Вернемся к нашим внешнеполитическим баранам. Вернемся мимоходом. Сегодня это одна из наиболее обсуждаемых тем, а после выступления президента перед главами дипломатических ведомств — еще и острая.

Чем обусловлена ее «острота»? Тем, что белорусская государственная машина перестраивает свою внешнеполитическую стратегию. Вернее, пытается перестроить: из того, что страны ЕС объявлены «стратегическим партнером», замечают комментаторы, не вытекает, что так оно и получится. Поскольку внешняя политика неизменно связана с внутренней, поскольку ничто не свидетельствует о том, что последняя намеревается пережить стратегический апгрейд.

Все это верно. И неверно одновременно. Пожалуй, можно было бы воспользоваться ироничным парафразом знаменитой формулы: «внешняя политика — это продолжение внутренней иными средствами». Эти слова принадлежат Александру Лукашенко, и они содержат известное зерно истины. Наступательные средства внутренней политики преобразуются в оборонительные средства внешней. Внутри страны мы разгоняем демонстрации и закрываем уникальный университет, вне ее — оправдываемся, огрызаемся, пишем письма турецкому султану.

Что здесь представляется важным? И что сбивает оптику глазу следящего? Вовсе не игра «намерений» и «действительных положений дел», но игра «тактик» и «стратегий». То, что на первый взгляд прикидывается стратегической целью, в конечном итоге может оказаться тактическим средством и наоборот. Они постоянно переодеваются друг в друга, эти две стервы, но опознать их под их собственными личинами критически важно. Это, во всяком случае, позволит не обнаруживать «странных» (т.е. необъяснимых) противоречий там, где их нет. Противоречий между «стратегией» (ориентация на ЕС и страны Балтии в частности) и «тактикой» (закрытие ЕГУ, высылка британского ученого и пр.).

Перво-наперво, последуем настоятельному совету М. Фуко и откажемся от навязчивых попыток видеть политическую реальность как искаженную проекцию некоей идеальной модели. Пора, пора прекратить помещать происходящее в иронические кавычки, выносить его за скобки, а затем делать на лице удивление: надо же! Что действительно нуждается в иронических кавычках — так это различного рода идеальные модели и образы.

Вообще говоря, среднестатистический белорусско-российский аналитик не склонен к аналитике как таковой: чаще всего он помещает политические события в нормативный план, которому придает статус «реального», а затем трактует происходящее как «иронические» искажения этого плана, эксцессы, нарушения, сбои и «нехватки» (о чем — ниже). Этот удобный способ анализа позволяет показывать власть и партийных лидеров дураками, а саму аналитику доводить до кондиции «умной» и «взвешенной». Так, конечно, тоже можно, но не всегда нужно: партнера лучше недооценивать, попутчика ценить по достоинству, противника — переоценивать. Иногда лучше притворяться (и следовательно, являться) наивной аналитикой, не выносящей на поверхность догадки, глубинным содержанием которых якобы являются отгадки.

Не вдаваясь в тонкости словоупотребления, согласимся с тем, что все мы так или иначе отличаем «стратегию» от «тактики» — при всей относительности этих понятий. Вообразим себе нормативный (т.е. желаемый) план: на рынке политических мнений представлен определенный набор стратегических проектов — по переустройству и развитию общества. Например, для БНФ такой стратегией является проект культурного возрождения Беларуси на базе определенным образом истолкованной истории и языковой идентичности (если говорить об этом «поверхностно»). Существует и набор сопутствующих тактик: сговор, партнерство, обман, PR-компании и пр. Партнеры, которые вписаны в определенный стратегический проект, помечаются соответственно как «стратегические», т. е. существуют некие «стыковочные» узлы между измерением тактик и измерением стратегий (как же иначе?), но, тем не менее, мы отличаем «культурное возрождения» от «партнерства» как «целевую причину» от «сопроводительной».

Кажется, мы что-то забыли. Ах да, конечно: то, что мы имеем дело с нормативным планом. Т.е. якобы имеется в наличие политическое поле с его игровыми ограничениями и открытым для «внешнего» потребителя стратегическими проектами (в чем смысл жизни и как его достичь по-быструхе). Так вот нет же: существует государственное предложение и где-то на его периферии — унылая барахолка с ее спекулянтами, ментами и нищими. Или иначе: существует официозная наука об «управлении» и где-то на ее периферии — «политология». И вот аналитик (а он уже, напомним, поместил план наблюдения внутрь нормативного плана, хотя лучше было бы их сопоставить или противопоставить друг другу) со своим политологическим и статистическим инструментарием подступается к так называемой политике. Как если бы она на самом существовала. Аналитик находит ее в виде каких-то локальных светящихся сгустков, окруженных темнотой, и говорит: темнота — это искажение политики.

