое: от профессионального общения между коллегами до понимания мировой политики. Из-за этого Беларусь, которая бескровно завершила советский период новейшей истории, познала посткоммунизм в драматичной манере. Её составили долгое изживание советских атавизмов и, как следствие, явное отставание от более динамичных стран бывшего социалистического лагеря.
В данной связи уместно вспомнить о том, что посткоммунизм обычно толкуется с двух позиций:
1) как период после завершения социалистического эксперимента;
2) как переходный исторический этап.
Первая модель применима к России. Для неё переход от «реального социализма» к рыночному капитализму так и не состоялся в полной мере. Вместо него эта страна пошла по пути, приведшему к олигархическому, а затем и государственному капитализму. Как следствие, в сознании россиян 1990-е гг. — это смутное время, а не переходный этап. Вторая модель характерна для Польши и других стран Восточной Европы, ранее входивших в социалистический лагерь. Они провели то, что некоторые специалисты называют «блиц-приватизацией». Их общества подверглись декоммунизации, а доминирующим устремлением стал «выход на столбовую дорогу европейской истории». В этом просматривается транзитивное мышление. Во многом оно оправдало себя: те же Венгрия, Польша и Чехия пришли к вполне эффективной рыночной экономике и членству в Европейском Союзе. Хотя этот оптимистический посыл может быть омрачён тем, что происходит с этими странами в наши дни. Авторитарные тенденции в венгерской и польской политике свидетельствуют о том, что наследие ушедшей эпохи во многом сохраняет влияние.
Ни одна из этих моделей не может быть применена к нашей стране. Ввиду всего, что было сказано выше, посткоммунизм стал для Беларуси не коротким отрезком исторического пути или переходом из одного состояния в другое, а устойчивой тенденцией. Политическая и экономическая жизнь Беларуси, а также коллективное мышление беларусов, причудливо сочетающее старое и новое, позволяют ей претендовать на статус едва ли не единственного стабильного посткоммунистического государства. Это утверждение не должно подвергаться абсолютизации. Повсеместно и неумолимо происходят незначительные изменения, которые в совокупности размывают беларуский посткоммунизм. Однако в своих сущностных проявлениях Беларусь остается на стыке прошлого и настоящего.
Подобное положение может сохраняться ещё очень долго. Прежде всего, этому будет содействовать то, что в обществе нет весомых сил, способных привести национальную модель посткоммунизма в завершающее состояние. Долгие годы власти подавляли любые проявления пассионарности — не только в политике, но также и в других областях. Как итог: даже представители поколения, родившегося в 1980–90-х гг. прошлого века и находящиеся на предполагаемом пике деятельного отношения к жизни, не предпринимают усилий для ускорения перемен. Более того, они не создают сколь-нибудь заметного запроса на таковые. Политическая артикуляция, лежащая в основе перемен, практически отсутствует.