Это эссе представляет собой попытку ответить на «простой» вопрос: если народ жаждет дать возможность своему правителю переизбраться на третий срок, можно ли отнять у него подобное право (выбора)? Можно ли подложить под подобное «отъятие» моральные основания? И если нет, то почему?
Непосредственное рассмотрение этих вопросов хотелось бы предварить (и завершить) рассуждением вот какого плана. По какой-то причине (или совокупности причин) сегодня не принято говорить о политике в нормативном ключе. Склонность к позитивной диагностике объединяет критиков белорусского политического режима с его апологетами. Это означает, что рассуждения о «приемлемом» обществе или «приемлемой» политике вытеснены «фактами», поданными на блюде умствований «как оно на самом деле» или «как оно будет на самом деле». В ограниченных условиях белорусского времени-места столь популярный жанр реаль-политики уже сыграл свою неблаговидную роль, но то ли еще будет.
Как-то раз — почти одновременно — три политических комментатора, «объективно» оценив обстановку, выступили в прессе и описали возможные сценарии прихода Лукашенко к власти в третий раз. После чего подобные сюжеты стали появляться с регулярностью солнца, изредка перебиваясь лунной активностью астрологических гаданий: придет к власти или не придет, будет референдум или будет что-то другое? Некоторые сценарии фантастичны, но некоторые весьма правдоподобны и — с точки зрения легитимации этого самого третьего срока — весьма привлекательны. На месте Лукашенко, пожалуй, сложно воздержаться от искушения.
Полезно отметить то важное обстоятельство, что большинство гадалок и сценаристов принимают третью навигацию Лукашенко как нечто само собой разумеющееся, как свершившийся «факт». Еще бы: ведь им известны мотивы президента, скрытые мысли народа и, наконец, будущее (а кому оно сегодня не известно?). Все это есть «факты», а искусство жонглирования ими есть реаль-политика.
Укажем на одно отличие нынешней реаль-политики от той ее версии, которая обычно связывается с именем Макиавелли. Для него политическая жизнь не может и не должна быть полностью аморальной или имморальной, в связи с чем ссылка на специфическую добродетель — virtu (сила, доблесть) — приобретает у него исключительное значение. Все может быть оправданно, но лишь с позиции virtu, ибо она есть единственное основание господства и своеобразное ultima ratio всякого правителя.
Современный «реализм» уже не апеллирует ни к доблести, ни к чему-то подобному, но просто прогнозирует, подсказывая более или менее пригодные способы легитимации властью самой себя. Подобный подход, в свой черед, является подсказкой наличного политического режима, ибо главная его задача — завоевать случай, подчинить его Прогнозу, устранить неблагоприятные варианты развития политического процесса.
Например, проводя «антикоррупционные» чистки в собственных рядах, власти приглашают поучаствовать в чем-то подобном и тех, кто считает себя ее противниками. Противников нужно чем-то занять, в противном случае они слоняются без дела и мешают победе Прогноза. Вообще-то, трудно сказать, кто и что кому подсказывает: все это напоминает самодвижущийся диалектический механизм.
Возможно, власти столь охотно подставляют бока для этической критики (и сами активно занимаются «самокритикой») именно по той причине, что мораль давно мертва. Она неактуальна, и свидетельство тому — страх, с одной стороны, и безнаказанность, с другой. Все это, разумеется, более или менее адекватно репрезентируется в масс-медиа (сегодня преимущественно государственных).
Если всякий текст оценивается высшим критерием «угадал / не угадал», то морали и нормативным рассуждениям нет места, ибо мораль производна от тривиальной свободы выбора. Прогноз же игнорирует эту свободу и по сути дела отталкивается либо от каких-то изобретенных констант — определенных «качеств» белорусского народа, — или мотиваций тех, кто стоит у штурвала (эти мотивации как бы затвердели в своей неизменной константности). В случае этого «самоустранения» свободы выбора, на место морали заступает вульгарный цинизм: ему известны наши «подлинные» намерения и будущие поступки. Доминирование этой позиции очень приветствуется всякой властью, хотя и не обязательно в явной форме. Успешный прогноз — единственный способ приобщиться к власти, разделить ее «невыносимую легкость» для всех тех, кто в принципе не разделяет ее установок, но движим честолюбивыми побуждениями. Это своеобразная сатисфакция за мучительную прелюдию непредсказуемости. Возможно, в подобной сатисфакции в какой-то мере нуждаются все, так как все хоть бы раз в жизни переживают драму выбора.
