Возможно, отсутствие четко выраженной (в нашем понимании) внешнеполитической доктрины действительно является слабым местом европейской политики. Во всяком случае, об этом нередко говорят эксперты. Йошка Фишер, представитель Партии Зеленых и бывший министр иностранных дел Германии, говорит о том, что в обширной группе случаев эта политика представляет собой несовместимое сочетание беспокойства по поводу прав человека и заботы о корпоративных прибылях. Если доверить белорусским экспертам продолжить эту мысль, то многие из них заключили бы, что на данном этапе прагматические соображения европейцев перевесили их демократические приверженности и приоритеты. Поскольку готовность продолжать диалог с диктатурой более явлена, нежели стремление поддерживать обобщенно понимаемые демократические силы. Так ли это?
Следует, наверное, уточнить: под «прагматическими» или, если угодно, «реаль-политическими» (в данном контексте это одно и то же) соображениями имеется в виду бентамовский эгоизм, который носит в высшей степени объективистский характер. Стремиться к счастью, избегая страданий, руководствуясь исключительно собственными интересами, — вот суть человеческого поведения. Бентам допускал существование альтруистических мотивов, но не верил в их искренность, полагая что последние являются ширмой все же эгоистических побуждений. Так «интересы» входят в противоречие с «ценностями». Однако если говорить именно о демократических ценностях, то они не столь жестко конфликтуют с бентамовским эгоизмом, как принято считать, ибо эти ценности в строгом смысле берут свое начало от американской Декларации независимости 1776 года, воспроизведенной во Французской и других европейских Конституциях. Автор Декларации Томас Джеферсон, не вполне противоречил Бентаму, полагая: что права на «жизнь, свободу и поиск счастья» являются незыблемыми, одними из основных и основополагающих прав личности. Не нации, и не общества. То есть Джефферсон определенным образом вторил бентамовскому эгоизму.
Вступая в «обусловленный диалог» с Александром Лукашенко, политики ЕС и США не бросают вызов демократическими ценностями и не отодвигают их на задний план, предпочитая им «интересы». Скорее они корректируют стратегию достижения «больших» целей, рассчитанную на увеличенный временной интервал. Еще относительно недавно на Западе были убеждены, что режим Лукашенко неустойчив, и что социальный взрыв под контролем демократически ориентированных политиков и гражданских активистов завершится формированием демократического правительства. Вера эта отчасти подогревалась самой политической оппозицией, делавшим ставку на уличные протесты в контексте очередной электоральной кампании. И вера эта стала постепенно угасать — отчасти из-за длительности несостоявшихся ожиданий и связанных с этим обстоятельством снижением популярности линейных транзитологических концепций, отчасти — под воздействием целой группы «революционных» событий, включая российскую интервенцию в Украину.
С угасанием романтических представлений о трансформациях (по обе стороны белорусской границы) эксперты и политики стали склоняться в пользу смутной идеи о длительных временных протяженностях. Причем короткие временные лаги предположительно являются малоинформативными с точки зрения оценки транформационных подвижек. Применительно к демократическим преобразованиям в Беларуси и шире — в постсоветском пространстве, — мы неизбежно вынуждены одновременно говорить о демонтаже прежних политических систем и, следовательно, о демократической революции. Прекратили ли западные политики доверять перспективе революции? Нет, просто теперь (особенно после возгорания российского реваншизма) они меньше полагаются на политическую революцию и больше — на социальную революцию в духе Лайфорда Эдвардса [1]. Под последней в упрощенном виде следует понимать нечто более комплексное, менее заметное и скачкообразное в сравнении с первой. Например, в Украине состоялись две демократические революции политического типа. Уже есть демократическое правительство, но консолидированной демократии — пока нет.
Стратегическая ставка на постепенные перемены вовсе не означает ни замены «политики ценностей» «политикой интересов», ни отказ Беларуси в праве к этим ценностям стремиться, ни отказ от поддержки демократических сил. Это ставка означает, что потенциал страны к быстрым преобразованиям оценивается как невысокий, а сами преобразования требуют длительной систематической работы и длинных инвестиций.
Существует определенная корреляция между так называемой политикой ценностей там и сторонниками политики изоляции здесь, которые так же нередко являются сторонниками «безусловного бойкота» (как их именует Владимир Ровдо применительно к выборам) или попутчиками этих сторонников. Корреляция такая: «правоверные» воспринимают себя как основную целевую группу западной «политики ценностей». И как главных бенефициариев. Что, в общем, понятно: как свидетельствует история человечества, многие моралисты являются таковыми, поскольку верят, что моральная правота хорошо котируется на рынке разнообразных благ. Или наделяет важным конкурентным преимуществом. В этом смысле их поведение вполне согласуется с тем, как Бентам описывает альтруизм. «К большому сожалению, оппозиция оказалась не готовой к серьезной борьбе за власть, но сторонники бойкота обладают важными моральными преимуществами», — пишет В. Ровдо, развивая мысль Бентама.
Итак, многие наши священные верования содержат прагматическую составляющую, и посему сторонники бойкота и санкций, как и их «компромиссные» и якобы оппортунистические противники (настоящие и воображаемые) используют стратегии, опирающиеся не только на ценности, но и на интересы. Не только на интересы, но и на ценности. Ни одни, ни вторые не существуют изолированно друг от друга. И выбор стратегий основывается не на примате интересов над ценностями или наоборот, а на оценке её шансов в аспекте реализуемости.
[1] Эдвардc определяет революцию как «изменение, осуществленное не обязательно силовым путем или насильственно, в ходе которого одна система законности прекращает свое существование и возникает другая».