Повелитель — тюремный смотритель

«Государству следует пахать, сеять и жать, издавать все газеты и журналы, писать повести и романы и подвизаться на поприще искусства и науки»

Николай Бунге, председатель Кабинета министров Российской империи в 1887–1895 гг.

Влас Дорошевич, которого современники называли королем русских репортеров, в конце позапрошлого века, не имея на то официального разрешения властей, отправился на Сахалин и по следам этой поездки на Остров Смерти, написал книгу, которую вполне можно назвать и очерком о нравах и фундаментальным исследованием теории и практики исполнения наказаний в Российской империи.

В «Каторге» Дорошевич сравнивает процесс исполнения наказания с целью перевоспитания и «возрождения» личности преступника с той гипотетической ситуацией, когда диагноз больного устанавливается консилиум врачебных светил, ими же определяется и технология лечения, но исполнителем его назначают обычного фельдшера. Следствие по тому или иному уголовному делу в материковой России проводили квалифицированные следователи, над приговором преступнику трудились юристы, взвешивая все обстоятельства и мотивы, а задачу исправления принуждали выполнять тюремного смотрителя, который не имел никакой квалификации, а по характеру был таким же преступником. Самый маленький по чину, смотритель теснее всех контактировал с преступником и имел над ним практически абсолютную власть. Мог менять режим содержания, мог наказывать самыми разными способами, ставя в вину каторжанину самые различные обстоятельства, в трактовке которых он был практически не ограничен.

А поскольку все это отражалось записями в журналах наблюдения, то все вышестоящие именно по их характеру судили о том, насколько прочно каторжанин встал на путь «возрождения». Если, например, записано, что дерзил, не ломал шапку перед начальством, за что наказан розгами да посажен в кандальную тюрьму, значит варнаком был, варнаком и остался.

В общем, понятно: так было, так есть, и так будет?..

Одно окно напоминает амбразуру

Но обратим внимание — г-н Дорошевич попал на Сахалин, приобретя билет на пароход добровольного флота «Ярославль», который доставлял осужденных на Сахалин транзитом вокруг Азии через Цейлон и Сингапур, на что, как частное лицо имел полное право. Но в этом качестве он не имел никаких полномочий в посещении тюремных учреждений острова. Однако же и посетил, и описал в газетных очерках, так что никто из островной администрации не пострадал. Да и сам репортер не подвергался давлению за, как бы возможно сказали в современной Беларуси, охаивание государственной системы наказаний. Да и повода такого не было бы, поскольку представить подобное путешествие «в зону» независимого журналиста у нас просто невозможно.

У нас вообще все государственные институции закрылись от простой и пишущей публики «одним окном», которое очень напоминает амбразуру… Даже ведомства открытого общественного призрения неприступны, а тюрьмы, по традиции, ограждены на дальних подступах.

Не будем говорить об опыте других государств, о том, что в той же царской России, прозванной радикальными публицистами «тюрьмой народов» тюремная система был в известном смысле более гуманной, чем у нас. Хоть и там считалось, что государство все знает, потому в ничьих советах не нуждается. Это хорошо видно из процитированного нами соображения г-на Бунге, однако, его следует расценивать в качестве некоего бюрократического идеала, к которому должно стремиться. На самом же деле газеты и журналы в России конца позапрошлого века были в подавляющем большинстве частными, в литературе и искусстве госзаказ не имел решающего значения, а вся хозяйственная жизнь в целом с завидным ускорением переходила в частные руки. Без такого стремительного бегства от государственного опекунства, учитывая масштабы страны и состояние путей сообщения и связи, никакого бы развития капитализма в России просто не было. Но этот недостаток с успехом компенсировался широким применением заявительного принципа в той же регистрации новых субъектов хозяйствование. Например, завезли с оказией из Франции копию фильмов братьев Люмьер вместе с аппаратурой, дали сеанс в одной столичной ресторации, публика приняла «на ура», на следующий день в России появился первый кинотеатр.

Рабочий вопрос

Правда, кино не с первого дня своего существования могло быть признано важнейшим из искусств в поголовно неграмотной стране. Никому бы и в голову не пришло, наблюдая за первыми смешными и роковыми сюжетами, назвать кино мощнейшим инструментом пропаганды. Так, баловство…

Иное дело политика. Здесь государство стремилось к полному «уконтроливанию» частной инициативы. Поелику капиталистическому развитию экономики сопутствовало развитие структур гражданского общества, посредством которых стремились реализовать себя вновь возникающие общественные интересы. Которые, как минимум, не совпадали с интересами госбюрократии или просто не могли быть ею понятыми, и потому отождествлялись с посягательствами на державные устои и общественную нравственность. Да и оснований к тому, чтобы государство делилось с кем бы то ни было правом инициировать какие-либо новации в общественной сфере просто не было. Считалось, что дарованных хозяйственных свобод достаточно, а подвергать сомнению самодостаточность самодержавия в других сферах — это явный перебор. Даже такой безусловный «прогрессист», как министр финансов и впоследствии председатель кабинета Сергей Витте, благодаря реформам которого развитие капитализма получило мощный импульс, не совсем осознавал его социальные последствия. Например, он в 1895 году считал, что «к счастью в России, в отличие от Западной Европы, не существует ни рабочего класса, ни рабочего вопроса». Но «вопрос» был и обострялся по мере роста государственного покровительства буржуазии, в том числе и в ее нежелании идти на уступки рабочим.

