Участники круглого стола:
Александр Френкель — модератор круглого стола
Алексей Пикулик — политолог
Евгений Гребень — кандидат исторических наук, доцент
Игорь Подпорин — зав. кафедрой философии и истории БГАТУ (Минск)
А. Френкель: В белорусском обществе наблюдается низкий уровень контента в публичной сфере. Для определения этого уровня существуют конкретные объективные показатели: степень согласованности, глубина интерпретации и т. д. В соответствии с этими показателями можно сделать вывод, что гуманитарное знание, которое тиражируется в нашем обществе, является плохо сделанным продуктом, т. е. оно свидетельствует об отсутствии инноваций в белорусской аналитике, о слабости местных экспертов.
А. Пикулик: Мне кажется, что в Беларуси в течение десяти лет сохранялся крайне простой политический и экономический режим. Комплексность процессов, которые происходят в развитых демократических и капиталистических государствах, не идут ни в какое сравнение с совершенно примитивными процессами в такой стране, как Беларусь. Естественно, в тех системах, в которых огромное количество как внутренних, так и внешних игроков (мультинациональные корпорации, наднациональные структуры, транснациональные движения, международные регуляторы) с разнообразными интересами, ресурсами и стратегиями, вынуждены постоянно искать новые компромиссы и точки равновесия, вырабатывать совместные правила игры и ограничения, инновации — это неизбежность. Правила игры здесь сами по себе становятся рынком, постоянно меняющимся и настраивающимся под воздействием внешней среды. История пишется всеми совместно.
В Беларуси же, в которой более 10 лет сохранялась ситуация «победитель получает всё», всё совсем просто. Вот есть сильное патерналистское государство, которое использует внешнюю ренту (российские вливания) для поддержания стабильности, через перераспределение этих ресурсов в пользу большинства. Вот есть авторитарное государство с накачанными мускулами, из-за стероидов этих внешних рент. Вот есть Лукашенко, который обладает монополией на репрезентацию общественного интереса, говорящий за большинство. Откуда здесь возьмутся инновации, ведь так долго не было никакой интриги? Ну, дизайн экономических институтов слегка менялся под воздействием внешних давлений, но это было так незначительно. А вот насчет внутренних угроз, то тут Александру Григорьевичу действительно можно было и завидовать и сочувствовать. Позавидовать в том, что ему досталась карикатурная и беззубая оппозиция, и одновременно посочувствовать. У такой оппозиции было практически нечему поучиться, на нее не приходилось всерьез реагировать. В том смысле, что ничего более творческого, нежели целенаправленно применять к ней репрессивный аппарат с разным градусом репрессий, и делать-то было не надо. Ну, что-то с идеологией и пропагандой предпринимать. Но вызовов серьезных она не бросала, соответственно, и власть могла скучать.
И. Подпорин: Проблема отсутствия новых идей, методов и т. п. касается не только альтернативных политических сообществ (власти и оппозиции), но и профессиональных гуманитарных групп. С наблюдаемым отсутствием инициативы «снизу» все не так просто. Можно по старинке спросить: а что первично: отсутствие творчества «снизу» или давление власти «сверху»? Неизбежная ловушка при подобной постановке проблемы свидетельствует об условности границ экспертной «истины» и политической «правды». Например, статья о белорусской истории, написанная историком-профессионалом, может быть воспринята очень неоднозначно со всех сторон, не говоря уже о политологической статье. Сложность проблемы в том, что критерии оценок новшеств остаются неизвестными не только в силу множества субъективных предпочтений, ситуаций и контекстов, но и в силу нашей неспособности увидеть процессуальную сторону действительности. Несмотря на это мы можем попытаться прояснить механизмы: Как получается так, что в нашем обществе культивируется посредственность (лишь бы считаться кем-то, лишь бы считалось, что что-то сделано и т. п.)? Как появляются «будто бы оппозиция», «будто бы эксперты», «будто бы учёные» и т. п.?
