Не зьневажай имя Бога твайго.
Лявит 19:12
После того как мы окончательно потеряли
из виду цель, мы удвоили наши усилия.
Джордж Сантаяна
Андрэй: Скандал з экранізацыяй кнігі «Код да Вінчы» высьвяціў сур\\`ёзную праблему: наколькі сумяшчальныя хрысьціянства і кінэматограф? Часам ствараецца ўражаньне, што кінэматограф зьдзекваецца з хрысьціянства ад самага свайго пачатку. А Жан Эпштэйн, тэарэтык і кінарэжысэр, у роспачы нават заявіў, што кіно ад д\\`ябла.
Максим: Это упрощенная, грубая схема. Нельзя говорить абстрактно о кинематографе «воцерковленном» или «невоцерковленном». Есть многообразные жанры, есть национальные кинематографии, и есть авторские высказывания, которые тоже очень не похожи друг на друга. Есть разное кино — каждое со своим отношением к христианской идеологии. Но что мы имеем в виду, когда говорим «христианство»? Сообщество верующих, организационные структуры, руководящие работой конфессий, человека с улицы, который разделяет определенные взгляды, или христианского мыслителя, мистика, который сам «смотрит свое кино», намного более интересное, чем всё, что ему могут предложить внешние авторы?
А.: Хрысьціянства як увасобленае Цела Хрыстова, што ўключае ўсё вамі вышэй узгаданае. Хрысьціянства як сусьветная рэлігія.
М.: Стоит посмотреть на проблему шире. Чем занимается искусство? Нелепо считать, что оно, в том числе и кинематограф, занимается сугубо обслуживанием власти (в том числе духовной) либо тиражированием расхожих («правильных») культурных норм. Кино — форма коллективного самосознания человечества, автопортрет конкретных культурных и национальных сообществ. С этой точки зрения, кинематограф изначально не является ни «дьявольским», ни «ангельским». Это определенные приемы, определенный код, который может наполняться любым содержанием. Проблемы возникают, когда содержание кинотекстов приходит в противоречие — явное или воображаемое — с христианскими догматами. И чаще всего следуют призывы запретить, изгнать, прекратить, не допустить и т. д. С одной стороны, мы имеем одну из форм человеческого естественного самовыражения, а с другой — попытки каким-то образом это выражение упорядочить и направить. Церковная цензура (как и любая другая) призвана вмешиваться в естественные культурные процессы.
А.: Сапраўды, была цэнзура, і складаліся сьпісы забароненых фільмаў. Той жа «Залаты век» Бунюэля ўзначальваў сьпіс. Дарэчы, зараз такога сьпісу няма. Але прапаную паглядзець на праблему у іншым ракурсу. Абраза нацыянальных пачуцьцяў — падсудная. Але лічыцца добрым тонам абражаць пачуцьці вернікаў, знушчацца з самага сьвятога для хрысьціянаў. Дарэчы, не магу ўявіць, што па тэлевізіі, у кінатэатры маглі б паказваць «Трыюмф волі» Лені Рыфеншталь, бо гэта непрыхаваная фашыстоўская прапаганда.
М.: «Триумф воли», кстати, спокойно распространяется на DVD. И все пока живы. В случае с «Кодом да Винчи», а ранее с фильмом «Страсти Христовы» звучали требования ограничения кинопоказов, но совсем не запрета распространения фильмов на других носителях. И это тоже показательно как рецидив архаичного мышления. При желании можно «богохульный» киносеанс прочитать как симметричный ответ на богослужение: там собрание единоверцев, тут собрание «антиверующих». И его следует не допустить. А вот по части тиражирования церковь просто не догоняет, что человек способен что угодно изучать приватно. И это уже никого не касается.
А.: Кінатэатр — частка публічнай прасторы, а значыць, прасторы грамадзянскай і палітычнай. Звычайна гэта не праяўлена аніяк. Кінатэатр успрымаецца проста як месца забавы. Але ў выпадку моцных раздражняльнікаў публічны кінасэанс набывае нечаканае грамадзянскае і палітычнае вымярэньне.
М.: Но на тот же киносеанс приходит масса приватных, отдельных людей, которых наивно рассматривать как стопроцентных христиан и тем более как безусловную собственность церкви, ее законную паству, которую можно допустить или не допустить к какому-то тексту. Все эти разговоры об оскорблении чувств очень субъективны. Резонно предположить, что какого-то омоновца очень оскорбит значок «Я за Свабоду!». Но это уже его личные проблемы. А не того, кто носит значок. Найдутся традиционалистски ориентированные верующие, которые увидят для себя опасность и в посредственном фильме Рона Ховарда. Но это их личные отношения с данным текстом. И я хочу спросить: чего стоит их вера, если такая дешевая подделка позволит в ней усомниться?
