Несмотря на то, что когда жители Нью-Йорка и Вашингтона осознали, что не ошибки пилотов заставили сразу несколько самолетов врезаться в наиболее символичные для Америки здания, мир все еще был далек от понимания, что именно произошло. Это понимание медленно приходит сегодня. Ползучий кошмар террора подобен смертельной болезни — все постоянно боятся ее, но в глубине души надеются, что она минет, пройдет мимо…
Ползучая эпидемия не остановилась после чудовищных атак на башни-близнецы Международного торгового центра, Пентагон и Пенсильванию. Новые взрывы утверждают нас в чудовищной уверенности, что никто, нигде и никогда не может больше чувствовать себя в безопасности. 11 сентября 2001 года ощущение и понимание привычного стандарта безопасности было разрушено навсегда.
Ислам — источник нового террора?
Часто говорят об исламе как об источнике террора нового формата. Но так ли в действительности обстоит дело? Оправдывает ли ислам шахидов?
Террористический акт, сопряженный с самоубийством, в ходе которого один человек или группа людей сознательно и демонстративно жертвуют своей жизнью во имя высшей цели, — на деле явление довольно рутинное в истории человеческих конфликтов.
Мы можем найти соответствующие примеры в Библии. Экстремистский исламский орден Исмаила практиковал подобные самоубийства в XI–XII вв. Вспомним известных по учебникам «бомбометателей» конца XIX века в России, которые несколько раз были близки к убийству царя и ради этого не щадили ни собственной жизни, ни жизни тех, кто волею судьбы оказывался в месте кровавого деяния. Аналогичный пример — камикадзе, которых японское правительство регулярно использовало во время второй мировой войны для борьбы с американскими войсками. Такие же по сути камикадзе довольно эффективно использовались движением сопротивления в Шри-Ланке в 80-е годы XX века.
Шахиды в современном их понимании появились, однако, сравнительно недавно — в арабском мире. В октябре 1983 года шиитское движение Хизболла публично взяло на себя ответственность за чудовищный взрыв смертника, который повлек за собой гибель более 300 американских и французских военнослужащих. Первое самоубийство от имени палестинского движения Хамас было сделано в апреле 1993 года. Затем палестинцы активизировали практику использования шахидов. Она стала применяться не только такими крупными исламистскими организациями, как Хамас или Исламский Джихад, но и более мелкими группами, как, например, Бригада мучеников аль-Аксы. Исповедовавший марксистско-ленинскую идеологию Фронт освобождения Палестины также не гнушался подобной тактики борьбы.
На начальном этапе официально лидеры мусульманских группировок негативно отзывались о самоубийцах-смертниках, подчеркивая то, что Коран запрещает подобные деяния. В последние годы, однако, риторика изменилась, и попытки защитить шахидов уже предпринимаются со ссылкой на изложенную в Коране доктрину мученичества и джихада. Мученическая смерть во имя Спасения — характерная идея всех основных конфессиональных традиций: иудаизма, ислама и христианства. Согласно постулатам Корана, например, смерть во имя спасения другого — высшая форма признания власти Аллаха.
Мученик-смертник в Коране переводится как «шахид», что на арабском языке означает «мудрость». Так же переводится термин «мученик» и с греческого. И в шиитской, и суннитской традициях мученичество уважительно и почетно. Сунниты с благоговением относятся к тем, что погиб во имя Мухаммеда и его последователей в ходе сражений с арабами из Мекки. По-своему воздают должное мученической смерти и шииты. В традиционных текстах мусульманской литературы почитаются те, кто погиб мученической смертью: их самоубийство автоматически снимает с них все грехи, они очищаются и оказываются в раю в непосредственной близости к Божественному трону. Их хоронят в том одеянии, в котором они совершили свой акт, а процедура похорон отличается от обычной.
На протяжении XX века понятие «мученик-шахид» использовалось и вне контекста исламской религиозной традиции. Так, например, мучениками считались египетские, сирийские или иорданские солдаты (в том числе христиане), которые погибли в арабо-израильских войнах 1967 и 1973 гг. Термин «мученик-смертник» часто используется и применительно к палестинцам, погибшим в операциях против израильских солдат. В данном случае смысл понятия «шахид» не ограничивается религиозными коннотациями. Речь идет о национальном освобождении, что зачастую рассматривается как нечто, не менее ценное.