Какое это имеет отношение к упомянутым внешнеполитическим баранам? Самое непосредственное. Дело в том, что «интеграция с Россией» и «ориентация на Запад» — хотя эти вещи вроде и относятся к измерению стратегии — никогда (вернее, последние 10 лет) стратегиями не являлись. Когда политическое поле становится государственным аппаратом, стратегии и тактики меняются одеждами. И тогда все эти «интеграции» и «многовекторности» становятся набором PR -тактик, набором специфических средств, которые являются собственной целью и не подчиняются какому-то высшему «бонусу». Потому-то и кажется, что это — стратегии.

Движутся ли звезды с запада на восток или в обратном направлении — в конечном счете это никого не задевает. Ориентируется ли республика на Запад, на Восток, либо на оба направления сразу, стремится ли к объединению, к суверенитету ли, — эти проблемы хотя и волнуют определенный процент населения, но не очень волнуют. И хотя социологические анализы уделяли этим вопросам столь пристальное внимание (приписывая им стратегический статус), все же признаемся в простой истине: существуют проблемы, за которые не стоит умирать. Посему не следует удивляться той электоральной «невозмутимости», с которой был воспринят поворот белорусского флюгера в сторону «нового» политического ветра. Тем паче, что, как говорит президент, «Мир не стоит на месте. Меняются глобальные процессы, их характер и содержание». Следовательно, нужно и нам вносить уточнения в наши «стратегии».

Для ума, не обремененного концептуальным аппаратом political science, эти слова как божий день ясны. Сегодня я иду за овощами на Западный рынок, завтра — на Раковский, который, как известно, находится восточнее. Несколько изменился маршрут (тактика), но стратегия здесь не при чем, она остается старой (покупать свежее и дешевле). Если мы полагаем, что слова «Россия» либо «Европа» обязательно отдаются восторгом в душе всякого белоруса, то, возможно, мы находимся на неверном пути. Всякий вкладывает в эти слова одному ему ведомое содержание.

Например, когда г-н Карбалевич говорит о Европе, он очевидным образом имеет в виду «Европу ценностей» — ибо недоумевает, каким образом можно сочетать эти ценности с белорусскими реалиями. Их в самом деле невозможно сочетать, но для массового сознания между высылкой какого-то британца и притоком товаров из Европы нет ни противоречия, ни позитивной связи. Эта связь наличествует лишь в голове политолога. Я вовсе не настаиваю на том, что эта связь неправомерна, но, насколько я понимаю, политолог занимается вовсе не изучением собственной головы. Во всяком случае, не только собственной.

* * *

В чем же состоит «подтекст» послания «Внешняя политика Республики Беларусь в новом мире»? В его тексте. В наборе вполне доступных пониманию рядового дипломата тезисов. Во-первых, самостоятельность и независимость — это важно. Беларусь не должна исчезнуть с карты планеты. Во-вторых, основой развития является экономическое развитие, экономика — главный фактор внешней политики. Следовательно, необходимо уходить от энергетической зависимости и моноориентации на один рынок. Следует развивать отношения с другими странами (не только европейскими). В-четвертых, Россия остается важнейшим внешнеполитическим партнером республики, но с ней сегодня складываются сложные отношения. Так будет не всегда: вскоре грянет реванш — и все станет на свои места. В-пятых, сегодня Россия заигрывает с Украиной, и, стало быть, не следует педалировать «объединительные» процессы. Лучше на какое-то время проработать европейский вектор — преимущественно в экономическом ракурсе (права человека и пр. — все за борт). Всем рассказывайте о том, что мы — доноры безопасности.

Следует ли в данных тезисах усматривать какие-то радикальные трансформации того, что именуется внешнеполитической стратегией, которая, как уже сказано, продолжает внутриполитическую стратегию «иными средствами»? Этих изменений нет (уже на уровне послания): мир изменился, но мы меняться не собираемся. Мы будем «адекватно» реагировать посредством определенных тактических приемов (пусть их принимают за стратегии), но принципиально меняться — ни в коем случае. Мы будем выжидать.

Здесь-то мы и подходим к фундаментальному измерению белорусской «стратегии». В ситуации, при которой различного рода политические проекты становятся набором наступательных и оборонительных средств (власть «приватизирует» «именные» политические проекты и использует их как средства), стратегия трансформируется в… Во что превращается государственная стратегия? В идеологию.

Белорусская идеология (иногда ее именуют «менталитетом») имеет куда более древнее происхождение, нежели принято считать. И находится в принципиально случайной связи с коммунистической идеологией. Вообще говоря, все, что Беларусь заимствовала от СССР, — это определенную социально-экономическую структуру и комплементарный ей бюрократический аппарат — с его имманентной аппаратной логикой. Этот аппарат можно рассматривать как обедненную, хотя и несколько усовершенствованную выжимку из советской системы управления, правда, избавленную от идеологических ограничений последней. Тут вам и социально ориентированный капитализм, и фашизм с его «наци превыше всех» и много чего другого. Как говорит Александр Лукашенко, лучшее из мирового опыта.