Вообще говоря, выбор — это наиболее общая характеристика человеческих обстоятельств. Это не человеческая «способность», скорее — это необходимости, ибо никто не может достичь всего одновременно и, следовательно, вынужден что-то предпочесть и чем-то пожертвовать. Полностью выбора невозможно избежать даже в тоталитарной системе. В таком случае о чем толкует либерализм, без конца повторяя сокровенное слово «свобода»? Дело в том, что свободы в самом деле человека можно лишить — и прежде всего путем навязывания определенных представлений о самой свободе. Можно делать выбор таким образом, что как будто его не делаешь. Именно эта проблема беспокоит последнее время Лукашенко, проявляющего «неожиданную» склонность задаваться «задумчивым» вопросом: можно ли отнять у народа, желающего, чтобы Лукашенко был выдвинут на третий срок, соответствующее право выбора? Не будет ли означать это попрание демократических принципов, прав человека и всего того, что со всем этим связано? Данная проблема весьма нетривиальна, хотя почти всякий, кто думал по ее поводу, имеет в кармане готовый ответ. Возможно, по той причине, что на самом деле думал о ней быстро и мимоходом.
Безымянный житель г. Житковичи (Гомельская обл.) на встрече с Лукашенко заявил, что хотел бы его видеть пожизненным президентом. В новостях он проходил именно как безымянный, т. е. просто «житель». Точнее было бы сказать: просто «голос» — поток доступных нашему уху фонем для тех, кто слышал; для тех, кто не слышал, но читал, — графем; для тех, кто не слышал и не видел, — потенциальный электоральный голос. Это тот самый случай, когда закон кавычек работает: Иван Иванович, как правило, отвечает за свои слова; Иван Ивановича, наконец, можно привлечь к ответственности, поскольку у него есть право выбора и собственное имя — имя собственное. У «голоса» имени нет, нет даже псевдонима, он ни за что не отвечает и его невозможно ни к какой ответственности привлечь. По сути дела, «голос» совпадает только с кавычками. Этот «голос» разумен, поскольку не принадлежит конкретному сгустку желаний (человеку), т. е. этот «голос» — «логос» по преимуществу. В этом «голосе-логосе» легко опознать голос «народа», причем содержимое кавычек можно менять местами, что доказывает существование кавычек, но оставляет открытым вопрос о голосе и народе и его разуме, т. е. логосе. Непонятно, кто они такие. Совершенно очевидно, что у «народа» право выбора отнять невозможно, поскольку в данном случае «выбор» тоже следует кавычить.
Можно ли отнять право выбора у жителя г. Житковичи (допустим, это и был Иван Иванович)? Можно ли вообще ответить на этот вопрос? На мой взгляд, ответить можно, равно как можно (и даже необходимо) отнять «право выбора», поскольку в данном случае речь идет не о выборе и не о так называемой демократии (либерализм и демократия, в свою очередь, также напрямую не связаны между собой, хотя дальнейшие разъяснения по этому поводу могут лишь отвлечь внимание). Для понимания того, что речь вовсе не ведется о свободе выбора, достаточно переписать заявление жителя г. Житковичи в следующей форме: я не хочу больше выбирать и не хочу, чтобы выбирали другие, я хочу, чтобы безальтернативным президентом был Лукашенко до скончания его дней (а там посмотрим). Словом, речь идет не о выборе, а о готовом и завершенном желании (неважно, собственном или позаимствованным), не о свободе воли, но просто — о воле.