Начиная примерно с 1970-х годов аналитики отмечают существенную конфессионализацию политики в исламском мире. Концепция мученичества все более несет в себе смысл самопожертвования во имя высших ценностей ислама, а в конечном итоге оказывается сопряженной с концепцией «священной войны».
Термин «джихад» представляет собой одно из самых сложных понятий исламской традиции. В ответ на вопрос: «что такое „джихад?“ можно получить как минимум несколько ответов: (1) стремление вести образцовую мусульманскую жизнь; (2) распространение исламских ценностей; (3) оказание поддержки мусульманам-мученикам в Палестине, Кашмире, Чечне, Косово и в любой иной точке мира с использованием как благотворительных, так и военных средств; (4) следование учению Осамы бин Ладена — свержение коррумпированных западом арабских правительств и ведение войны против США и их западных союзников.
И все же неправомерно исследовать истоки джихада вне истории преследований Мухаммеда и его последователей во время формирования сообщества верующих в Медине. Этот джихад имел как сугубо военную, так и моральную, духовную стороны. В течение последующих веков джихад интерпретировался и использовался по-разному, в том числе для оправдания агрессивной экспансии ислама. Сегодня мусульманские экстремисты проповедуют джихад в его наиболее воинственной и агрессивной форме, оправдывая его необходимость коррупцией, насилием и нестабильностью, которые характеризуют современный мир. Джихадом, например, называют войну между Талибаном и Северным Альянсом в Афганистане, борьбу мусульман на Филиппинах, в Кашмире, Дагестане, в Чечне, Боснии и Косово. Хизболла, Хамас и Исламский Джихад также считает джихадом свою войну против Израиля. Естественно, что шахиды в такой парадигме играют все более существенную роль.
Для самих мусульман, конечно, все более сложно мириться с ненасильственной концепцией джихада в той форме, в какой ее сформулировал сам Мухаммед после возращения из очередной битвы: «Мы переходим от малого джихада к более великому джихаду». Великий джихад в его понимании подразумевал более сложный и важный этап ненасильственной борьбы против врагов.
Таким образом, мирный джихад продолжает оставаться частью вероисповедания ислама. Но по мере возрастания насилия в мусульманском мире количество людей, способных пожертвовать своей жизнью во имя Аллаха в рамках священной войны, возрастает.
Способен ли ислам быть союзником демократии?
Известно, что многие фундаментальные принципы ислама противоречат международным принципам прав человека. В частности, ислам подчеркивает подчинение индивида Аллаху, а человеческая свобода расценивается как подчинение воле дьявола. Только Аллах обладает правами, люди прав не имеют. Власть также распределяется Аллахом — идея народного мандата на власть даже не обсуждается. Известно, что ислам дискриминирует немусульман по отношению к мусульманам, а женщин — по отношению к мужчинам. Измена принципам ислама карается смертью. Ислам также не отвергает суровые телесные наказания, членовредительство и рабство.
Как ни странно, но в исламе можно также обнаружить и основания для примирения данной конфессии с демократической правозащитной идеей. Ислам поднимает статус индивида, трактуя его как посланника Аллаха на земле; отношения Аллаха и человека являются прямыми и не предполагают посредников; ислам является исключительно эгалитарной религией. Нужно сказать, что для своей эпохи ислам был прогрессивен — в отличие от доисламских религиозных доктрин, он гарантировал минимальные права женщин, а евреям и христианам предоставлял минимальную степень автономии.
Кроме того, некоторые принципы ислама могут быть истолкованы в качестве «демократических». Например, согласно Корану, любой правитель может быть отстранен верующим за нарушение исламского закона (шарии). В определенной степени демократическим основам может соответствовать и отсутствие в исламе принципа обожествления правителя, что создает базу — хотя и зыбкую — для смены власти посредством выборов. Существующий в исламе своеобразный институт «консультаций» содержит идею о том, что власть должна базироваться на общественном консенсусе. Конечно, данная концепция далека от современного представления о демократии, но она может служить теоретической основой для пересмотра доктрины в целях ее соответствия реалиям современности.
Если все же попытаться положить на весы демократические и авторитарные элементы ислама, последние перевесят. Неравенство мужчины и женщины, телесные наказания, а также закрытость исламского законодательства для развития и дальнейшей адаптации к мировым стандартам делают практически невозможным полноценное проникновение идей либерализма в исламское общество.
