Мобильность мнений и социальная мобилизация

Мобильность мнений и социальная мобилизация

От социологов ждут «угадывания». Не случайно политики или кандидаты в политики вспоминают о существовании социологии перед очередными выборами. Для самих же социологов проблема точности предсказаний вторична — в сравнении, скажем, с проблемой теоретической базы, на основе которой выстраиваются социальные модели. А для чего вообще проводятся опросы? Не для того, чтобы предсказать будущее. Прежде всего для того, чтобы понять само общество. Сделать это непросто. Проблемы начинаются с порога: с формулировки вопросов, с трактовки смысла ключевых слов.

Так, еще в 1994 г. 52% россиян признавали, что в стране произошли большие изменения. Но что они понимают под «изменениями»? Проанализируем ответ на «фирменный» вопрос, который в авторитетном российском «Левада-Центре» (созданном на базе бывшего ВЦИОМ) задают, начиная с 1989 г.: «Что бы Вы предпочли, если бы могли выбирать?». Вот как изменились предпочтения за 14 лет в процентах от числа опрошенных (1989/2003 гг.):

Сразу бросается в глаза, что для большинства характерно советское отношение к труду, причем с годами оно распространилось еще более, а вот число желающих заняться собственным делом практически осталось тем же. Таким образом, главный носитель перемен — человек — если и меняется, то в сторону противоположную ожидаемой. По крайне мере, это верно касательно такого важного сегмента ценностей, каким является отношение к труду.

Анализ опросов постоянно ставит под сомнение справедливость законов логики для общественного сознания. Так, например, количество граждан, отмечающих, что их жизнь за годы реформ стала «немного хуже/гораздо хуже», уверенно растет (в 1999 г. таковых было 16/64%) — но это с одной стороны; с другой же, в уже знакомом нам интервале 1989/2003 гг. зарегистрирована следующая динамика: да, я совершенно счастлив — 6/18, скорее да — 36/56 и скорее нет — 29/18.

Противоречивость опросов отражает внутреннюю противоречивость объекта исследования — человека. На этом часто попадаются политики, сплошь и рядом видящие только то, что желают видеть. Необходимо помнить: уровни одобрения/неодобрения, доверия/недоверия, выраженные по отношению к какому-то деятелю или партии, — это показатели настроений, а не готовности действовать. За примерами далеко ходить не надо. Повсеместно количество уверяющих в своей готовности принять участие в акциях протеста отличается на два порядка от количества реально принимающих в них участия.

Пиковые ожидания

Советская номенклатура удерживала свои властные привилегии, опираясь на общество, которое находилось в состоянии постоянной мобилизации. Главным инструментом мобилизации выступал страх перед внешним и внутренним врагом. В условиях информационной изоляции и мощного репрессивного аппарата требуемый уровень страха удавалось поддерживать десятки лет. Свою лепту в общий процесс вносила и вера в «светлое будущее».

Со смертью Сталина начался процесс деградации властного монолита. В первую очередь это проявилось в осознании местными элитами своих собственных интересов. Знаменитое «хлопковое дело» времен перестройки — лишь частный симптом процесса властной дифференциации. Падение мировых цен на нефть в период между 83 и 86 гг. более чем в 6 раз вынесло на всеобщее обозрение подковерную политическую борьбу. Другой формы политической деятельности советская система просто не знала. В сложившихся условиях «молодые» представители номенклатуры в ходе внутренних разборок со «стариками» обратились за поддержкой непосредственно к обществу, чем нарушили Сухаревскую конвенцию советской властной элиты. Произошло это не по замыслу какой-либо организованной группы. Политика на огромных российских просторах (и не только российских) постоянно осуществляется в «вынужденном» режиме — под давлением обстоятельств.

Советская властная модель не предусматривала политических посредников между властью и народом. Многочисленные взносы в адрес мифических «общественных» организаций, которые платил каждый, начиная еще со школьного возраста, не в счет. Структуры гражданского общества за годы советской власти не сложились, потому и отсутствовало «общественное мнение». От народа требовалось не мнение, а безоговорочное одобрение. Единственной осью, вокруг которой выстраивались отношения политической поддержки и доверия, являлась ось «власть — народ».

С распадом тоталитарной системы возник спрос на независимые мнения. Однако он не породил предложения. Большинство граждан не смогло отказаться от привычных шаблонов мышления. Десятилетия равнения на носителей власти не прошли даром.

