Кто не контролирует язык, не контролирует ничего.
К. Краус «Полторы истины. Афоризмы»
Слоагсно рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все рвано тксет чтаитсея без побрелм. Пичрионй эгото, по миенню сципаелитосв, ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом.
Объяснение в духе «атомистической» мысли (опирающееся на образ неких монадических целостностей-слов и их графических оформлений). Возможно и другое объяснение — отталкивающееся от грамматического порядка слов, т. е. их структурной соотнесенности друг с другом. На стороне второго объяснения играет то обстоятельство, что, например, слово «солво» не вызывает немедленной догадки относительно того, что это за «солво» такое. Но как только мы располагаем его в ряду других «солв» — определенным образом соотнесенным с ним (в грамматическом и смысловом отношении) — происходит нечто обратное: что за солво ткаое мы лгеко узанем.
Подобно первой, «атомистической» гипотезе, вторую, «структурную» гипотезу, также нельзя рассматривать в качестве достаточной; между тем в ее пользу говорят эксперименты Льюиса Кэрролла (можно вспомнить о «мюмзиках в мове»). И она наводит нас на еще одну гипотезу, еще одно предположение — о существовании некоторых «грамматических» схематизмов, в частности позволяющих нам вычитывать смысл в бессмыслице. Речь в настоящем эссе пойдет не об онтологическом статусе этих схематизмов, и не об их локализации (в уме, в селезенке), а об их применении и их применимости в некоторым образом ограниченной области (каким именно образом — сказать трудно, быть может, ограниченной зоной контакта и конфликта). Словом, в области политики.
С известными оговорками можно утверждать, что подобные схематизмы — это всего-навсего способы применения (использования) слов. Это разновидность культурных матриц. Существует столько способов применения слов, сколько культур, — и если допустить, что всякий человек есть микрокультура, то скорость производства грамматических и/или смысловых схематизмов тождественна скорости производства людей на семейных фабриках. Вместе с тем: некоторые слова и их сочетания понятны только единицам (подобно «шпионским» языкам нашего детства), другие — интерсубъективны, так сказать, доступны широким массам. Но не всем массам, и не всем субъектам — в том числе массовидным.
Сложность прочтения того или иного политического послания обусловлена, по меньшей мере, двумя обстоятельствами. Во-первых, конкретное словоупотребление (схематизм), сколь бы оно ни было распространенным, имеет ограниченное хождение. Интерсубъективность не беспредельна. Во-вторых, существует столько прочтений конкретного словосочетания, сколько желающих его прочесть, но отнюдь не все прочтения совпадают друг с другом. Схематизм не ограничен. Отсюда, по меньшей мере, понятно, что бессмыслица (для одних) содержит в себе смысл (для других). Понимание же всегда связано со стремлением понять логику «чужих» схематизмов. Короче, оно связано с элементарным напряжением мысли. Между прочим, можно было бы оттолкнуться от «культурной» аксиомы: Запад — это тот, кто пытается понять себя посредством внимания к «чужим»; Беларусь — та, которая пытается постичь «чужих», занимаясь самосозерцанием.
Конечно же пример. Вчера белорусский президент высказал мысль о том, что «сейчас в ЕврАзЭС ситуация еще хуже, чем в СНГ». Таким образом официальная Беларусь обосновала свое нежелание «финансировать эту организацию». Каким образом ситуация в ЕврАзЭС может быть хуже, чем в СНГ, если в первую структуру входит ряд стран-членов СНГ? Вне зависимости от того, в каком именно смысле понимаются обе структуры — в «содержательном» (как состав участников) или «формальном» (как институт) — фраза выглядит достаточно бессмысленной. Что значит «хуже» и «лучше», какой критерий выбран для соотнесения?
Между тем в данной выглядящей бессмысленной сентенции смысл содержится, и он более или менее ясен. Если исполком СНГ (располагающийся в Минске на ул. Кирова) дает возможности для извлечения тех или иных дивидендов, то исполнительные структуры ЕврАзЭС (к сожалению, располагающиеся в Астане) — нет. При этом не имеет особенного значения, что ЕврАзЭС является субъектом международного права, а СНГ — нет (лучше, конечно, чтобы было наоборот). Какие именно дивиденды — это уже другой вопрос. Скажем, славно, что в СНГ (в отличие от ЕврАзЭС, ЕЭП и пр.) есть институт наблюдателей (за «выборами»). По большому счету, дивиденды всегда соразмерны вкладу, но этот элементарный закон в Минске по какой-то причине игнорируется. Вот один из схематизмов белорусской власти: хороша та структура (институт, государство и пр.), которая позволяет рассчитывать на «честные инвестиции», т. е. по сути дела на дивиденды без вклада со стороны их предполагаемого получателя. Это позволяет воспринимать последние не в качестве «безвозмездной помощи», но в качестве «нормального» эффекта сотрудничества и участия.
Подобное прочтение слов Александра Лукашенко позволяет утверждать, что благие пожелания в адрес ЕврАзЭС («хотелось бы, чтобы замысел организации был реализован») не следует понимать как проявление лицемерия: будет ощутимая польза — будет участие. Правда, без особо значимых финансовых вложений: Беларусь всегда неохотно выполняла свои обязательства по финансированию тех или иных институтов, включая поддержку мифа «о союзном государстве». Между прочим, мифы стоят дороже реальности, но в Беларуси считается, что миф должен быть оплачен мифом. Круг смысла замыкается: желаемое должно оплачиваться желанием. В данном «круге смысла» должны читаться все или почти все послания власти.