Еще более серьезная проблема в том, что исламская доктрина не может быть отделена от политики. Мухаммед был одновременно и политиком, и верующим. Известно, что либерально-демократические принципы в полной мере могут быть реализованы только в секуляризированном обществе: введение религии в сферу политики всегда рождает нетерпимость, которая совершенно несовместима с доктриной прав человека.
И все же, даже принимая во внимание специфику ислама, довольно сложно в жестких формулировках доказать его прямую связь с терроризмом.
Россия в водовороте террора
К нынешнему моменту Россия прочно и окончательно вошла в поле джихада. В отличие от прежних терактов чеченских террористов, акция в Беслане не выглядит случайной. Ее с весомыми основаниями можно рассматривать как результат попытки распространить войну на весь Северный Кавказ.
Между тем пока сложно ожидать, что сепаратизм чеченского типа сможет быстро проникнуть в соседние регионы. Нынешние условия пока не способствуют распространению военных действий на весь так называемый «мусульманский пояс» юга России, проходящий от Адыгеи через Карачаево-Черкессию, Кабардино-Балкарию, Северную Осетию и Ингушетию до Дагестана. Словом, исламский фундаментализм пока не смог перерасти в канал выражения публичного массового недовольства ситуацией на региональном уровне.
Уже первая чеченская война 1994-96 годов показала, что население региона не связывает больших надежд с перспективой так называемого панкавказского исламизма. Но имеются иные факторы, питающие базу нестабильности в регионе. Среди них, в частности, — наличие «взрывоопасной» смеси политических и этнических групп, которая делает возможным использование этнических рычагов для продвижения политических интересов и наоборот.
Второе важное условие, подпитывающее нестабильность, — это бедность преимущественно сельских регионов Северного Кавказа. Хотя в принципе оба эти фактора могут способствовать политической дестабилизации любого региона, пока чеченская пропагандистская машина не смогла использовать их в интересах разжигания войны в региональном масштабе.
Появление в чеченском конфликте исламских фундаменталистских группировок подчеркивает существенное различие между восточной и западной частью региона. В краткосрочной перспективе волна терактов может распространиться прежде всего на Ингушетию и Северную Осетию. Народы этих регионов России наиболее этнически близки к чеченцам; именно они в наибольшей степени пострадали от двух предшествующих чеченских войн.
Естественно, что сама Чечня относится к одним из важнейших и наиболее чувствительных участков. Здесь все как бы «замерло»: никто не одерживает стратегических побед, локальные же боевые действия продолжаются.
Резня в Беслане была инспирирована чеченцами, а не международными арабскими исламскими группировками, как это пытается представить Кремль. Это случилось несмотря на то, что Владимир Путин лично посетил Чечню, снял некоторую напряженность, связанную с противостоянием претендентов на президентский пост, а также разрешил оставлять налоги от продажи чеченской нефти в местном бюджете.
Поддерживая кандидатуру Алу Алханова, Москва, безусловно, осознавала, что новый президент будет вынужден начать диалог с сепаратистами. Предметом этих переговоров мог бы быть процесс поступательного расширения автономии Чечни. Кровавая акция в Беслане — безусловно, плохой старт для таких переговоров. Сегодня более или менее очевидно, что Кремлю необходимо учитывать интересы наиболее происламистски настроенной части повстанцев. Москве будет крайне сложно договориться с этой частью борцов за независимость.
Серьезной проблемой остается также Ингушетия. В ходе бесланского кризиса ее руководство показало, что почти не контролирует ситуацию. В Ингушетии сегодня сконцентрировано значительное количество чеченских беженцев, многих из которых российские федеральные власти принудительно заставляют вернуться в «мирную» Чечню. События уже не раз подтверждали, насколько легко ингуши могут быть вовлечены в конфликт в случае его эскалации. Естественно, что большинство из них будут воевать отнюдь не на стороне федеральных властей.
Естественным историческим «буфером» между востоком и западом Кавказа является Северная Осетия. Роль этого «буфера» на протяжении двух последних веков играло преимущественно православно-христианское и пророссийски настроенное население этой республики. Между тем Северная Осетия имеет довольно серьезные проблемы в отношениях с Ингушетией — обе стороны сохранили память о блиц-войне 1992 года, в ходе которой осетины силовыми методами депортировали ингушей из спорного района Пригородный. Многие из депортированных по-прежнему сохраняют статус беженцев. Разумеется, чеченцы также неравнодушны к Северной Осетии — из-за ее традиционной приверженности России и военного союза с ней.
