Будьте реалистами: требуйте невозможного!
Лозунг парижских студентов мая1968 г.

Реализм — это подрезать деревья. Сюрреализм — это подрезать жизнь.
Поль Элюар, Роже Витрак, Жан-Андре Буаффар.
Предисловие к первому номеру журнала «Сюрреалистическая революция»

Андрэй: На адным з апошніх палітычных працэсаў (якія ў нас маскуюцца пад суды над хуліганамі й брыдкасловамі) судзьдзя спытала падсуднага: «А што такое сюррэалізм і хто такі Сальвадор Далі?» Калі заля грымнула ад сьмеху, судзьдзя ня ўцяміла што й сам працэс, і само пытаньне ўжо былі сюррэалістычнымі. Гэтая гісторыя дае нечаканы ракурс для ацэнкі нашай сытуацыі: Беларусь, як краіна зьдзейсьненага сюррэалізму. Краіна, пра якую марыў бы Сальвадор Далі.

Максим: Что же, собственно, хотела услышать судья?

А.: Найхутчэй, яна чула, што суд называлі сюррэалістычным — і вырашыла высьветліць, ці не абраза гэта.

М.: Вспоминаю другой эпизод, факт минувшего лета. «Свободный театр», устраивавший премьеру спектакля в частном доме, пережил налёт ОМОНа. И руководитель боевого отряда, войдя в помещение, с ходу задал замечательный вопрос: «Что здесь происходит? Почему пол чёрный?». В белорусском политическом сюрреализме (если признать его существование) есть рационально необъяснимые инициативы сверху. Власть конкретно «глючит», система правит реальность наугад. Еще Кафка показал: главные сюрреалисты — это бюрократическая вертикаль. А с другой стороны — носители сюрреалистических программ начинают проецировать их на окружающую реальность. В их глазах нормальная жизнь других людей становится сюрреалистичной. Опасной, неправильной, непонятной. Требующей запрещения и изоляции. Свобода — опасно. Неподконтрольность — опасно. Летучий театр — тоже опасно!

А.: Дарэчы, «арыштаваная» п’еса «Свабоднага тэатру» была прысьвечана гвалту і акторы былі апранутыя ў вайсковую форму. І вось падчас спэктаклю урываюцца людзі ў сапраўднай міліцэйскай форме…

М.: Так зрители и восприняли вторжение ОМОНа, как появление актёров!

А.: Сюррэлізм пасуе да нашай сытуацыі. У ім закладзеныя імпульсы, якія цяпер увасабляюцца ў жыцьцё. Па-першае, гэта татальная ірацыянальнасьць. Якой, дарэчы, не было пры савецкай уладзе (гэта было грамадзтва «рацыянальнага», плянавага тэрору). Тут — ірацыянальнасьць, якая абапіраецца на голае дзеяньне, дакладней — на самадурства. У самадурства няма ніякай лёгікі — гэта ўлада імпульсіўнага гвалту. Што гавораць, калі гутарка заходзіць пра наш аўтарытарны рэжым? Заўжды гучыць слова «непрадказальны». Непрадказальны — адметная рыса сюррэалізму. Імпульсы, закладзеныя ў сюррэалізьме — імпульсы Эраса й Танатаса, нэкрафіліі. Варта ўзгадаць зьнішчэньне культурнага слою, той жа Горадні, Менску. Гэта сюррэалістычная лёгіка зьнішчэньня.

М.: Знаменитая фраза Андре Бретона: «Самый простой сюрреалистический акт — выйти на улицу и стрелять из револьвера в прохожих». Формула та же: абсурд, отсутствие логики. Отсутствие каких-либо моральных или рациональных аргументов. Пространство глобальной импровизации. Но заметь: сюрреализм возникал, как авангардное художественное течение в начале ХХ века, когда формировались новые практики политической жизни. Большевики в их стремлении радикально переписать историю человечества и сюрреалисты с их отказом считаться с доводами рассудка оказывались братьями по разуму. Точнее — по неразумию. Поэтому метаморфозы, переживаемые нашей госсистемой сюрреалистичны, но вполне закономерны. Политическое действие, лишённое стержня чётко прописанной идеологии, превращается в поток спонтанных реакций малообразованных «шестерок». В этом, кстати, принципиальное отличие нашей системы и классического сюрреализма, который был проектом высоколобых интеллектуалов. Наш сюрреализм — импровизация не от избытка ума, а, напротив, от недостатка образования.

А.: Але практыкі таталітарныя й авангардовыя ішлі побач і вырасталі адна з адной. У такім выпадку наш рэжым — гэта рэжым мадэрновага тыпу, хаця сам мадэрнізм ужо сышоў. Гэта традыцыйнасьць, гвалтоўна і незваротна дэфармаваная задоўжанай таталітарнай практыкай. Гэта традыцыйнасьць ня вёскі, але калгасу — як мадэрнова-камуністычнага праекту.

М.: Модернистский режим в постмодернистском глобальном контексте… Плюс эффект неосознанного сюрреализма. Власть никогда не будет считать себя авангардным художником-бунтарём. Она как раз, напротив, позиционирует себя как бастион порядка и стабильности. В этом то и парадокс: сюр-реальность возникает тогда, когда власть имеет дело с реальностью, которую не понимает. Эффект сюрреализма — это эффект неадекватной реальности. Отсутствия реальных ключей к разумному пониманию действительности. Опоздавшая власть как реликтовый модернистский проект в ситуации открытого общества.

А.: Ад мадэрновай эпохі — гвалтоўныя практыкі. Ад традыцыяналізму — «ніякіх зьменаў!». Культ стабільнасьці, але пры гэтым — увесьчасныя хаатычныя кульбіты.