Думаю, что ситуация с оппозицией структурно повторяет общую ситуацию с соотношением творчества и власти, контента и формы, по крайней мере, внешне. Можно, например, сказать, что социальные практики управления складываются по модели бюрократии Р. Мертона: давление сверху ведёт к дискомфорту нижестоящего чиновника, который начинает испытывать страх от возможного невыполнения распоряжения, а затем отдает распоряжения из соображений собственной безопасности, делая упор на факте выполнения, количестве и т. п. В результате он теряет контроль над содержанием процесса, перестает владеть ситуацией среди своих подчиненных, что опять вызывает страх и круг замыкается. Учитывая тотальность отношений власти, эта схема применима к любому сообществу. Но это далеко не единственная модель.
Проблема глубже, поскольку из-за установок здравого смысла, которые господствуют в белорусской аналитике, мы не видим диалектики процесса: взаимодействия сторон, их трансформации, их взаимного подтверждения друг другом и т. п. В старом детском анекдоте об этом идет речь: лев приглашает зверей к себе на трапезу в качестве закуски, и все соглашаются; вдруг заяц спрашивает, можно ли не приходить, и оказывается, что можно. Речь не о лояльности, и не об относительности. Мы безосновательно дистанцируемся от активного участия в процессе, нас всё время кто-то куда-то ведёт. Здесь возможны, по крайней мере, два исхода. Во-первых, часто мы похожи на людей, которые, когда им предлагают чай или кофе, не могут выбрать нечто третье (например, сок) и вынуждены хотя бы внешне принять одну из альтернатив. Следствием этого является факт отказа от содержания. Во-вторых, формальное, интуитивное, автоматическое и т. п. принятие внешнего давления обнаруживает важную предпосылку — нежелание понять, что, собственно, предлагалось.
Симптоматичный случай с идеологическим контентом: республиканский конкурс студенческих работ, который сейчас проводится, называется «Великая Отечественная Война в благодарной памяти потомков». Только вдумайтесь: «Война в благодарной памяти». Ведь, попросту говоря, достаточно было бы вместо слова «война» поставить «Победа», «защита Отечества» или «борьба белорусского народа», хоть что-нибудь другое. Даже не интересно, о чем думали те, кто это писал, читал, подписывал и т. д. Интересно, что перед нами случай нерефлексивного косвенного сведения к абсурду. Кажется, что здесь есть что-то от бессознательного нежелания контента, какая-то реактивная, вынужденная, бессильная агрессия по отношению к идеологическим штампам, какая-то судорога, соматическая мука. Или просто механическое соединение штампов, как слов в машине Луллия? Я уже не говорю о негативных последствиях попытки создать абсолютно позитивный образ ВОВ или белорусов в ВОВ. Бумага все стерпит. Но ведь есть люди, которые умеют читать. Здесь мы видим еще одну проблему — реконструкции возможных миров, в которых происходит нечто подобное. Для того чтобы определить какой мир мы не хотим, мы должны его сначала вообразить, реконструировать. Но этим мы занимаемся крайне редко, хотя это — долг экспертов по отношению к обществу.
АФ: В рамках белорусского общества директивы не рефлексивны и их исполнение должно быть нерефлексивным. Всё работает на уровне формы, а не содержания. Про отсутствие рефлексии в бюрократической социальной организации красноречиво написали братья Стругацкие в «Улитке на склоне». Некий научно-исследовательский институт занимается изучением аномальной зоны — «леса». В реальности все заняты пустыми отписками и исполнением абсолютно абсурдных указаний начальника НИИ, при этом чем абсурднее указания, тем у сотрудников выше рвение их исполнить.
Е. Гребень: В белорусской системе образования и науки, в той же мере, что и в других бюрократических системах, действует самоконтроль и инициатива на местах. Внешняя цензура оказывается избыточной. Данный самоконтроль проявляется в желании выполнять какие-то дополнительные функции, выказывать заметное рвение и явную благонадёжность. Например, для участия в одной из конференций, проводимых в Латвии и посвящённых истории периода второй мировой войны, я попытался оформить командировку. Для зарубежной командировки белорусскому учёному необходимо собрать большое число подписей всяких вышестоящих начальников. Далеко не всегда собирание этих подписей является чем-то формальным. Так, начальник отдела по международным связям решил поинтересоваться: «А почему вы собираетесь именно в Латвию, а не в Россию?» Я понял, к чему он клонит (в Латвии советское освобождение признано оккупацией, реабилитированы многие латыши, сотрудничавшие с фашистским режимом и т. д.), и на его провокационный вопрос ответил так: «Хочу донести правду о нашем понимании событий Великой отечественной войны». На что он ответил: «Правильно. Покажите текст». Мне ничего не оставалось, как показать текст, хотя цензурирование научных докладов не является и не может быть обязанностью начальник отдела по международным связям. В докладе речь шла о данных, касающихся сотрудничества белорусов с оккупационным режимом. Реакция начальника не замедлила себя ждать: «Это пятно на республику партизан. Вы не можете ехать с таким материалом». На мой вопрос, кто он по образованию, начальник ответил, что он агроном. Ту командировку мне так и не подписали.