* * *

Итак, «менталитет». Что позволяет агенту аппарата в ходе интерпелляции (когда власть окликает его) перечитывать тексты директив, посланий и пр. в виде «адекватных» приказов, подлежащих дальнейшей трансляции? Что позволяет все эти многозначные и противоречивые термины типа «стратегическое партнерство с Европой», «интеграция», «рынок» и пр. связывать в более или менее синтетические единства? При том, что не вполне понятно, куда именно следует ориентироваться — скажем, на «Европу ценностей», «Европу безопасности» или «Европу товаров»? Следует ли выгонять английского ученого или — в свете «новой линий» — повременить?

Ответ на этот вопрос может оказаться чересчур сложным и неоднозначным, и все же попытаемся набросать контуры этого ответа, следуя общим рекомендациям критической теории.

Существуют — символы? слова? вещи? ценности? — позволяющие гармонизировать — символы? слова? вещи? ценности? — в общем, «плавающие означающие» в терминологии Лакана (слова без определенного значения), увязать их друг с другом. Существуют «стратегические» понятия, чья функция только в том и состоит, чтобы гармонизировать символические «частицы» таким образом, что одна становится значением другой. Не удивляйтесь, когда «поворот на Запад» становится эквиваленцией «поворота на Восток».

Белорусский «эпизод» наводит на мысль о существовании как минимум двух таких «стратегических» понятий (слов, означающих, мета-ценностей) — «самосохранение» и «нехватка». Последнее можно считать белорусским ноу-хау. Существующее в рамках критической теории как негативный термин для обозначения того, что у означающего нет означаемого (например, слово «коммунизм» ничего не обозначает, у него нет никакого позитивного содержания, и только — «отсутствие эксплуатации», «отсутствие государства» и пр.), в белорусской символике оно получает «позитивную» прописку.

Послушаете любого белоруса: нам не хватает энергоресурсов, рынков сбыта, денежных средств, альтернативы Лукашенко, западной культуры, российской культуры, вообще культуры, национального языка, много чего другого. Можно утверждать, что автор данного текста также охвачен «нехваткой»: нам не хватает политики. Вы никогда не услышите от белоруса об «избытке» в смысле избытка качеств, только — об избытке количеств (рост ВВП, зарплаты и пр.). Избыток получает «негативную» прописку: развелось здесь много такого, от чего хотело бы избавиться. Таким образом, «нехватка» функционирует как прямым и непосредственнымобразом обозначенная дыра в символическом порядке (предполагаемой) гармонии.

Уже это позволяет контурно наметить фантазматическую модель, дающей агенту власти возможность ориентироваться в быстром потоке указов, директив, рекомендаций и требований: для доведения госаппарата до кондиции «суверенного» и «независимого» нам не хватает: энергетической безопасности, ориентации на Россию, на Евросоюз, на страны Ближнего Востока. Важно понять, что именно «нехватка» как таковая является необходимым условием наличия в интерсубъективном пространстве гармонической иллюзии: именно дыра в символическом порядке замыкает его в качестве порядка «целостности». Это можно было бы назвать колониальным синдромом: мы всегда являлись частью чего-то более суверенного, но уж теперь-то точно доведем наш суверенитет до «органического» абсурда — хотя бы за счет России. Или Европы. Неважно. Важно поступать «по обстоятельствам».

Образ органического единства в самом деле является абсурдным, ибо социальный «организм» фатально неспособен быть целостным, т. е. быть организмом на самом деле: ему постоянно бы пришлось удалять «лишние» органы и компенсировать их «добавочными». И все же этот абсурд является строгой структурной стратегией — схемой, канализирующей и упорядочивающей политический дискурс и политический праксис. Что бы ни говорил президент о Западе и Востоке — все эти слова обретают свой смысл лишь в рамках описанной схемы.

* * *

«Самосохранение» — это второе мета-языковое понятие, обязанное существованием «колониальному синдрому». Речь, по-видимому, идет о преимущественно временном измерении органической гармонии суверенитета (интерсубъективной идентичности), в то время как в случае с «нехваткой» — о преимущественно пространственной. Короче, фантазм должен быть не только фантазмом, но и воспроизводить себя во времени. К кому бы ни относилось понятие «самосохранение», всяк на него живо откликается. Для кого-то это — возможность сохранить свой modus vivendi, рабочее место, зарплату, для аппаратчика — это, разумеется, возможность сохранения аппарата и своего статуса внутри аппарата. Словом, важно, чтобы ничего не менялось — отсюда все эти метафоры об «остановившемся времени».

