Пони бегает по кругу,
или очерки по истории белорусского тоталитаризма. (2)
Прежде чем пытаться выявить национальные особенности тоталитарной системы, живущей своей неповторимой жизнью на просторах Беларуси, напомним выводы первой части: основой любого режима, в том числе и тоталитарного, является сам человек. Именно он задает те рамки возможностей, в которых и совершаются трансформации. Причем не следует наивно полагать, что вектор перемен склонен указывать в сторону демократии. Надежды начала 90-х, по крайней мере, для территорий, заселенных православными народами, не оправдались. «Новый человек» на поверку оказался нашим старым знакомым: «простым советским человеком», потому что базовые ценности и представления «советского человека обладают чрезвычайной устойчивостью. Меняется лишь слой „внешних“, оперативных механизмов взаимодействия и средств ориентации, характеризующихся значительным потенциалом адаптации к непосредственным переменам. Но фундаментальные структуры базовой социальной личности остаются по существу „советскими“ (Лев Гудков).
Пример стран Восточной и Центральной Европы нагляден, но не может рассматриваться в качестве примера для подражания. О причинах будет сказано ниже, сейчас стоит лишь отметить, что успешных самостоятельных трансформаций тоталитарных обществ в общества демократические нет. Несогласные со столь неожиданным выводом могут, подобно героине из рекламного ролика, воскликнуть: «Как нет!» и решительно дернуть ручку стоп-крана. Остальным предлагается продолжить движение, но не вперед, а назад в прошлое и кратко рассмотреть историю вопроса.
Наука о тоталитаризме — ровесница предмета своего исследования. Она родилась в начале 20-х годов прошлого века и развивалась по мере становления фашистского режима в Италии, а потом и его далеко шагнувшего немецкого ученика. Советский Союз долгие годы оставался «terra incognita» для западных исследователей. Отечественные данной тематикой по понятным причинам не интересовались.
Само слово «тоталитарный» появляется на страницах итальянских газет весной 1923 г. Возможно, его крестным отцом был Дж. Джентиле — один из фашистских идеологов, министр в правительстве Муссолини. Известно его высказывание: «Фашизм — не просто политическая доктрина, а тоталитарная концепция жизни». Сам Дуче довольно быстро освоил новый термин: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства, одна лишь жесткая тотальная воля…».
Однако проследить полный цикл развития западного варианта тоталитаризма не удалось. Победный 45-й год положил конец трагическому эксперименту. Позднее, опираясь не только на сообщения очевидцев, но и на открывшиеся архивы, К. Фредерикс и З. Бжезинский свели основные признаки тоталитаризма к шести пунктам:
1. Официальная, монопольно существующая идеология, полностью отрицающая ранее существующий порядок. Она провозглашает необходимость обеспечить консолидацию населения для построения нового мира.
2. Единственная правящая партия, опирающаяся на массовую поддержку, но возглавляемая одной личностью — вождем.
3. Террористическая мощная тайная полиция, проводящая массовые репрессии.
4. Государственный контроль над средствами массовой информации, превращение их в органы официальной пропаганды.
5. Монополия на вооружение, на все виды применения силы.
6. Централизованная, государственно-регулируемая экономика, подчиняющая хозяйственно-экономическую деятельность политическим целям.
Поражение в войне само по себе не похоронило тоталитарные системы, функционирующие в Германии более десяти, а в Италии двадцати лет. Трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы не продуманная многолетняя работа стран победительниц по трансформации не только государственных структур, но и всего общества. Прежде всего были отстранены прежние нацистские кадры от управления. Потом наступила очередь системы образования и СМИ, организовано уголовное преследование нацистских преступников.
Но все это было скорее чисто «технической» частью общего плана. Фашизм, как и его советский аналог, появился в свое время на свет не в результате заговора, организованного группой негодяев, а был конечным продуктом «творчества масс». Нет ничего удивительного в том, что после поражения в войне в обществе не возникло чувства вины. «Простой немецкий человек» легко перенес свою личную вину за преступления на былых кумиров. Понадобились десятки лет для «расширения зоны ответственности», для чего приходилось вновь и вновь возвращаться к неприятным фактам. Очень сомнительно, что немецкое общество смогло бы проделать такую очистительную работу самостоятельно.