Есть и другой аспект: в случае «Кода да Винчи» фильм «оскорбляет» еще до своего выхода на экран. Почему такую истеричную реакцию не вызвал выход книги? Была полемика, были разбирательства, но всё это сгинуло безрезультатно. Подозреваю, что дело не в содержании книги, а именно в том, что это фильм. Источником недовольства выступает именно носитель — кинотекст.
А.: Звычайна фільм — гэта вобразы, якія дзейнічаюць мацней за вобразы кніжныя.
М.: Будь так, в церквях показывали бы кино, а не читали проповеди!
А.: Імша — ужо сінкрэтычнае мастацтва… Што да карціны, то фільм — пустышка. Ніхто б яго і не заўважыў, калі б ня блюзьнерства з Хрыста. Гэта вернікаў і абразіла.
М.: Кто-то любит классический театр и симфоническую музыку, а кто-то — стриптиз и ночные клубы. Можно ли на этом основании запрещать стриптиз и ночные клубы? Человек, которому это не нравится, просто туда не пойдет. Налицо попытка искусственно ограничить доступ людей к информации.
А.: Заклікалі спыніць фільм, нат яго не пабачыўшы? А ўявіце сабе, што экранізавалі «Майн кампф» і паказваюць яго ў Менску як узорны мастацкі кінатэкст. Ды я б першы ў пікет пайшоў — і не паглядзеўшы карціны!
М.: Сравнение «Кода да Винчи» и «Майн кампф» крайне неудачно. «Майн кампф» — идеологическая программа движения, которое принесло человечеству огромные несчастья. Но текст показательный и по-своему незаурядный. И если специалист хочет его изучать, он может это сделать. Запрещать тексты вообще нелепо. Должна идти речь об ограничении доступа, как в случае с эротической продукцией. Возможны возрастные ограничения. Я не считаю себя христианином, что не мешает мне с уважением относиться к христианской культуре и христианам. Но я оставляю за собой право самому решать, что мне смотреть и во что мне верить.
А.: Фільм і кніга «Код да Вінчы» разглядаліся царкоўнымі коламі як блюзьнерства, абгорнутае ў форму масавага тавару. У канфлікце выявіліся фундамэнтальныя разыходжаньні ў поглядах на кіно. Першы падыход: «кіно як аўтаномная забава, фікцыя, умоўнасьць, а карыстальнік кіно — вольны чалавек» — і другі: «кіно як тое, што непасрэдна чапляе
, абражае, здольнае выхоўваць і зьмяняць; глядач — залежны ад вобразаў». Нельга сказаць, што другі падыход цалкам няслушны. Рэкляма ж на нас дзейнічае. Дарэчы, ва Францыі 25% ужо згадзіліся з пазыцыяй Дэна Браўна, што Хрыстос і Марыя Магдалена былі мужам і жонкаю.
М.: А вот давайте вспомним похожую историю с фильмом, совершенно неизмеримым по качеству. Я имею в виду «Последнее искушение Христа» Мартина Скорсезе по знаменитому роману Никоса Казандзакиса. Была масса дискуссий, пикетов, скандалов, запретов. В результате качественный кинотекст вызвал мощный интерес к христианскому вероучению и его священным текстам.
А.: А ці можам мы увогуле казаць пра хрысьціянскае і, адпаведна, антыхрысьціянскае кіно?
М.: В свое время еще Достоевский — не последний, к слову, христианин — высказался в одном из своих романов совершенно замечательно примерно в таком ключе: дайте мне любую фразу, и я при желании докажу, что ее автор — сатанист, христианин, мистик, кто угодно! Все это очень индивидуально. Христианский ли кинематограф фильмы Андрея Тарковского? Для кого-то да, для кого-то нет. Христианское ли кино «Страсти Христовы» Мела Гибсона? Для Гибсона — безусловно. Но возможны и другие трактовки. Кинематограф — форма, которая может быть наполнена любым содержанием, как христианским, так и антихристианским. И эти формы могут прочитываться по-разному.
Разговоры о «чистом» христианском кино уместны только в ситуации откровенно заказной кинопродукции, вроде той, что нам обычно показывают на христианские праздники. Чаще всего такие фильмы, как и «Код», не являются большим искусством.