АФ: Эти грустные констатации, касающиеся бюрократической стороны белорусского образования и науки, можно было бы продолжить. Интересно было бы также поразмышлять над тем, сумеет ли Беларусь сохранить независимость в условиях неразвитости (или отсутствия) местной политологии, экспертно адекватной политики, а соответственно в условиях отсутствия долгосрочных программ, нацеленных на развитие общества, его самосознания, его приоритетов, а также на усиление геополитических позиций страны. Но можно ли сказать, что у белорусской оппозиции в плане контента всё нормально? Сомневаюсь в том, что оппозиционеры задействуют серьезных экспертов хотя бы потому, что они проводят несогласованную политику. На мой взгляд, белорусской оппозиции выгоден status quo — сидеть на деньгах западных доноров, следить за тем, чтобы никто другой не вышел бы на эти деньги и спокойно отыгрывать номер. Насколько эта стратегия отличается от стратегии белорусского чиновника, который стремится зациклить на себе как можно больше связей и никого к кормушке не подпустить? Особой разницы я не вижу, ну и т. д. В среде оппозиции также нет нормальной конкуренции.
АП: Естественно, кризис идей в такой ситуации наблюдался и у оппозиции: она долгое время считала, что власть должна ее воспринимать всерьез и требовала переговоров, круглых столов и т. д. просто на том основании, что она существует. У меня сложилось такое впечатление, что оппозиция ограничивалась какими-то крайне поверхностными лозунгами и мантрами, позабыв про основное. Ну, это всё равно как думать, что можно стать миллионером, прочитав книжку «Как стать миллионером», что-то там произнеся раз в четыре года на каком-то собрании, и надеясь, что эти речи и походы по участку или цеху принесут дополнительные баллы. В общем, к большому сожалению, во многом политическая борьба с режимом стала профессией. Профессиональных революционеров много, профессиональных политиков в оппозиции — крайне мало, возможно их и нет.
АФ: Каковы перспективы оппозиционной деятельности?
АП: То, что происходит в Беларуси сейчас, в связи с закрытием рентных окон из России и в связи с глобальным кризисом ликвидности тем более интересно. Власть начала все чаще и чаще говорить о либерализации. В том, что касается экономической политики, такое впечатление, что правительство наконец вышло из десятилетней спячки и поняло, что изменения неизбежны. Пока что, видимо, нет понимания, что изменения эти должны быть несколько глубже, чем аутсорсинг внешних пиарщиков и легкий тюнинг автомобиля, у которого двигатель проржавел. Но оно скоро придет, и придет неизбежно. Тут будет крайне интересно посмотреть, что предпримет оппозиция. Бороться с режимом, который проводит политическую и экономическую либерализацию? А на каком основании? Персонально Лукашенко ненавистен? Так это не повод, ну мало ли кому кто не нравится. Так что, мне кажется, что выживут из оппозиции только те, кто на уровне идей способен будет переключиться на конструктивные предложения и критику из серии «что можно было бы сделать лучше и как именно», т. к. старые мантры: «режим кровавый, власть преступна, Беларусь в Европу, за реформы, все на площадь» окажутся неактуальными. Так что, повторюсь, для выживания, белорусской оппозиции придется превратиться в конструктивных политиков, и искать возможности кооперации с некоторыми фракциями власти, т. к. необходимость в лобовом противостоянии скоро исчезнет.
АФ: Какие прогнозы с развитием аналитики в нашей стране?