Если же говорить о «демократии» (именно к этой штуке последнее время власти склонны апеллировать), то для нее указанная воля не является необходимым основанием для принятия соответствующего решения. Полагая, что «демократия» — это «власть народа» или «власть большинства» (т.е. его законченная воля к политической определенности и завершенности), мы просто следуем определенной практике именования, игнорируя то обстоятельство, что во всем мире «демократией» принято называть не правление большинства, но возможность меньшинства навязать большинству политическую реформу (этот принцип хорошо выражен у К. Поппера).
Почему «большинство» не может само осуществить реформу? Потому что оно заинтересовано в консервации той социально-политической ситуации, которая позволяет этому большинству оставаться таковым. Если меньшинство остается меньшинством много лет, например — десять или пятнадцать, то это означает, что те или иные формы жизни и культуры, социальные идеалы, проекты и пр. деградируют и маргинализируются. Доминирует политика большинства, общество утрачивает комплексность, многообразие, политика — продуктивный момент «иррелевантности» (поскольку поощряется публичная «релевантность», однородность), и общество неуклонно катится к упадку, деградируя, в первую очередь, морально.
По этой и другим причинам в странах либеральной демократии (т.е. настоящей демократии) было изобретено правило, в соответствии с которым ни один человек — вне зависимости от его личных достоинств — не может занимать пост главы государства более двух сроков подряд. Два срока — это время, в течение которого правящая группировка успевает обзавестись серьезным политическим капиталом, но не успевает им в должной мере воспользоваться (меры же здесь никто не знает). По той же причине — стремление избежать диктата большинства — «демократия» предполагает, что изменения в Конституцию не могут вноситься каким-либо единственным способом, например — через референдум. Напомню, что в нашей стране пока не изобрели альтернативных способов внесения изменений в основной закон. Машина референдума (народного волеизлияния) остается единственным надежным механизмом реализации масштабных правовых инноваций.
Вернемся к жителю г. Житковичи. Чем его желание хуже других желаний? Отнюдь не тем, что в нем выражен восторг по власти в лице инертного тела Лукашенко. Но тем, что оно отрицает за всеми остальными желаниями право на существование. Оно имплицирует установку, в соответствии с которой все прочие желания, не совпадающие с Желанием, являются не вполне нормальными желаниями. Это какие-то чуждые «народу» желания. Все это весьма интересно, поскольку — и это известно любому школьнику — у «народа» никогда не бывает какого-то одного желания, ибо «народ» не равен народной единице (у которой, впрочем, тоже бывает масса взаимоисключающих желаний: скажем, все хотят иметь приличную пенсию, но мало кто испытывает воодушевление в связи с необходимостью платить налоги).
В целом же следует подчеркнуть, что базовая установка осевой мысли современности состоит в убеждении, что люди склонны следовать различным, не совпадающим между собой и зачастую несовместимым образам жизни. Следовательно, всякое общество располагает неисчерпаемым потенциалом контингентности (различных альтернатив развития). И хотя всякое нормальное (или «приемлемое») общество эту контингентность стремится редуцировать, т. е. свести к приемлемому набору вариантов развития, оно, тем не менее, избегает чрезмерной редукции — сведению контингентности к единственно возможному варианту (сколь бы хорошим он не казался его проектантам). Власть нуждается в определенных ограничениях хотя бы в силу того, что ей ее проекты представляются чересчур удачными.
Поэтому Прогноз — как водится, на ее стороне. Он — изнанка моральной деградации. Мораль — точный и тонкий индикатор состояния общества: если она обретает единообразие официального дискурса, то это уже не мораль. Моральные высказывания оправданы только там, где свобода выбора, понимаемая как право и возможность человека действовать по своему усмотрению, является общепризнанной аксиомой. Если эта аксиома выносится за скобки, то какой смысл остается за высказываниями типа «ему следовало бы поступить иначе», «он был неправ», «ему улыбнулась удача», «это хорошо», «это плохо» и пр.? В обществе, в котором подобные высказывания выглядят «ложными», язык стремится избавиться от оценочных коннотаций. Его идеал — «реализм» и «объективность». Его задача — предвидение.
