Окончание. Начало см. здесь.
Тайная жизнь жуков и личинок
Выходов из тупика нулевых оказалось несколько — и каждый трудно назвать безупречным. Большая часть героев низовой «музыки дилетантов» продолжила (не без сочувственной поддержки извне) работать в режиме музыкального партизанства, сменив борьбу с империей на борьбу с «батькой» Лукашенко. Попытки разыграть политическую карту принесли определенный символический капитал, но не повысили качество продукта. Рок-бэнд при этом становился не фабрикой хитов, а автономной боевой единицей в тылу врага. Музыкальные акции превращались в подпольные сходки и акты гражданского неповиновения. Обычной практикой стали задержания на концертах молодежи с бело-красно-белыми стягами.
Ряд рок-героев времен национал-романтизма стал периодически пробовать легализоваться и договориться с системой. Но, по большому счету, безрезультатно: дело не пошло дальше фонограммных выступлений в сборных солянках типа «Дня города», участия в паре дневных теледебатов на госТВ, фонограммных съемок для новогодних шоу и нашумевшего казуса с госзакупкой у хулиганского дуэта RockerJoker песенки «Саня останется с нами».
Часть артистов «второй волны» (середина 1990-х — начало нулевых) выбрала другой вариант: коммерческий самовывоз в соседние культурные системы, работа на внешние рынки. «Тройца», «Ляпис Трубецкой», The Toobes, «Серебряная свадьба», «Кассиопея» сумели превратиться в конвертируемый продукт, но существенно потеряли по части «тутэйшай» идентичности. Новой формой музыкальной со-общности стал «космический цирк аутсайдеров» (Сергей Михалок) — не отряд арт-партизан под общим стягом, не батальон несогласных, а бродячее шоу с клоунами, силачами, собачками, гармошкой и трусиками в горошек. Возникли и соответственные структуры в режиме то ли креативного сообщества, то ли локальной антрепризы. В любом своем формате — от геройского бурлеска Trubetskoy до эстетского шансон-шоу «Серебряной свадьбы» и брутального кабаре RockerJoker — вторая волна белорусской альтернативы стала фактически игрой на понижение. Основой движения стал уже не боевой миф строительства нации, а легкий коммерческий entertainment. Культурная эмиграция на соседскую ярмарку.
В интересах потаенного белорусского бизнес-класса возник ряд локальных «корпоративных» проектов типа «Крамбамбули» (застольного оркестра лидера бойцовских NRM Лявона Вольского) и «Пива вдвоем» — легкие жанры согласно тарифу. Наконец, в конце 1990-х началась — хоть и с существенным запаздыванием по отношению к тайм-коду глобальных музыкальных трендов — разработка поп-продукта с опорой на аутентичную местную фольклорную традицию («Тройца», «Бан Жвірба», Ur’ia, «Стары Ольса»).
Новой глобальной сказки не сложилось: эпоха политических мобилизаций плавно перешла в эпоху теневой коммерции. То, что могло стать реальным мэйнстримом, оказалось танцами на обочине.
Марш одиноких
Общую интенцию двух предыдущих волн музыкальной консолидации можно описать, как опыты включения в глобальные проекты. По существу, решался вопрос о приобщении к реальным (или возможным в ближайшей перспективе) структурам влияния и власти. В первом случае речь шла о социально-политическом проекте строительства белорусской нации, во втором — о прописке в системе глобальной культур-индустрии. В обоих случаях фундаментом возможных альянсов становился не музыкальный фактор, а политическая позиция (случай «Адраджэньня») или потребительская ценность (случай «космического цирка»). В первом случае оказались задействованными схемы политической мобилизации, во втором — схемы коммерческого отбора. Некая «соборность» в обоих случаях не вытекала из логики движения музыкальной субкультуры. Она возникла в результате серии идеологических инъекций извне.
Полемически сформулируем наш ключевой тезис так: белорусская музыкальная среда является латентным ресурсом возникновения нестабильных музыкальных сообществ, которые п (р)оявляются как эффект в ситуации смены культурных парадигм и выходят из сферы публичного внимания по мере обустройства нового культурного порядка. Из этого вытекают три важных обстоятельства:
1.Нет оснований говорить о какой-либо «отдельной» роли музыкальных сообществ в тех или иных социально-культурных преобразованиях.
2. Белорусская музыкальная (как и культурная в целом) среда принципиально неспособна к самоорганизации.
3. Музыкальные сообщества в подобной ситуации возможны лишь как краткосрочные ситуативные альянсы — оперативная реакция на внешний вызов.
Реальным форматом музыкальных сообществ на сегодня является не «братство единомышленников», а проект.В котором определяющим моментом становится не ментальная созвучность, а способность эффективно решить задачу. На место мифу нации (первая волна) и мифу рынка (вторая волна) приходит новая прагматика.