На этой основе был найден компромисс между самодержавием и буржуазией — государство обеспечивало «общественный порядок», буржуазии отказывалась от претензий на политическую власть.

Земский заповедник

Купечество и промышленники объединялись организационно, проводили съезды, но за рамки своих достаточно узко понимаемых интересов выходить не стремились.

Существовали кружки интеллигентов, деятельность которых властями не приветствовалась, но репрессии против них применялись в большинстве тогда, когда ставились программные «злоумышления» против государства и велась практическая подготовка к ним. Но следует отметить, что в «кружковой» работе принимали участие многие авторитетные интеллектуалы, благодаря чему сложились важнейшие такие направления общественной мысли, как «западничество», «славянофильство» или «легальный марксизм».

Но единственной сферой, где либеральная (то есть реформаторская) общественность могла объединиться и свободно и официально, оставались земства. Местное самоуправление было свободно в решении местных хозяйственных проблем, в организации общественных (земских) больниц, народного образования. Лидеры земского движения по разному относились к самодержавию (одни его безусловно поддерживали, другие считали необходимым ограничить полномочия царской власти), но большинство из них были едины в главном. Земства, как законодательные и распорядительные органы (самоуправления) на уездном и губернском уровне, стремились укрепить за счет создания Всероссийского представительного органа, полномочного представителя народа, участие в законодательной деятельности.

Фактически это была неосуществившаяся попытка перехода от деспотического государственного устройства к конституционному.

В общем, как и нынешние наши чиновники, царская бюрократия действовала в убеждении: Запад с его Конституциями нам не указ, а народу сподручнее пребывать под мудрым монаршим попечительством. Потому в Уложении законов было записано: «Запрещается всем и каждому заводить общество, товарищество, братство или иное тому подобное собрание без ведома и согласия правительства» (из Уложения законов 1899 г.).

Что в общем для бюрократического государства вполне обычная вещь. Однако формально не зарегистрированное общество, если оно не объединяло террористов-бомбистов, не считалось на самом деле существующим. В плане нанесения ущерба государству. Иное дело, что решение о регистрации отдавалось на откуп чиновникам. Они же следили за их деятельностью, определяя те, как сегодня сказали бы, общественные организации, «… которые по исходатайствовании надлежащего на оные разрешения, уклоняются от цели их учреждения или станут прикрывать благовидными действиями такое направление, которое в каком-либо отношении вредно для государственного благоустройства или общественной нравственности» (закон «О противозаконных сообществах» от 27 марта 1867 года).

Ломание шапок

То есть практически та же ситуация, что и с надзором за надлежащим поведением каторжан — все вопросы решаются ближним чиновником. Нарушивший правила поведения поселенец мог быть посажен в «кандальную тюрьму», любое из обществ могло быть объявлено вне закона, а его члены — подвергнуты преследованию. Для поселенцев из каторжан самым распространенным и караемым было недостаточное чинопочитание — «шапку не ломал». Для фиксации события «неломания» не нужны были ни факты, ни свидетельства очевидцев. Достаточно было ощущения того, что данный поселенец дерзок и способен шапку не ломать. Когда в наших судах выносятся приговоры молодым «сквернословам» от оппозиции, то в их основу кладется уверенность, что эти дерзкие молодые люди оскорбляют власть самим фактом своего существования. Своим принципиальным нежеланием «ломать шапку».

Понятно, что самым последовательным преследователем и непримиримым врагом всех и всяких «крамольников» оказывался чиновник, но он же был и самым слабым звеном этой системы контроля. Уж если графу Витте были свойственны опасные для государства заблуждения, о чем мы писали выше, то по надзорным ведомствам и на более низких уровнях понимание сути происходящего порой вообще отсутствовало. Поэтому практика запретов была всеобщей, причины запретов — часто надуманными, а государство теряло возможность нейтрализовать, не говоря об использовании, потенциально необходимую ему социальную энергию всех без исключения социальных сословий и классов.

Когда же порочность такой практики стала очевидной для многих, оказалось, что пространство для диалога (а с учетом появления новых классов — буржуазии и рабочего класса — для традиционнго трипартизма) не создано. В частности потому провалилась и «зубатовщина» как политика удержания рабочих в русле сугубо экономической борьбы, которая поначалу имела значительные успехи. Но для их закрепления не хватало двух вещей: готовности растущей буржуазии пойти на ожидаемые рабочими уступки, желания власти (от городового до самодержца) вынудить ее к таким уступкам, что могло бы укрепить имидж справедливого и мудрого управителя общественными делами. К слову, сам Николай II не боялся революции, по очень простой причине: он не понимал, что это такое, а той мере, в какой понимал, считал ее невозможной для России.