Наконец, республика чрезвычайно уязвима в ситуации в Южной Осетии, находящейся по другую сторону гор и оспаривающей свою независимость с Грузией с начала 90-х гг. Судьбы двух Осетий тесно переплетены: юг заявляет о своем стремлении присоединиться к северу. Но если Грузия инспирирует боевые действия на юге, это значительно ослабит северную часть: появятся беженцы, которые, как показывает опыт войны на Балканах, да и в других регионах, всегда являются скверными предвестниками широкомасштабной эскалации «дремлющего» конфликта.
После бесланских событий Россия объявила об ужесточении своей политики в отношении с Грузией. Российско-грузинские отношения непосредственно после избрания Михаила Саакашвили президентом Грузии складывались неплохо, но затем шаг за шагом «омрачались» именно в связи с осетинским вопросом. Беслан вновь заставил российское руководство вспомнить о Панкийском ущелье, заявить о стремлениях грузинского руководства установить контроль над Южной, затем над Северной Осетией.
Выступая 23 сентября 2004 в рамках общеполитической дискуссии Генеральной Ассамблеи ООН, грузинский лидер практически все внимание сконцентрировал на программе нормализации отношений с Россией. Впервые грузинской стороной смело и недвусмысленно была сформулирована целостная программа решения накопившихся проблем. В настоящее время данные предложения уже детально прорабатываются российскими и грузинскими экспертами.
Анализируя ситуацию на Северном Кавказе с точки зрения возможности эскалации в регионе крупномасштабной войны, не может быть оставлен без внимания и Дагестан. Эта часть Кавказа в наибольшей степени пострадала от второй чеченской войны в 1999 году. Чеченцам, однако, не удалось мобилизовать антирусские настроения местного населения и спровоцировать его на начало серьезных действий против федеральных властей. Единственное, что чеченцам пока удается, — это использовать гористую дагестанскую территорию для проведения своих разовых рейдов.
Итак, Северный Кавказ — это действительно беспрецедентное хитросплетение религий, этносов и культур. Возможен ли панкавказский джихад? Ответ на этот вопрос нельзя снимать со стратегической повестки дня, хотя ответ на него и неясен. Нестабильная ситуация в Чечне, Ингушетии и Осетии — это в любом случае вызов для России.
Эксперимент с кипящей лягушкой
Как же отвечает на этот вызов Москва? После Беслана политика Кремля сосредоточена на двух главных направлениях — «жесткие меры» (централизация власти, контроль над обществом) и «экономические рычаги».
Жесткие меры. К этому «термину» Россия уже привыкла. Сессия Госдумы начинает работу с обсуждения поправок к различным антитеррористическим законам и инструкциям в сфере безопасности, включая ужесточение визового режима, процедур регистрации и пр. Словом, страна мобилизуется на войну с международным терроризмом: серьезные кадровые перетасовки, отставки в силовых структурах, очередное их реформирование. При этом Владимир Путин по-прежнему считает чеченский вопрос «внутренним делом» России, хотя давно уже ясно, что это не так.
Все это уже было, все это мы уже слышали во времена Путина или до него — в 1986 году, когда разорвался чернобыльский реактор, в 2001 году, когда утонула подводная лодка «Курск», в 2002 году, когда театр в Москве был захвачен террористами. И как в прошлом, нет публичного анализа — нет ответственности. Она распределяется среди высших государственных чинов. Никто при этом серьезно наказан не был. Разве что был уволен редактор «Известий» — за беспристрастное освещение событий в Беслане. Все та же застарелая склонность к замалчиванию.
Но вопрос остается: почему Россия пребывает в устойчивом потоке хаоса и насилия? Ответ на него, как представляется, прост. У российского правящего класса почти отсутствует стратегическое системное государственное мышление; нынешнее российское руководство просто гасит пожары, полагая при этом (быть может, искренне), что проводит реформы.
Биологи проводят такой эксперимент с лягушкой. Они помещают ее в воду и постепенно начинают повышать ее температуру. Если при этом используются внешние раздражения, то лягушка пытается выпрыгнуть от испуга. Если таких раздражителей нет, то к моменту, когда лягушка чувствует серьезный дискомфорт, она уже не способна выпрыгнуть из воды — она почти сварилась. Похоже, что Беслан является симптомом того, что Россия уже не способна выпрыгнуть из котла с горячей водой. По меньшей мере, самостоятельно.