Однако интерпретация на этом не завершена. Рассуждения о ЕврАзЭС внешне адресованы генеральному секретарю этой организации Григорию Рапоте. Человеку, которому, казалось бы, не очень доступен смысл утверждения «в ЕврАзЭС ситуация еще хуже, чем в СНГ». Должен ли г-н Рапота после этих слов немедленно перейти на службу в структуры СНГ? Или выдать (предложить) белорусскому лидеру нечто такое, после чего он изменит свое мнение? Вовсе нет: он имеет законную возможность отнестись к данным словам как к своего рода flatus vocis, сотрясению воздуха. Однако у этих слов имеется свой особый адресат: собирательный образ избирателя, вдумчивого такого мужика, знающего «что к чему» и понимающего намеки. Что должен делать этот «вдумчивый» мужик после данного обращения? Он должен не думать, а пользуясь своим «грамматическим» схематизмом понимать: власть ни на минуту о нем не забывает и блюдет его интерес, столь не близкий ЕврАзЭС.
Обратимся к еще одному примеру. Можно сказать, навязчивому примеру. После того, как всем (или почти всем) стало ясно, что квоты «независимых» поставщиков газа в Беларусь («Итера», «Транснафта», «Сибур») близки к исчерпанию, белорусский вице-премьер Владимир Семашко заявляет о том, что проблема квот носит политический характер. То есть решаема (или нерешаема) строго политическими средствами. Как это понимать? Если Россия в целом и «Газпром» в частности настроены по отношению к Беларуси «дружественно», то газ сверх квот пойдет. Это не единственный смысл данного сообщения. Помимо прочего, имеется в виду то, что если г-н Путин прикажет «Газпрому» выделить «Сибуру» такое-то количество газа, тот так и будет. Другими словами, коль скоро Путин — российский президент, то он же — глава всякой российской фирмы. Делает с ней, что захочет. В состоянии ли г-н Семашко поверить в то, что ни российский министр экономического развития, ни российский президент не могут радикально изменить ситуацию с квотами, прописанную в ТЭБ?
Суть, однако, в том, что вера белорусского вице-премьера не имеет никакого значения (остается его личным делом и никого, кроме него, не касается). Он производит политическое послание, а последнее имеет конкретного адресата — президента РБ. Напрямую к «вдумчивому мужику» вице-премьер обращаться не имеет права, разве только — посредством фигуры президента как «предельного» воплощения этого глубоко народного персонажа. По большому, счету мужик этот министра никогда не волнует: не он же дает работу. Министр говорит президенту примерно следующее: не я виноват, что «Газпром» не выделил квот, это, как я уже неоднократно утверждал, вопрос политический. Возможно, Вы его решите лучше меня. Не увольняйте меня, пожалуйста.
Предварительно резюмируем.
а) Всякое послание (текст) определенным образом соотносится с логикой культурных матриц, которые, с другой стороны, воплощаются в языковом «теле» (в частности);
б) Данные матрицы (логики, схематизмы) собирают языковые «атомы» (слова) в более или менее гармонизированные единства таким образом, что они становятся эквиваленциями друг друга, замыкая «круг смысла» (например: «лучше» = «выгодно» = «политическая поддержка» = «стабильность» = «лучше»; или: «хуже» = «удорожание газа» = «газовый терроризм» = «двадцатиградусный мороз» = «снижение политической поддержки» = «нестабильность» = «хуже»); в.) все словоформы и предложения опираются развертываются по определенным смысловым линиям, т. е. опираются на «моральное» разграничение между «хуже» и «лучше»;
г) Все послания имеют своего адресата — реального либо идеального (без введения в игру этого персонажа мы не поймем смысл послания).
Приведенные наблюдения позволяют утверждать: даже всякое отдельное слово должно понимается как наделенное тем или иным смыслом, иными словами, как включенное в определенную прагматическую языковую игру (понятую в духе Витгенштейна). В данном отношении показательны выкладки Нины Игнатович, блистательно продемонстрировавшей специфику употребления некоторых слов в языковых играх власти. Например: «деревня — вместилище „духовных и материальных корней“, наша белорусская цивилизация, которую не могут понять те, кто „с рождения с асфальта не сходил“. Сельское происхождение — гарантия здорового духа и моральной чистоты»; «Женщины — человеческие существа, от которых исходит доброта и спокойствие, подспорье для хорошей работы мужиков, например, в парламенте. Фактор стабильности общества»; «Кучинский Виктор Францевич — депутат, названный президентом своим главным сторонником. Является ответственным за критику президента в парламенте: „… иногда такого жара поддает, что я не знаю даже, как это все оценивать“. Важно, что Н. Игнатович воспринимает „политические“ слова не просто как изолированные языковые единицы, но как уже включенные в те или иные схематизмы. Именно так их и следует воспринимать: в противном случае смысл слов остается для нас загадкой.
Остается лишь сделать несколько замечаний относительно реципиента этих слов, связываемых в более или менее связанные предложения, некоего идеального адресата. Как уже сказано, это «вдумчивый мужик», чьи «лучше» и «хуже» совпадают с аналогичными маяками власти. То есть это сама власть, но властью не располагающая. Следует ли отсюда, что такого мужика не существует в природе? В общем-то, да. Но существуют другие. Об одном из них в завершение хотелось бы вспомнить. Это рабочий завода «Интеграл» Николай Степанович Веримейчик, покончивший жизнь самоубийством 18 мая. Если верно прочесть его предсмертную записку, одна из главных причин ухода из жизни этого человека — невозможность изменить ситуацию, построенную на основе ложно понятых его, Николая Степановича, уже почти пенсионера, интересов.
Власть всегда апеллирует к интересам того, кого понять не в состоянии. Она не желает напрягаться для понимания; он находится в другом месте. Кто находится на месте адресата? Отправитель. Последнее обстоятельство следует понимать как фундаментальную фигуру герменевтического прочтения политического текста.