А.: А фільмы Дзэфірэлі, «Дабравесьце паводле Мацьвея» Пазаліні?
М.: Там талант автора созвучен с уровнем темы. Однако сами тексты также вызывают неоднозначную реакцию, в том числе и у верующих. Говорить о христианском кино — такая же условность, как говорить о белорусском кино.
А.:?!
М.: Потому что нет единого белорусского кино. Хорошо, что оно есть хоть в какой-то форме… Не было единого советского кино — была масса течений и авторов. Точно так же нет и единого христианского кино, как нет и одной на всех христианской веры, которая у каждого глубоко индивидуальна. Именно поэтому это вера, а не статьи Уголовного кодекса. Вера сильна, когда она в тебе. Если это так, то христианским оказывается тот кинематограф, который помогает укрепиться в вере, соответственно, антихристианским — кинематограф, который эту веру колеблет. Но таковым для конкретного человека может быть любое кино: Джеймс Бонд, «Война миров», «Возвращение Годзиллы», «Рассвет мертвецов»… Даже «Винни-Пух идет в гости»!
А.: Што да веры, то ўсіх вернікаў аб\\`ядноўвае фігура Хрыста. Што да фільмаў, то ёсьць узорныя хрысьціянскія фільмы, ёсьць узорныя антыхрысьціянскія фільмы (як малавядомыя сатанінскія маніфэсты Кенэта Энгера). А некаторыя «блюзьнерскія» фільмы выклікалі афіцыйныя праклёны царквы («Вітай, Марыя!» Гадара, «Апошняе спакушэньне Хрыста»).
М.: В случае с «Кодом» смешон сам повод: мы имеем дело с дешевой, хоть и крупнобюджетной, поделкой. Сражаться с «Кодом» — все равно что боксировать с Микки Маусом. И такая очень нервная — я не говорю неоправданная — реакция может вызвать противоположный эффект. Кампания по запрету фильма сработала на его рекламу.
А.: Квіткі імгненна былі раскупленыя, хаця сам па сабе фільм, напэўна, праваліўся б у пракаце. Цяпер будзе бум на DVD. Я не лічу, што забароны дзейсныя ў адкрытым грамадзтве. Але мусіць быць дакладнае папярэджаньне й ранжаваньне карцінаў. Што да абразы пачуцьцяў, то праблема ня толькі й ня столькі ў «Кодзе». У сёньняшнім грамадзтве хрысьціяне, што б там ні казала статыстыка, насамрэч меншасьць. І часам складваецца ўражаньне, што ў грамадзтве пляваць хацелі на хрысьціянскія погляды й пачуцьці.
М.: И тогда начинаются пикеты, письма, голодовки — шантаж власти, которая, напомню, по Конституции у нас светская. Возникает ощущение, что прессингом чиновников занимается не просто меньшинство, а агрессивное меньшинство, стремящееся навязать свои взгляды другим. А что дальше — инквизиция? Конфликт вокруг «Кода» отражает ненормальную ситуацию в обществе, когда верующий, да и любой другой, человек не имеет иной возможности защитить свои права, кроме апелляции к властным структурам. Обращения, жалобы, кляузы, доносы…
А.: …Пратэстны пост (галадоўка) каталіцкага сьвятара Завальнюка і пікет вернікаў каля «Кастрычніка» не да ўлады апэлявалі… Любая канфэсія насамрэч адчувае сваю хісткасьць. Пасьля 70-ці гадоў атэізму гэта ня дзіва. Дадам, што ХХ стагодзьдзе ўвогуле было антырэлігійным.
М.:Когда человек может свободно проявлять себя, он не реагирует так резко на текст, который противоречит его взглядам. Тут дело в системе. И еще. Как быть с популярной продукцией, которая в чем-то профанирует «вечные» сюжеты, а в чем-то их пропагандирует, церковь не знает. И ее нервная реакция — отражение растерянности, неспособности церковных структур четко найти свою тактику в условиях информационного общества и открытого культурного рынка.
А.: Праблема, што ня чуюць галасоў хрысьціянскай супольнасьці…
М.: Как и многих других.
А.: …у грамадзтве замарожаны дыялёг. Ніхто ня чуе нікога. Замест словаў застаюцца жэсты.
М.: Голоса несвободного общества не имеют шанса быть услышанными, не переходя на крик. Ситуация с белорусским показом «Кода» выявила не идейный конфликт, а социальный тупик: разойтись не выходит, можно только бодаться.