Модель, которая однажды показалась пригодной, начинается транслироваться по каналу истории: белорусы «выживали» в ВКЛ, в Речи Посполитой, в Российской империи и СССР — все благодаря сохранению идентичности в виде дуплета «самосохранения» и «нехватки». Можно вспомнить о том, как «упрямых» белорусов тяжело приходилось модернизировать Советам: это одна из причин, из-за которой сюда активно завозились специалисты с Востока.

Сегодня же президент в сотый раз радостно сообщает о том, что мы «не бросились в пучину реформ» и «сохранили промышленность». С точки зрения здравого смысла «сохранение промышленности» — нонсенс. Современное производство может выживать только за счет интенсивной перманентной модернизации, изменения, переучивания персонала и пр. И все же Лукашенко знает (его подсознание знает) что говорить: большинство населения с одобрением воспринимает его слова.

Дело, конечно, не в промышленности как таковой, но в способе производства-обмена-распределения, в социально-политической структуре, продолжением которой является сама эта промышленность. И эта ориентированная на массовое производство-потребление социальная организация (с единым центром управления) здесь в самом деле сохранилась. Тип социальной организации, ставший, в общем, основной причиной развала СССР, сохранился в виде своего рода музейного пространства, стратегии, идеологии, — и функционирует исключительно за счет интерсубъективного представления о том, что должен функционировать, коль скоро «сохранился». Почему бы и нет?

Теоретически мы можем воспроизвести здесь и феодальную систему производства. Будем производить зерно, а компьютеры (для каких-нибудь целей) будем ввозить из США. Все это, в частности, заставляет задуматься о том, в какой степени современная техника, которой мы иной раз пользуемся, является технологией в принятом смысле слова. Одна из моих гипотез состоит в том, что идеология дает возможность обосноваться технике, но является надежным защитным экраном против технологий и связанных с ними способов производства.

* * *

Итак, можно говорить о чем угодно — о любом повороте, любой интеграции и пр. — важно, чтобы вне поля критики оставались смысловые ключи послания — «плавающая» нехватка и «фиксирующее» самосохранение с его обширным набором эквиваленций — «стабильность», «порядок», «безопасность» и пр. Так функционирует стратегическая матрица идеологии, всякий раз считывающая свой собственный код и воспроизводящая себя в новой версии. С новыми словами, но старыми ключами.

Важно иметь в виду, что этот код воспроизводит себя на различных уровнях (метастазы кода) — от аппарата до всевозможных солидарностей и личностей (микрофизика власти). Если мы зададимся вопросом о том, почему многие политические партии Беларуси почти не эволюционируют (все те же лидеры и программы), почему они существуют в минималистских версиях (локальная социальная база, сложный ритуал вступления в партию), то ответ, конечно, один: они самосохраняются, выживают, переживают плохие времена. Словом, аппаратная логика воспроизводит себя и на «маргинальных» уровнях: чтобы не случилось, необходимо выжить, необходимо дождаться — мир рано или поздно изменится и тогда…

Таким образом, матрица идеологического наслаждения (С. Жижек) действует в строгом соответствии с логикой прибавочной стоимости (Маркс): необходимо копить ярость, капитализировать ее, ни в коем случае не растрачивать ее по пустякам (это у нас называется «толерантностью»), а потом, когда придет время, мы насладимся по настоящему. Вот вам чистая формула белорусского реваншизма: прибавочная стоимость наслаждения возможна лишь при его «правильном» вложении.

Сказанное проливает определенный свет на то, почему «отказ от России» не воспринимается населением близко к сердцу. Некоторым образом оно догадывается, что это — вовсе никакая не стратегия, но просто тактический прием, словесный оборот. С точки зрения «стратегии» стратегическое партнерство вообще не имеет особого значения. Или же: оно в любом случае обретает свой «самоохранительный» смысл. Подобно тому как в христианстве все слова обретают свой «спасительный» смысл.

Можно согласиться с авторами, отмечающими какой-то принципиально женский характер диктатуры. Подобно женщине, диктатура боится старости, ибо идентифицирует себя через самосохранение (одни хотят сохранить власть, другие — сохраниться при диктатуре, но все — ее необходимые микрофизические тела). Подобно женщине, диктатура реактивна, поскольку ставит свои «стратегии» в зависимость от внешнего позиционирования по отношению к «окружающей среде» и тем самым превращает их в «тактики». Диктатура всегда приспосабливается, агрессивная — в особенности. Она верит в схождение звезд, гадания и гороскопы. Она склонна к «порядку», то есть к нищете. Материальной и, что особенно важно, духовной. Она склонна впадать в зависимость от богатства. Она воспроизводит код, но ничего не производит.

Вообще-то, не хотелось бы обидеть женщин. Они бесконечно милее и лучше любого социального порядка. Но верно и то, что женские чары тяжелы и обременительны для всего, что женщиной не является.