Механизм возбуждения политической активности по-прежнему остается мобилизационным. В качестве инструментов мобилизации выступает личное «обаяние» политического лидера и пропаганда, которую обрушивают на головы избирателей монополизированные властью СМИ. Но есть и существенное отличие: мобилизация сегодня осуществляется в маятниковом режиме. В промежутках между кампаниями (выборы, референдумы) общество впадает в политическую спячку. Временный характер мобилизации хорошо виден на графике политического (сплошная линия) и экономического (пунктирная линия) оптимизма, построенного на основании опросов, проведенных в России. Два пика выше «ватерлинии» соответствуют президентским кампаниям по избранию Путина. Обратите внимание на сроки формирования первого пика. Почти вертикальный подъем оптимизма начался сразу после сентябрьских взрывов. За новогодней «рокировкой» последовал незначительный спад, и затем кривая оптимизма вновь устремилась вверх.

Окончание выборов (март) вернуло общество в состояние апатии. Однако фоновый уровень ожиданий все еще довольно высок. Судя по всему имидж, приобретенный Путиным в процессе избирательной кампании, продолжает оставаться важной составляющей ожиданий россиян.

Электорат — несостоявшиеся граждане

Аполитичность советского общества понятна. Заботливая власть освободила своих сограждан от лишних хлопот, сведя публичную политику к одобрению себя любимой. Что изменилось на политической сцене за последние годы? Обратимся к цифрам: 7% россиян внимательно следят за политическими событиями, ровно столько же любят поговорить о политике с друзьями, участвуют в собраниях партий 0,3%. Реальное участие граждан в политической жизни ограничивается участием в голосовании во время очередных выборов, а высокое звание «гражданин» свелось к пренебрежительному термину «электорат». Неудивительно, что в условиях подавляющего численного превосходства электората над гражданами выборы первых лиц превращаются в судьбоносные события.

Политическая сцена, над которой в начале 90-х поднялся занавес свободы, оказалась пустой. Действия переместились в зрительный зал, в основном на галерку. Социологи называют место действия электората «электоральным пространством». Именно здесь власть осуществляет свои манипуляции. Электоральное пространство принято описывать через три измерения: мобилизованность, поляризацию, персонализацию.

Учитывая, что время «восторга и страха» ушло, сегодня удается мобилизовать лишь фрагменты массового сознания вокруг отдельных ситуаций, событий и деятелей. Но, в отличие от стабильных общественных систем, процесс общественного возбуждения в постсоветских обществах легко принимает лавинообразный характер. События в Беларуси летом 1994 и в России осенью 1999 — тому наглядное подтверждение.

Мобилизационная активность измеряется в первую очередь процентом проголосовавших. Так, по данным белорусского ЦИК, в октябрьском референдуме таковых оказалось 90,28% от внесенных в списки для голосования. Согласно данным института Гэллапа — 87,3%. «Следовательно, явка действительно была беспрецедентной» (отчет НИСЭПИ). Мобилизационная активность отрывает граждан от ежедневных забот. Возрастает спрос на политизированные издания. Сравним степень информированности избирателей в ходе президентской кампании 2000 г. и парламентских выборов/референдума 2004 г. Соотношение граждан (в процентах), удовлетворенных своей степенью информированности, 32,3 /42,2 будет явно на стороне недавних событий. Основной информационный прирост обеспечили газеты — 16,4/26,5. Заметно активнее стал обмен политическими новостями на работе и в кругу знакомых — 9,4/15,5.

Усиление поляризации общества на своих и чужих — обязательный атрибут мобилизационных кампаний на электоральных пространствах России и Беларуси. Нынешний белорусский режим о врагах помнит постоянно; тем не менее, плотность «пятиминуток ненависти» распределяется по календарному плану неравномерно. Результаты ноябрьского опроса НИСЭПИ по уровню доверия к социальным институтам, если сравнить их с аналогичными результатами за апрель, наглядно демонстрируют усиление поляризации в обществе, и чем «ближе» институт к власти (правительство, государственные СМИ), тем больше расходятся в своих оценках по поводу деятельности данных институтов сторонники и противники президента.

Последний обязательный атрибут электорального пространства — персонализация. При отсутствии структурированного гражданского общества горизонт понимания политики сужается. На образовавшемся пяточке не остается места для партий, парламента и иных социальных институтов. Не случайно таким успехом пользуются в России «именные» партии: ЛДПР — партия Жириновского, «Яблоко» — партия Явлинского, а триумф псевдопартийной «Единой России» стал возможен лишь под прикрытием речевки «Мы — партия Путина!».

Динамика рейтинга Лукашенко послушно следует за мобилизационными качелями, на которых официальная пропаганда раскачивает электорат. Манипуляторы от власти с каждым годом все более профессионально выводят своего патрона на пик «спортивной» формы. После подъемов следуют падения, которые так радуют сердца оппозиционных лидеров.

Уровень явки избирателей, степень поляризации общества и рекордно высокий за последние годы рейтинг президента — все это показатели мобилизационных возможностей власти на момент проведения референдума. К сожалению, результаты референдума не были восприняты оппозицией в качестве тревожного сигнала и даже не стали поводом для анализа. Не до того. Есть дела и поважнее: одни хлопоты по выдвижению единого кандидата сколько сил отнимают.