* * *
Кому-то это покажется странным, но в завершении хотелось бы сказать пару слов в защиту прогноза. Сам по себе прогноз не плох и не хорош. Плох определенный его избыток: объяснять и предвидеть — это, в конечном итоге, оправдывать наличное (или прогнозируемое) положение дел, опираясь на презумпцию «мы (они и пр.) не могли поступить иначе». Но разве это правда? Разве мы не можем поступать иначе? Разве никогда нет выхода? Те, для кого жанр прогноза стал альфой и омегой политического анализа, в конечном счете так и думают. Например, многие представители белорусской оппозиции связывают возможный конец режима Лукашенко («выход») с перспективой вмешательства России. Это прогноз в чистом виде, ибо всю ответственность за происходящее он возлагает на какую-то мистическую «Россию». Сложно сказать, в чьем воображении родилась мысль, что Россия — «демократическая» страна и что она заинтересована в либерализации белорусского режима. Меньше всего российское руководство беспокоят права человека в Беларуси (еще бы: в этой великой полуправовой державе каждые выборы сопровождаются закланием очередной группы так называемых олигархов). Москва — если рассуждать с точки зрения политической морали — всякую газовую копейку ценит выше человеческой жизни. Поэтому готова торговаться с Минском до бесконечности. И, наконец, самое важное: российским властям проще договариваться с реальной белорусской властью, нежели с претендентами на ее захват, т. е. по сути дела — с Прогнозом.
Ибо прогноз ненадежен. Или вернее: подобный прогноз недостаточно «ложен», ибо не предполагает момента чередования силы и согласия, что свойственно динамичной (но не «стабильной»!) политике.
Отсюда следует, что избежать Прогноза можно лишь овладев им, т. е. овладев структурой своеобразного «ложного» действия, включающего согласования силы и согласия. Пара «насилие/несогласие» свойственна переходному состоянию общества (законсервированном в этом переходе), тогда как в стабильном состоянии общества (будь оно даже бедным — как, например, Индия) удерживаются оба момента — силы и согласия. В последней ситуации прогноз, предсказание, или точнее — динамика самореализующегося пророчества (self-fulfilling prophecy) — способна играть позитивную роль. Более того, self-fulfilling prophecy может выступать эффективной стратегией динамичной политики, гуманизирующей политическое поле, ибо она включает момент альтернативы, а следовательно — морали. Говоря коротко, self-fulfilling prophecy — это структура действия, при котором достаточно сообщить о каком-либо событии, чтобы оно действительно произошло. К. Поппер именует этот эффект «эдиповым феноменом».
Суть его в следующем: 1.) Существует провокационное предсказание Тиресия о том, что Эдип убьет своего отца, царя Фив Лая, и женится на своей матери — Иокасте. 2.) Имеет место реакция — попытка избавиться от злого рока. 3.) В результате попыток избавления (в силу специфического эффекта «неузнавания») предсказание сбывается (Эдип не узнает Лая-отца и Иокасту-мать). Р. Мертон при анализе этнических конфликтов в Америке, выстраивает аналогичный ряд: творческое предсказание — ложное определение ситуации — истинностное подтверждение. Таким же образом реагируют биржевые курсы, пиар-действия и пр. Короче, при подобной игровой стратегии ложное может превратиться в истинное, а возможное — в действительное (у Маркса подобным образом выстроена концепция «понижения нормы прибыли»).
Словом, есть лишь одна (парадоксальная) возможность избежать Прогноза: спрогнозировать нечто альтернативное. Вот наш прогноз: если у Лукашенко действительно засела в голове светлая идея о третьем сроке, попытка ее реализации завершится по грузинскому сценарию. Или того хуже. Ибо белорусский народ не столь терпелив, как это может казаться «извне». Словом, в какой-то момент «голос» скажет свое веское «слово».