М.: Казалось, после Октябрьского переворота, нормальными союзниками победившей системы, должны были стать именно художники-авангардисты. Но окрепшая власть агрессивно начала тиражировать традиционные культурные схемы. И в этом ещё один парадокс нашего колхозного сюрреализма. Это не просто опоздавший проект. Это проект остаточный. Оперирующий уже изжитыми практиками политических репрессивных стратегий. Опоздавший проект воспроизводит вокруг себя такую же опоздавшую, банальную культурную среду. То есть единственный язык культуры и искусства, который этому проекту внятен.

А.: А чаму, увогуле, людзі здольныя ацэньваць нашу рэальнасьць, як сюррэалістычную? Адкрытае грамадзтва дае магчымасьці параўнаньня. Гэтае параўнаньне становіцца масавым — і судзьдзя задае пытаньне пра сюррэалізм. У Паўночнай Карэі — абсалютна замкнёным грамадзтве — ня тое што чыноўнікі, інтэлігенты такіх пытаньняў не задаюць!

М.: Такой вопрос мог бы там возникнуть, но он появился бы у внешнего наблюдателя, заезжего человека из другой страны. А здесь озвучивается наивная потребность госслужащего в экспертном суждении. И оно приходит изнутри — от локального сообщества, способного к критическому мышлению.

А.: Але, акрамя звыклага для нас палітычнага сюррэалізму, існуе разьвіты й вельмі самабытны беларускі сюррэалізм у выяўленчым мастацтве. Калі абавязковы сацыялістычны рэалізм напрыканцы 90-х сканаў без пашаны, то вельмі папулярнымі, моцнымі й своеасаблівымі сталі творы беларускіх мастакоў, дзе былі моцныя ўплывы сюррэалізму. І гэты сюррэалізм не выглядаў запозьненым. Творы Селяшчука, Тоўсьціка, Альшэўскага — сучасныя і жывыя.

М.: Я не вижу тут никакого противоречия. Во-первых, прорыв новой генерации художников стал возможен в результате ослабления прежнего политического режима и нашей недолгой «оттепели» имени Шушкевича. И технически совпал с восхождением Александра Григорьевича. А, во-вторых, здесь мы имеем дело не столько с заимствованием западного сюрреализма, сколько с белорусским магическим реализмом. Соразмерным, кстати, по фольклорной силе южноамериканской прозе Маркеса, Борхеса, Астуриаса. В магическом реализме, как известно, чудо, волшебство и необычность прорастают из быта, из органичной мифологии. Так что мы имеем дело не просто с сюрреалистическим положением дел, а скорей, с ситуацией двойного, «зеркального» сюрреализма. С одной стороны есть растущий абсурд власти. С другой — естественные поиски культурных корней, оформление актуальных языков культуры. И эти два сюрреализма друг друга в упор не видят, не слышат и не понимают.

А.: Норма кананізаванай зьверху культурнай практыкі не зьяўляецца сюррэалізмам з мастацкага гледзішча, але кожным нармальным спажыўцом яно ацэньваецца, як сюррэалізм. І гэта ацэнка палітычнага характару. Калі чарговы канцэрт «За Беларусь!» называюць сюррэалістычным — гэта палітычная ацэнка…

М.: Я бы сказал — скорее, моральная. Потому что речь не про то, что звучащее со сцены плохо. Хотя оно, чаще всего, действительно, плохо… Речь о том, что именно такой формат культурного высказывания — тиражируемый, пропагандируемый, навязываемый массовке — просто порнографичен с точки зрения любого образованного человека.

А.: Ёсьць яшчэ адно глыбіннае структурнае падабенства. Некалі Міхаіл Ямпольскі, які дасьледаваў клясычнага «Андалузкага сабаку», прыйшоў да высновы, што ў сюррэалізьме злучаецца ўсё алягічным чынам — праз гульнае нэкрафілічнае разлажэньне. Дык у гэтым злучве ёсьць прыхаваная эклектыка. Палітыка-эстэтычныя практыкі «забеларускіх» канцэртаў — гэта эклектыка. І гэта архаічна-мадэрновая эстэтыка.

М.: Стоит, однако, заметить, что абсолютное большинство существующих у нас культурных практик (как провластных, так и альтернативных) ни в коей мере не используют в качестве инструмента автопрезентации термин «сюрреализм». Он у нас особый, сам себя не понимающий. Объективно сюрреализм возникает как попытка радикально новых практик художественного высказывания, независимых от диктатуры рацио. А есть еще иной сюрреализм — специфический опыт осмысления явлений, сдвинутый ракурс восприятия реальности. В обществе, подменяющем осмысление своего движения идеологической накачкой, мышление становится алогичным. В стране победившего сюрреализма сюрреализм как раскованный разум оказывается под запретом.

А.: А адсюль і тыя судзейскія пытаньні.

М.: Но человек, задавший их, не способен понять ответа! Здесь-то и живет реальный белорусский сюрреализм.


Топ-5 сюррэалістычных актаў

1. Прэм’ера «Андалузкага сабакі» (1928). Рэжысэр Луіс Бунюэль набірае ў кішэні камяні, каб абараняцца ад разьюшаных гледачоў.

2. Рабэр Дэ Мантэск’ю зьбівае жанчынаў, якія спрабуюць выратавацца ад пажару на Дабрачынным Кірмашы.

3. Брэтон дае аплявуху Ілье Эрэнбургу на Кангрэсе ў абарону культуры.

4. Парыскія студэнты ў 1968 годзе выходзяць на вуліцы пад лёзунгамі «Уся ўлада ўяўленьню!» і «Хай жыве сюррэалізм!»

5. Беларусь у 1994–2007гг.

Обсудить публикацию