Значит ли это, что прежние схемы уже не работают? Разумеется, нет. Провластная культура, работая в режиме «разрешенных речей», фактически воссоздает ситуацию культурного старта: из обломков обесценившихся культурных матриц внесистемные активисты начинают строить возможные миры. В стране победившей стабильности нет будущего — но есть варианты настоящего. Для музыкальной альтернативы это означает (в отличие от двух прежних волн) отсутствие внятной доминанты роста — при наличии ряда разнонаправленных векторов ее движения.
Первый вектор условно обозначим как Жизнь Назад, реанимацию архаичных пластов музыкальной культуры. Уход с митингов в библиотеки, музеи и на фольклорные спевки. Музыкальные тренды подобного рода, связанные с реанимацией утраченной культурной идентичности, служат инструментом подключения к досоветской, а в предельном своем воплощении — и к дохристианской локальной традиции. В рамках социальной теории можно было бы назвать такой подход реакционной утопией: главное уже случилось, будущее обеспечат лишь регулярные прививки прошлого. Рабочий язык — естественно, белорусский.
Второй вектор — Жизнь Против. Предсказуемый партизанский мэйнстрим. Вечный андерграунд. Боевые распевы с плавным переходом в героический депрессняк. Здесь неизменно музыка есть бомба и знамя, музыкант — пропагандист и агитатор, а главная миссия артиста — саундтрек для новой Плошчы. Именно так у нас понимали музыкальную альтернативу последние двадцать лет. Причем с обеих сторон баррикад: одни за борьбу любили, другие — запрещали. Борьба за музыку в какой-то момент стала ведущим сюжетом политической сферы, а регулярные запреты рок-концертов — одним из знаковых маркеров эпохи.
Самым скандальным событием 2007 года стал «миротворческий» визит опальных рок-музыкантов к руководителю главного идеологического управления Администрации президента Пролесковскому для переговоров по поводу существующего «взаимного „непонимания“. В альтернативной культурной среде визит был воспринят как политическая капитуляция и конец прежней культуры борьбы. Власть, естественно, ответила серией благостных материалов о „коллаборционистах“ в официозной „Советской Белоруссии“. В перспективе результаты этой „спецоперации“ оказались провальными для обеих сторон: иконостас прежних героев протеста был действительно разрушен и „змагарскі“ миф потерпел сильный урон. Но власть так и не сумела эффективно освоить и применить креативный потенциал „визитеров“ — что закономерно вернуло некоторых из них к стилистике социального критицизма (см. последний альбом Лявона Вольского „Грамадазнаўцтва“ (2014) и „Чырвоны штраль“его проекта „Крамбамбуля“ (2015)).
Отсутствие свежих идей — в контексте войны за южной границей и споров о «русском мире» — вынуждает реанимировать прежние. Декоративный резистанс снова в тренде: кроме Вольского тут отметились гродненская боевая групировка Dzieciuki и партизан-рокеры из Brutto.
Третий вектор — Жизнь DIY, жизнь и творчество одиночек с набором девайсов. Вариант: производство конвертируемых продуктов для нишевой клубной публики и соседних поп-рынков. Набор нишевых частных проектов без глобальных претензий. Политическая составляющая отсутствует как класс. Главная ценность — приватность. Любимый формат — автономное плавание. Вместо идеологии — стиль. Вместо шоубиза — раскрутка в социальных сетях. Любимый язык — английский, иногда русский. Рабочий адрес — Европа.
Отметим при этом, что все названные векторы в нашем внесистемном музпространстве периодически совмещаются, создавая таких «мутантов» как коммерческие партизаны (Brutto) или евро (пост)традиционалисты («Тройца», ESSA).
Подобная полифония музыкальной альтернативы выглядит перспективной в плане культурной динамики, но оказывается абсолютно провальной с точки зрения модерных схем «строительства нации». Поскольку во всех трех случаях вне зоны культурной активности оказывается собственно национальный вопрос: первый ориенирован на до-национальную культурность, третий — на постнациональную. Даже второй, казалось бы прочно завязанный на конструировании нации, на деле занят воспроизводством внутренних конфликтов в национальной культуре — «гражданской войны» концептов и стилей, битвы «правильных» с «неправильными».
Зона разбитых зеркал
Особенность актуальной белорусской культуры (в том числе музыкальной) заключается в перманентной жизни «паміж». С одной стороны, страна с разрушенной советской индустриальностью, отмотав время назад, фактически возвращается к архаичным формам кланового социального устройства. С другой — она переживает интенсивную интервенцию постиндустриального информационного порядка.
В сумме эти две тенденции дают весьма неоднозначный эффект. Социальная структурированность старого образца находится в стадии полураспада — и автоматически возвращает культур-активистов в стадию зеро. Взамен отстроенной вертикали провластного культурного производства формируется горизонтальная стратификация по образцу архаичной общинности. Практики нового племенного сознания. Травматичная активность выживших после культурной катастрофы.
В то же время недостроенность социума и ущербность авторитарных культурных практик оборачиваются, как ни странно, преимуществом. Разобщенные культурные инициативы с их принципиальной децентровкой и демонстративным полистилизмом органично вписываются в актуальное поле европейской постмассовой культуры. Новая ситуация снимает вопрос о борьбе и победе — взамен его приходит сюжет продвижения локальных проектов и расширения поля автономных креативных опытов. С той лишь разницей, что взамен хуторской обособленности архаичного типа он посредством новых медиа предлагает агрессивную публичность.