АП: Что касается независимой политической аналитики и экспертизы. У данных проектов действительно нет внутренних заказчиков, а внешние заказчики не слишком щепетильны к результатам и не слишком хорошо представляют, что тут действительно нужно делать. С одной стороны, поддержать либеральных диссидентов вроде бы как и благородно и красиво, тем более, если «либеральные эксперты» еще и обещают что-то в научной форме производить, но вот всерьёз их слушать как-то желания нет, ведь своих проблем хватает, что, кстати, совершенно справедливо. Исходя из этих крайне низких требований и стандартов, в Беларуси и появился целый класс летописцев белорусской реальности. В такой примитивной системе как Беларусь, для того, чтобы назвать себя «политическим аналитиком», достаточно быть политически сознательным человеком, который любит и умеет писать, еще нужно смотреть телевизор, читать газеты, и иметь собственное мнение по любому вопросу. Так что эксперты, как мне кажется, заняли нишу «футбольных комментаторов», ведущих прямой репортаж со стадиона, но никак не профессионалов, которые на поле определяют стратегию игры. С другой стороны, смею предположить, что если бы от советов и оценок независимых экспертов действительно что-то бы зависело, и перед ними ставились бы вполне конкретные задачи, скажем, в разработке какой-либо реформы, и т. д., то боюсь, с рынка вылетели бы очень многие аналитики. По той простой причине, что эксперты хоть чем-нибудь бы рисковали — репутацией, деньгами, ресурсами. Это как с финансовыми прогнозами: многие в интернете готовы предсказывать падение курса валюты и даже ожесточенно доказывать свою правоту с серьезными аргументами, но попроси их самих поставить 100 долларов на свой же прогноз — и большинство откажется от своих слов. Так что, пока нет спроса вообще, пока не сформировался рынок, нет никакой мотивации производить хороший продукт. Естественно, у того, что я сказал, есть ряд крайне приятных исключений, я лишь характеризовал общий тренд.
ЕГ: Бесспорно, отсутствие рынка в сфере гуманитарной аналитики губительно действует на гуманитарные науки. Получается, что гуманитарное производство у нас искусственно ограничивается, ставятся искусственные преграды. Так уж выходит, что историческую правду можно печатать только заграницей, поскольку она оказывается неудобной для официальной идеологии. В итоге, уровень профессионализма в историческом анализе резко падает. Например, в главном учебнике нашей страны по новейшей истории можно встретить странные обороты: «трагическая прихватизация», а также другие экспрессивно окрашенные выражения, напоминающие старые советские формулировки, такие как «под мудрым руководством партии». Первый оборот, будучи жаргонным выражением, вообще не допустим в учебниках. Другой пример: на одной из белорусских конференций, посвящённых ВОВ, сняли секцию о коллаборационизме. Хотя ещё при Советском Союзе особых идеологических проблем в анализе фактов сотрудничества с оккупационным немецким режимом не видели. Теперь же о фактах коллаборационизма белорусов не только не принято говорить, но и запрещено по идеологическим мотивам. Выходит, что история в современной Беларуси ещё более заидеологизирована, чем это было в СССР.
ИП: Проблема с контентом гуманитарного знания выражается в двух неразрывных составляющих: бюрократическом управлении белорусской наукой и особой местной традиции гуманитарных сообществ. В условиях директивности, но отсутствия цензуры работает самоцензура, где критерии ограничения содержания субъективны. И эта самоцензура характерна не только для бюрократического аппарата, но и для нашей гуманитарной среды. Если бы вдруг кто-то написал, что немцы во время войны выдавали местному населению пиво, то это вызвало бы шквал недовольства не только со стороны чиновников, но и со стороны учёных-коллег несмотря на правду (предположим). Это было бы воспринято как «пятно на республику-партизанку».
Традиционный дискурс, доставшийся нам с советских времён, ограничивает контент особой самоцензурой, страхом за любое новое слово. Известно, что доценту-историку понадобилось несколько лет, чтобы опубликовать статью, где описывая начало ВОВ, говорится «о причинах поражений» Красной Армии вместо традиционной формулировки «о причинах неудач». Заметьте, что традиционная формулировка бескомпромиссно парадоксальна, допускает любое идеологически приемлемое объяснение, исключая анализ самих причин (поскольку таковых у фортуны не бывает).
АФ: Возможно, проблемы с уровнем аналитики связаны с тем, что нация недоформировалась?