С другой стороны, не стоит относить весь успех денацификации исключительно на счет американцев. Фашизм в западной Европе возник в результате кризиса буржуазной системы, разразившегося после Первой мировой войны. Не случайно до своей завершающей стадии он «дорос» только в странах, эту войну проигравшую. Фашистским режимам за время своего относительно непродолжительного господства не удалось полностью дискредитировать былые ценности в общественном сознании и, что не менее важно, ликвидировать его основного носителя — элиту. Без совместной работы оккупационных войск и национальных элит, их одинаковой трактовки ценностных ориентиров первый успешный крупномасштабный эксперимент по трансформации тоталитарных обществ имел бы немного шансов на успех.
Отечественной с итогами Второй мировой войны «не повезло». СССР оказался среди стран-победительниц, что позволило власти резко усилить консолидацию общества вокруг партийно-государственной вертикали. Появился и новый пропагандистский резерв: борьба с фашизмом стала синонимом борьбы за демократию. Так коммунисты советского образца оказались в авангарде «мирового» демократического движения.
Своего пика советский тоталитаризм достиг к концу жизни Сталина. Валовые экономические показатели еще росли, но на уровне жизни населения это почти не отражалось. Удивляться тут не приходится. Основным источником инвестиций в рамках советской экономической модели всегда было население. За счет его ограбления и осуществлялась постоянно нарастающая милитаризация промышленности.
К началу 70-х годов продуктивность системы была исчерпана, значительно снизился и уровень страха, как важный фактор массовой мобилизации. Из чувства самосохранения номенклатура была вынуждена остановить большой террор сразу после смерти Вождя всех народов. На смену страху пришло лицемерие. Руководители всех рангов с высоких трибун рассказывали об успехах социалистического соревнования, потом спускались в зал и тихо матерились, слушая своих коллег. «Массовка» все видела и понимала. Ее творческая энергия сконцентрировалась на создании и передаче политических анекдотов.
Система на глазах утрачивала способность к воспроизводству. Нефтяной бум 73 г. продлил ее существование, но он же выступил в роли могильщика. Подобно приливу, нефтедоллары приподняли уровень жизни в стране, а потом отхлынули, обнажив все убожество и нищету реального социализма. Как это ни странно, но народ был готов продолжать безмолвствовать, неготовой последовать его примеру оказалась элита. Возможно, в силу своей информированности она первой поняла: так дальше жить нельзя.
Все это привело к усилению подковерной борьбы, поскольку других видов политической деятельности в условиях тоталитаризма не бывает. Здесь полностью отсутствуют не только процедуры поиска компромиссных решений, но невозможно даже публичное признание наличия разногласий.
Отсутствие публичной политики не означало отсутствия ее субъектов. Сталинский номенклатурный монолит давно раскололся, и разбегающиеся трещины непрерывно создавали все новые «кружки по интересам» среди региональной и отраслевой бюрократии. Началась борьба за перераспределение ресурсов как в открытом, так и в растущем буквально на дрожжах теневом секторе экономики.
Все это не могло продолжаться бесконечно долго. В поисках дополнительных аргументов в борьбе с оппонентами, Горбачев впервые в советской истории обратился напрямую к общественному мнению. Он вымел сор из царской избы в предбанник, но, сказав «А», последний из Генсеков был вынужден произносить и последующие буквы алфавита. В стране началась открытая борьба «новых» сил со старой номенклатурой ЦК КПСС, которая завершилась упразднением партийной монополии на кадровые назначения. Последующие события подтвердили сталинскую аксиому о том, что в тоталитарных системах «кадры решают все», точнее — монополия на их назначение; так рухнул иерархический порядок, обеспечивающий постоянную мобилизацию и безусловное повиновение.