Потому в самый ответственный момент оказался совершенно не готовым к тому, чтобы принимать мудрые и взвешенные — государственные — решения.

«Зубатовщина» «рабочий вопрос» в пользу самодержавия не решила, но зато поспособствовала радикализации рабочего класса и всего общества, что закономерно завершилось манифестом 17 октября, который провозгласил «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Высшим законодательным органом в стране становилась Дума.

Диалектическое упразднение права

Политические результаты первой русской революции радикалами (эсдеки, эсеры) были признаны формальными и промежуточными, то есть подходящими для использования в целях подготовки «социалистической революции». Либеральная буржуазия и незашоренные интеллектуалы считали, что Россия фактически получила Конституцию.

В любом случае, манифест попал на хорошо подготовленную почву, что и дало реальные результаты. Убеждая царя подписать Манифест, Витте уверял, что он нисколько не поколеблет всесилия буржуазии. В принципе он оказался прав. К сожалению для самодержавия и общества в целом. Но и совсем «выхолостить» первую российскую конституцию не удавалось, поскольку это информационное послание имело совершенно конкретные адреса в лице политических конкурентов. То есть декларированные «незыблемые основы гражданской свободы» оказались вполне применимыми в повседневной политической практике.

Большевистская революция началась в эпоху после Конституции (когда даже по признанию Ленина Россия была самой свободной страной в мире), поэтому она не могла быть ничем иным, как выступлением против буржуазно-демократического формализма. Вширь свободу развивать не представлялось возможным, вглубь — пожалуйста. Вместо формальной логики — диалектическая. Ваша демократия — для эксплуататорского меньшинства, наша — для эксплуатируемого большинства. Но мы не притесняем правящий класс, мы его уничтожаем через положительное упразднение.

Короче, оправдание «нашего права» выносить приговоры всем и всякому, для теоретического обоснования которой было использовано все интеллектуальное богатство, «до сих пор выработанное человечеством».

Но все это теоретические сложности, для руководства к действию нужны простые и понятные рекомендации. Буржуазные газеты клевещут, так пусть население узнает правду из газет «Правда» и «Известия». Буржуи зациклились на выборах в Учредительное собрание, нам же важнее непосредственная демократия на фабриках и в мастерских. Потому «учредилку» побоку, но будем выбирать каждого бригадира, мастера, начальника цеха. Из проверенных надежных кандидатов. Выборы проводятся нескончаемой чередой. Там, где демократия нарушается, организуются перевыборы. Выборные дают право правительству управлять декретами. Тем самым большевистский контроль получает формальное законное подкрепление и право действовать от имени большинства.

Чинопочитание, табели о рангах и прочая титулярность отменены. Но введены новые. Меховые шубы запрещены, но это не значит, что из них шьют красноармейские ушанки. Запрещенные меха существуют и неплохо себя чувствует в ранге шуб с комиссарского плеча.

Домашние обыски узаконены, а буржуй — это тот, к миске которого матросы обнаруживают мясо.

И все. Буржуазный правовой формализм диалектически преодолен. Право устанавливать закон и действовать по закону от высоколобых теоретиков, которые нечто там сочиняют про «левый» и «правый» уклоны переходит к конкретному чекисту, который надзирает за уклонистами.

Все уложилось. Социализм (недоразвито-развитой) построен — низовой чекист от имени государства пашет, жнет, косит, пишет стихи и музыку, выпивает и закусывает. Утверждает не столько моду, сколько образцы поведения. Следовать им — значит на деле быть свободным. Осуществление циркуляра господина Бунге.

А формальные свободы нам не нужны — ими действительно сыт не будешь. Для сытости важно только хорошее отношение с начальством.

А Конституция — вещь предельно правовая, то есть формальная и абстрактная. Ну, как, скажите быть, к такому месту приложить эти совершенно замечательные заклинания:

— Каждому гарантируется свобода мнений, убеждений, и их свободное выражение. Никто не может быть принужден к выражению своих убеждений или отказу от них. Монополизация средств массовой информации государством, общественными объединениями или отдельными гражданами не допускается;

— Гражданам Республики Беларусь гарантируется право на получение, хранение и распространение полной, достоверной и своевременной информации о деятельности государственных органов, общественных объединений, о политической, экономической, культурной и международной жизни, состоянии окружающей среды;

— Свобода собраний, митингов, уличных шествий, демонстраций и пикетирования, не нарушающих правопорядок и права других граждан Республики Беларусь, гарантируются государством;

— Каждый имеет право на свободу объединений…

Это что ж, не надо шапку ломать? Можно не демонстрировать уважения?

Как хотите, но у нас так не бывает.