Подобные схемы культурной работы делают в принципе бессмысленными вопросы «этичности» и «солидарности» как выходящие за рамки матрицы автономно-ситуативного культур-экспириенса. Недостроенность смыкается с постсистемностью за пределами любых солидарных коллективистских усилий. С точки зрения Сергея Пукста, «новый белоруский андерграунд сегодня невозможен. Мне кажется, что сегодня вообще нет сообществ как таковых. Нет идейной почвы, на которой можно кучковаться. Есть эстетическое — но это другое. Изобретение форм, хорошо организованная пустота».
Как результат, возникает парадоксальный эффект смены отношения к власти: взамен политической зависимости приходит информационная. По точному замечанию Зигмунта Баумана, власть«уплывает с улиц и рыночных площадей, из залов собраний и парламентов, из кабинетов местных и национальных правительств и, не контролируемая гражданами, оказывется в экстерриториальном пространстве электронных сетей»).
Вопрос политического режима перестает быть определяющим фактором культурной динамики и оказывается безусловно вторичным. Соответственно, сфера радикального культур-активизма резко сужается: выброс протестной энергии отныне возможен лишь в девальвированном безуспешной борьбой политическом поле — все чаще воспринимаемом креативными меньшинствами не как основа самоидентификации, но как проблема и препятствие. Геройско-романтичный поиск свободы рубежа 1990-х и нулевых — схарактерными названиями песен типа «Свабоды мне дай!» («Крама»), «Радзіма-Свабода» (Zet), «Беларусь будзе вольнай!» («Таварыш Маўзер»),«Менск — горад свабоды» (SOK) —на практике обернулся конфликтом двух форматов несвободы — и, соответственно, двух моделей успеха и самоопределения: закрытой (реакционной) и открытой (перспективной).
Для сообществ закрытого типа главной ценностью оказывается мобилизационное идейное единство, базовым месиджем — борьба за него, главной задачей — захват культурного поля и превращение альтернативы в мэйнстрим. В случае же сообществ открытого типа на первое место выходит персональная ментальная мобильность, а целью оказывается создание максимально комфортной для личной самореализации культурной ниши. Характерные для индустриальных обществ проблемы «войны культур» снимаются тут не за счет победы одной из сторон, а в результате полной девальвации самого смысла конфликта: политическая борьба оказывается битвой бумажных драконов, еще одним ивентом в списке разовых развлечений мозаичной культуры постсовременности.
Нелинейность белорусской культуры — естественный ответ на остановку модерного спектакля, перечеркивающий прежнюю историю подчинения, зависимости и борьбы. Это не мозаичная европейскость постиндустриального типа и не может ей быть по определению: СССР как тип социальности никуда не ушел, на него наложился опыт банановой республики в сердце Европы и весь спектр культурных интервенций. Поле белкульта на сегодня — коллекция пограничных состояний. Ничейная полоса, хорошо пристрелянная со всех сторон.
В полном соответствии с классическими идеями Бенедикта Андерсона, правомерно заключить: фактически на сегодня нет одной для всех белорусской нации. Есть масса личных и групповых проектов, растущих в разные стороны и обустраивающих нелинейную национальную идентичность. Соответственно, нет — и в принципе не может быть — цельного рок-сообщества», «панк-сообщества» или «поп-сообщества». Электрический формат — упаковка, способная принять любой идейный контент: от фашистского до христианского, от охранительного до революционного. (Что, к слову, напрочь разбивает распространенную легенду о изначальной «протестности» и корневой «левизне» рок-н-ролла.)
В белорусском контексте это особенно явно: пророссийским хард-рокерам из «Красных звезд» отвечает национал-хард от Pomidor/Off и Zygimont Vaza, анархистскому ска-панку «Ляписа Трубецкого» соразмерен провластный ска-панк «Леприконсов», радикал-этно (Кашкуревич) соседствует с вполне филармонической «Тройцей». Внутри любой из сфер существуют концептуальные, стилистические и политические расхождения, поскольку в рамках любого музыкального тренда сосуществуют все три вектора движения — и обе модели самоопределения.
Можно констатировать:современное состояние белорусской музыкальной сферы создает и воспроизводит не новые формы общности, а новый уровень разобщенности.
Разовые коллективные проекты («Апошні золак» (2014), посвященный теме смертной казни или «Anima» (2015) — элегантно-меланхоличный трибьют Михалу Клеофасу Огинскому) и блиц-альянсы с гоструктурами (как выступление ретро-хард-рокеров The Toobes на официальном шоу в Мирском замке) — не в счет: базового ролевого расклада и штатного расписания стагнационного социума они никак не меняют. Поскольку самим фактом своей недолговечности они лишь скрепляют раскол реальности на жизнь «мы без них» и жизнь «они без нас».
Новые практики по сути работают мимо страны: они строят новых людей — но не строят нового общества.