/Минута молчания/

На смерть солдата (памяти Нины Шелдышевой)

1982 год. Колыма, добрая сотня километров от Магадана, Колымская трасса. Белые, отутюженные арктическими ветрами сопки на фоне кобальтового неба. В долинах наст подобен бетону. И всюду холод, холод, холод…

Ниже дороги оледенелый сугроб раскололся от перепада температур, словно спелый арбуз. На обнажившейся земле мой взгляд замечает нечто вроде деревянной занозы на теле. Спрыгиваю с обочины и, словно ледокол, ломая собственным телом ледяную корку снежных барханов, почти съезжаю к неожиданно открывшейся прогалине.

Я знал, что найду здесь, на этой, как кажется, навсегда оледенелой земле. Это кладбище, если можно назвать кладбищем те ямы, куда зэки год за годом спихивали своих отмучившихся товарищей. Вот этому или этой еще повезло, захоронение отмечены «памятником» — сучковатой в пол локтя лиственничной палкой.

Ощупываю колышек и нахожу дырочку от гвоздя. Значит, надо искать или ржавое донышко от консервной банки или маленькую дощечку. На них писали номера, хотя и не всегда. Часто было не до того. Но надо попробовать найти привет из «той эпохи».

Однако сколько не шаришь вокруг печального деревянного «маяка смерти» буквально оледеневшими, несмотря на перчатки, руками, найти так ничего не удается.

Все, человек ушел в вечность. Кто он был, на каком языке говорил, на какой земле родился, с кем перед смертью простился — не узнает уже никто. Можно сколько угодно гадать, кем был этот мученик — коммунист или троцкист, старый большевик или власовец, бандеровец или узник Бухенвальда, собиратель «колосков» на колхозном поле или профессор философии, «вредитель» или любитель джаза, японский шпион или бывший подручный Ежова, грабитель или насильник — все провалилось в бездну смерти. Я погладил обугленную годами деревяшку — здесь мог лежать дядя моего отца, замерший на этой трассе тридцать лет назад. Все стало прахом…

Умерла Нина Шелдышева. Достойный человек, достойный идейный противник, достойный постоянный оппонент. Из года в год автор этих строк открывал «Республику» в поисках «шелдыщевщины»… Читал, откладывал, снова брал в руки, мысленно ругался, бросал на пол, иногда и ногами топтал, хотя всегда знал, что потом подниму, расправлю, вырежу ножницами, пронумерую и уберу в очередную папку личного архива.

Сегодня я разложил эти папки вокруг себя. Десятки «Нин Шелдышевых» лежали на столе, стульях, полках, подоконниках. Я крутился в кресле среди уже кое-где и пожелтевших газетных листов и мне казалась, что откуда Нина грозила пальцем либералам, агентам «Кремля», русским шовинистам, белорусским националистам, антикоммунистам, калякинцам, американским империалистам, и многим и многим идеологическим противникам, с которыми эта женщина боролась почти до последнего вздоха.

Умер последний идеологический солдат. Солдат несгибаемый. Сколько автор этих строк ни грыз ее в своих статьях, сколько ни критиковал в своей политической публицистике, сколько ни бичевал за служение режиму, который, на его взгляд, предал и продал за грош многое из самого дорогого его сердцу, но «шестым чувством», присущим любому старому политическому бойцу — «окопнику», я никогда не ощущал дыхание ненависти из траншеи напротив… Зная, что на следующий день после появления моего очередного опуса, Нина Шелдышева его читает и, наверное, качает от негодования головой, в азарте чуть не носом стучал по клавиатуре, стремясь успеть, ответить, отругаться, а может, и достучаться…

Достучаться было невозможно. Нина Шелдышева была человеком несокрушимых принципов. Наверное, она родилась левой и всю жизнь прошагала, словно по Красной площади, в буденовке и томиком Ленина за пазухой. С годами Маркса заменил С. Кара-Мурза, но суть не изменилась. С нами воевал ИДЕОЛОГ, между прочим, единственный настоящий идеолог в команде А. Лукашенко. Спорить с ней было почетно, достойно и безопасно, что немаловажно в нашей стране, где не редкость, когда твой оппонент, не желая признавать поражения, начинает рассылать доносы…

Нина Шелдышева прекрасно владела политологическим языком, имела свой устойчивый литературный стиль. Она не громила, а пыталась объяснять, она не шельмовала, а пыталась доказать. Она искала некую рациональную схему, в статьях создавала логические цепочки, которые, словно поставленные на попа костяшки домино, должны были в момент прочтения последней строки упасть и придавить оппонента. Но не удавить до смерти… Я не помню в ее статьях оскорблений и проклятий в адрес оппонентов власти, чем нередко грешили ее соседи по газетной полосе, а если такие и были, то я их забыл. Навсегда…

Последний идеолог ушел. Сейчас на опустившем месте остались политические костоломы. Они, как стадо резвящихся медийных мамонтов, топчут белорусское политическое поле, азартно трубят в хоботы лжи и машут бивнями клеветы. Но они плохо учились в школе и забыли, что мамонты не вымерли, а их съели…

Я никогда не был знаком с Ниной Шелдышевой, никогда не видел даже ее фотографии, никогда не разговаривал с ней по телефону, не посылал и не получал от нее писем по Интернету. Читая год за годом ее статьи, в моей голове сложился некий образ почти идеального политического и идеологического противника, с которым было все знакомо и понятно — вот твоя амбразура и твоя последняя граната и твой последний бой.

Окоп напротив опустел… Воевать не с кем. Впереди политическая Колыма…

Снимем головные уборы… Умер солдат.