ИП: Модерные критерии нации (будь то французская или немецкая модель), к нам не применимы. Мне кажется, что этот опыт подтвердился исследованием белорусского национализма В. Булгакова. С европейских позиций мы действительно «недо-» нация, запоздалая, отставшая. Хотя в белорусской истории есть другой, уникальный опыт идентификации. Например, маргинальный для новоевропейской культуры опыт мультипликативной идентификации «краёвцев». В конце концов, идентификация «тутэйшых». Подобная идентичность объяснима только в терминах места и процесса. Здесь же работает механизм, который можно назвать логикой различения: дистанцирование от предлагаемых извне вариантов. Белорусы — не русские, не поляки, не литвины, не европейцы и т. п. Эта маргинальная идентичность может быть названа ускользающей идентичностью места: у меня есть место, но оно ни то, ни другое… Закон исключённого третьего не действует: из двух выбирается третье. Отсюда и возникает ускользание. В этом есть что-то от логики дальневосточной мудрости — некий срединный путь. В этом смысле нет необходимости заботиться о репрезентативности, имидже и т. п. Нужно просто заниматься своим делом. Когда-то А. Екадумов предлагал лозунг «Европу в Беларусь», а не «Беларусь в Европу». Именно это актуально: развитие профессионализма, умений, освоение нового и т. п. Кстати, в этом случае, содержание материала, с которым мы работаем, не имеет значения. Мы можем и даже должны перестать говорить о Беларуси, культуре, языке. Нужно просто быть здесь, развивать культуру, писать, читать и т. д. Мы должны сами организовывать свои практики и следовать их внутренним целям. При таком подходе риск принять себя за кого-то другого вообще исключается.
ЕГ: Действительно, на территории нынешней Беларуси наблюдалась мультипликативная идентификация. Белорусская шляхта, с одной стороны, идентифицировала себя с поляками, но, с другой, ощущала историческую преемственность с Великим княжеством литовским и позиционировала себя, отчасти, как литвинов (крылатое высказывание Адама Мицкевича: «Литва ойчызна моя»). С середины 19 в., когда некоторые представители белорусской шляхты стали увлекаться краеведением и народным фольклором, они стали воспринимать себя и как белорусов в том числе. В результате, некоторые представители шляхты оказывались носителями тройной идентичности — польской, литвинской и белорусской. Нужно отметить, что католическая церковь в те времена воспринималась как красивая и притягательная, несущая высокую образованность и высокую культуру. При этом белорусские католики однозначно воспринимали себя как поляков. Феномен «белорусского католика» (т.е. католика-белоруса-неполяка) возник очень поздно — примерно с середины 19 в. Но данная идентификация не была распространённой. В это же время распространяется другая идентичность — русский. Это становится возможным благодаря РПЦ, которая с 30х гг. 19 в. стала осуществлять политику мощной русификации белорусов. Хотя идентичность «русский» получила особую популярность только при Машерове, с которого русификация белорусов приобрела массовый характер.
АФ: Отсутствие рынка в сфере гуманитарного производства говорит об отсутствии саморегулируемой инфраструктуры. Гуманитарное производство у нас осуществляется по указаниям сверху, что влечёт за собой низкий уровень рефлексии как белорусского обывателя, так и белорусского эксперта, в отсутствии интереса к публичному, в неразвитости навыков социальной коммуникации и т. д., в том, что все занимаются отписками — как те аналитики, кто работает на государство, так и те, кто работает на западных доноров. Может быть в академической сфере дела обстоят лучше?
АП: Что касается академической политологии и социальных наук. Думаю, что две основных проблемы низкого уровня развития социальных наук — это изолированность, помноженная на советскую инерционность. С советской инерционностью все вроде бы понятно и самоочевидно: низкие стандарты, отсутствие профессионалов, и т. д. Но вот из-за изолированности всё поставлено с головы на ноги. У белорусских учёных нет понимания того, что происходит в международном академическом сообществе. А между тем в нормальном академическом мире не существует понятия «карьеры в национальном академическом сообществе». Наука стала международным рынком, с чёткими и понятными критериями успешности. Ну, скажем, в каждой дисциплине, есть три-четыре журнала, обычно они американские, публикация статьи в любом из этих топовых журналов гораздо важнее десятка опубликованных книг во второстепенных издательствах. Имея две-три таких публикации, учёный может претендовать на хорошую позицию в топовых университетах. Теперь, вопрос. Какое количество белорусских учёных может хотя бы назвать эти журналы, не говоря уже о том, чтобы подержать их в руках?