Советский тоталитарный опыт обогатил теорию, позволив российским политологам сформулировать свой список обязательных характеристик тоталитарной системы, который во многом совпадает с приведенным ранее.
1. Слияние «партии и государства». Партийные органы обеспечивают контроль над социальной структурой путем систематического кадрового назначения руководителей любого уровня.
2. Организованный и принудительный общественный консенсус, создаваемый благодаря монополии на СМИ и пропаганде вместе с режимом строжайшей цензуры.
3. Государственный террор, осуществляемый тайной полицией, выведенной из сферы действия правовой культуры.
4. Милитаризация общества и экономики, гипертрофированный характер ВПК, подчиняющего себе все прочие отрасли экономики, поддержание в обществе постоянного уровня готовности к войне, угроза войны как горизонт общественной жизни.
5. Планово-распределительная экономика и связанный с этим постоянный дефицит товаров, услуг, информации. Дефицит — это не просто нехватка и скудность ресурсов, а способ организации общества (управление через подачки чиновникам).
6. Хроническое состояние искусственной бедности населения, возникающей не в силу неразвитости экономики, а как функция централизованной экономики, направленной на военно-промышленное развитие, подчиненное государственным, а не частным интересам.
7. Неподвижность населения, принципиальное ограничение социальной мобильности, как горизонтальной, так и вертикальной, регулируемой государством в собственных целях.
8. Наличие государственной идеологии.
Обращает на себя порядковый номер государственной идеологии в приведенном перечне. Если у К. Фредерикса и З. Бжезинского идеология открывала список, то в «советском» варианте ей отведено место в самом хвосте. Такое перемещение по шкале ценностей требует пояснения.
Если мне память не изменяет, то между советской и марксистско-ленинской идеологией в былые времена стоял знак равенства. Достаточно вспомнить лозунги, украшавшие сцены сельских клубов и актовых залов предприятий. Они начинались стандартно: «Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии…». Одно смущает. После краха советской системы все чисто советские пережитки в обществе сохранились, а вот о марксизме-ленинизме никто не вспоминает. Нынешние сторонники коммунистов (в России таковых около 20%), все сплошь и рядом патриоты и государственники. Они не задумываясь исключили бы Маркса, доживи он до наших дней, из своих стройных рядов. Короче, перепатриотить патриота, если он коммунист, сегодня практически невозможно.
Все это неслучайно. Коммунистическое мессианство на просторах одной шестой части суши приказало долго жить еще в средине 20-х годов. На смену ему пришел сталинский патриотизм. Его и насаждал многочисленный аппарат «идеологических» работников. Постепенно добавились и иные функции. После ограничения полномочий КГБ, контроль за благонадежностью рядовых граждан переместился к администрации предприятий и партийным функционерам на местах. Сами представители власти в марксистско-ленинской идеологии не нуждались. В тесных условиях подковерных разборок для бородатого трио классиков просто не хватало места.
В отличие от СССР, в Германии и Италии идеологическая составляющая тоталитарной системы сумела продержаться практически до конца существования самой системы. Не исключено, что ответственность за ее «долгожительство» несет западная культура. Указами можно упразднять государственные институты или перераспределять их функции, но указы бессильны перед многовековыми традициями. Вот почему власть постоянно нуждалась в идеологии, ибо любое послабление в промывке мозгов, немедленно вернуло бы общество в исходное состояние.
Подведем промежуточный итог. Тоталитаризм — не состояние, а процесс. Впрочем, столь глубокомысленный вывод справедлив для любой формы организации социальной жизни. Советское тоталитарное общество образца 50-х существенно отличается от своего правопреемника конца 80-х, не говоря уже о том стремительно трансформирующемся уникуме начала 90-х, с которого, если согласиться с авторами известного фильма, и началась «Новейшая история» Республики Беларусь.
Авторитаризм… Тоталитаризм… Фашизм… Было бы желание, и тогда на любой стадии развития (деградации) белорусского общества можно без труда найти искомые черты. Этим поискам будет посвящена заключительная часть трилогии.