Вторая крайне важная вещь — это «networking». Существует ряд крупных ассоциаций, скажем, в области политических наук, из европейских — это ECPR, из американских — это APSA. Их ежегодные конференции — это события, которые собирают тысячи политологов в одном месте, т. е. практически все участники академического рынка стремятся в этом участвовать, находить контакты, видеть, что происходит, выступать с докладами, общаться с редакторами и издателями. Это как международная автомобильная выставка для производителей машин. Боюсь, что большинство белорусских политологов даже не слышало названий этих организаций, не говоря уже об участии. Естественно, что здесь выступают и проблемы с ресурсами, поездки стоят денег. Но тем не менее. Какое количество белорусских учёных, скажем, пыталось организовать панель на одной из этих конференций? Писать совместные статьи с коллегами из Англии, которые работают в той же теме? Работать в международных проектах? Какое количество белорусских учёных имеет возможность читать новые книги по своей дисциплине, или хотя бы знать, что издаётся нового по близкой теме в Принстоне и Гарварде? Боюсь, что считанные единицы. Тут еще вот какая проблема добавляется, думаю, чисто психологическая. Живя в замкнутом академическом мирке, многие считают, что случай Беларуси интересен за ее пределами. А между тем, это девиантный случай трансформации, ну что-то там пошло не так с самого начала, и привело к печальным последствиям… Все-таки спрос на академическом рынке есть на более «генерализированные» выводы, гипотезы, исследования. Не может быть широкой рыночной ниши на сугубо локальные тексты.
АФ: Можно ли ожидать положительной динамики в развитии полноценной аналитики?
АП: Здесь есть проблема поколений. Я даже не хочу говорить о представителях советской школы, тут все понятно: «странный круг странных людей занимаются какими-то странными вещами, пишет экзотические тексты, изобретая велосипед, и в лучшем случае цитирует других коллег из этого странного круга». И всё вслепую. Смысла в такой деятельности нет никакой, т. к. не бывает ученого с «именем в своей стране». Может быть имя в дисциплине, ты можешь быть успешным и известным физиком, или не быть…
Дела обстоят немного лучше с тем поколением, которое имело возможность съездить на стажировки на Запад. Но и это не стало панацеей: во-первых, в рамках многих программ, белорусские ученые приглашались не как равноправные коллеги, с которыми можно поработать и что-то совместное сделать, а как бедные и несчастные представители третьего мира, которым надо помочь стать слегка цивилизованнее. Улучшение произошло, но те идеи, дискурсы, подходы которые эти персоналии импортировали в Беларусь по возвращении, были достаточно хаотичными и беспорядочными.
Наконец, с третьим поколением белорусских учёных, которые, собственно, перестали быть «белорусскими», получив образование и степени за рубежом, тоже много проблем. Во-первых, «узок круг этих сектантов», во-вторых, попав на международный академический рынок, и став на нем конкурентоспособным, смысла потом работать в Беларуси или белорусских академических проектах попросту нет. Дело здесь не столько в деньгах, сколько в статусе и востребованности определенных компетенций. Повторюсь, существует рынок труда для ученых, существует первая десятка, сотня университетов и исследовательских центров, где все участники рынка стремятся работать. И Беларуси в этом списке нет, и очень долгое время не будет. Да, собственно говоря, как и любой практически восточно-европейской страны.
Теперь подытожу. Я вижу следующие причины отсутствия идей и инноваций: 1) отсутствие столкновения хорошо организованных интересов с сопоставимыми ресурсами; 2) примитивность белорусских «правил игры» в политике и экономике, которые не требуют высокой компетенции; 3) отсутствие внутреннего спроса на политическую и социальную аналитику, что ведёт к низкому порогу входа на этот еще не сформированный рынок; 4) проблема изолированности белорусского академического сообщества.
АФ: Подведём общие итоги круглого стола. В белорусской аналитике кризис идей наблюдается в разных сферах: политической, социальной, академической. Этот кризис связан с тем, что на формирование прослойки достойных экспертов никакого влияния не оказывали буквально все присутствующие в Беларуси общественные силы: политическая власть, система образования, наука, общественность. Если у нас и есть эксперты-гуманитарии, то только вопреки нашему обществу — это случайно проросшая сорная трава.