/Контрапункт/
О приступах революционного оптимизма
Читая публикации своих коллег на сайте «Наше мнение», я все чаще ловлю себя на мысли о том, что для них Лукашенко уже почти закончился. Мол, очень скоро, вот-вот, завтра-послезавтра, ну в крайнем случае — в будущем году, его президентство закончится, как заканчиваются дурные сны интеллигенции, и на смену ему придет светлое рыночно-демократическое будущее. Такой оптимизм теленка, вырвавшегося на первую весеннюю травку и уверенного в том, что нож есть вещь, придуманная мамой-буренкой, чтобы попугивать непослушного сынка.
Откуда такой оптимизм? Наслушались, что ли, лекций профессора Ходыко? Или уверовали во всемогущество г-жи Райс? И то, и другое — слишком шаткая основа для оптимистических умозаключений. Во всяком случае, я не стал бы опираться на нее, прогнозируя ближайшее будущее нашей маленькой, но упорно не поддающейся силлогическим построениям родины.
Лев Толстой еще писал о том, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Народ в этом отношении мало чем отличается от семьи. Это счастливые и богатые демократии похожи одна на другую, а страны, вставшие на путь авторитаризма, отличаются друг от друга в той же степени, в какой их правители отличаются друг от друга.
В этом отношении автоматическое перенесение на белорусскую ситуацию той модели революции, которая победила, скажем, в Украине или в Грузии, — дело гиблое и вредное. Во-первых, Лукашенко — не Шеварднадзе и не Кучма. Во-вторых, белорусы — не грузины и не украинцы. Наконец, в-третьих, Милинкевич — не Ющенко, а Лебедько — не Саакашвили.
Разберем по порядку все составляющие ситуации, выделенные нами в предшествующем абзаце искусственно, но от того не менее реальные. Начнем с того, что Лукашенко — не Кучма и не Шеварднадзе. Это совершенно очевидно. И Леонид Данилович, и Эдуард Амвросиевич до своего забронзовения имели перед своими народами и мировым сообществом несомненные заслуги, вызывавшие к ним уважение вне зависимости от их президентского статуса. Им было что предъявить в оправдание своего прошлого, а также настоящего. Потому они могли относительно спокойно думать о будущем. Генеральный директор Южмаша и министр иностранных дел СССР в любом случае были персонами состоявшимися и заслуживали персональной пенсии.
Лукашенко — президент не карьерный, а «народный». Его статус определяется исключительно волей народа, вручившего ему свою судьбу в 1994 году и лишь по недоразумению не пытавшегося отстаивать свое право осуществлять дальнейший выбор на референдуме 2004 года. И как только народ откажет Лукашенко в доверии (лишит его президентского статуса), судьба Александра Григорьевича сложится чрезвычайно плачевно. Нет, я лично и значительная часть белорусских оппозиционеров глубоко убеждены в том, что человек, персонифицировавший в себе первый свободный выбор белорусского народа, уже обладает статусом пожизненной неприкосновенности. Но — что дальше?
Мне доводилось писать о том, как обманулся первый штаб кандидата в президенты Лукашенко А.Г., сравнивавший своего кандидата с Лехом Валенсой. Мы не учли, что в президенты Польши избирали все-таки не электрика с Гданьской верфи, а лауреата Нобелевской премии мира, лидера крупнейшего общенационального польского движения, каковым в Беларуси не был даже Белорусский народный фронт в звездные часы своего существования. Можно было не избрать Валенсу повторно, но лишить его Нобелевской премии было невозможно.
Куда возвращаться Лукашенко после ухода в отставку? В совхоз «Городец»? Это невозможно. Именно оттуда он вырвался, как ракета с космодрома, и ракете этой теперь проще взорваться и распасться в воздухе, чем вернуться назад. А белорусская оппозиция (как, впрочем, и почти обезумевший от революционной эйфории Запад) никак не обдумывает будущего «последнего диктатора Европы» иначе, нежели в формулировках вроде «демократия гарантий не дает». (Иногда — дает, хотя бы для того, чтобы из возможности стать реальностью. А если не дает — тем хуже для самой демократии.)
Именно поэтому Лукашенко и будет защищаться до последнего. Все изменения в законодательстве, дающие ему право отдать приказ стрелять на поражение, — лишь внешние признаки его готовности к подобным шагам. Его готовность — это готовность всей системы, от Лидии Ермошиной и до Степана Сухоренко, защищать свой нынешний статус, свое право безнаказанно и бесконтрольно править страной, опасаясь лишь высочайшей немилости. Для них оппозиционные игрища вроде выборов единых, двуединых и триединых кандидатов демократических сил сродни тараканьим бегам: можно понаблюдать, но придерживая башмак, способный утоптать потенциального чемпиона, наготове: вырвется, заорет публика: «Яныча-ар!» — и башмак опустится на голову почти немедленно.
И белорусы при этом — не грузины и не украинцы. Дело не в том, что они не сделают свой выбор. Сделают. Но защищать этот выбор они не выйдут, как не вышли бы они и в 1994 году, возжелай дорогой Вячеслав Францевич отнять победу, уже почти трепетавшую в руках у его главного соперника. Не надо питать иллюзий.
Говорят, революционную массу на майдане в Киеве обеспечил ректор Киево-Могилянской академии, своей властью прекративший занятия и отправивший студентов защищать демократию и выбор народа. Представьте себе ситуацию почтенного профессора Стражева. Он что — кого-нибудь пошлет защищать демократию? Дело вовсе не в его личной лояльности к режиму, дело в здравом смысле: победит или проиграет демократия, подобный шаг будет последним политическим шагом в карьере Василия Ивановича. Лукашенко отправит его в отставку с последствиями, а демократы — без последствий. Но профессор Стражев уже был в отставке без последствий, и вряд ли он захочет идти туда во второй раз.
Говорят, Кучму убедили не стрелять по майдану генералы спецслужб. С трудом представляю себе генералов Наумова и Сухоренко, уговаривающих своего президента не применять оружие. Я бы даже сказал — с очень большим трудом. После всего того, что написала об этих деятелях белорусская негосударственная пресса, даже я на их месте предпочел бы выполнить приказ действующего главнокомандующего — раз уж все равно предстояло бы уйти в политическое небытие. Владимир Наумов, начитавшийся статей революционной валькирии Ирины Халип, уж точно выполнит. Тем паче, что это будет происходить в строгом соответствии с действующим белорусским законодательством.
А ведь и Наумов, и Сухоренко — я в этом убежден — искренне считают себя патриотами своей страны. Только свою страну они ассоциируют не с революционными валькириями, а с мирными и смирными трудящимися полей, фабрик и участковых избирательных комиссий. И к этой стране они и будут апеллировать, защищая ее покой и стабильность. Чего ж вам боле?
Наконец, кого прикажете защищать? Не — «что», а именно «кого»? Кто будет персонифицировать эту самую демократию и этот самый рынок? Отставной вице-мэр областного центра? Депутат распущенного и полузабытого парламента? Ректор, молчавший шесть часов в собственном кабинете в то время, как его на всех телеканалах поливали грязью, но так и не отважившийся хлопнуть дверью? Какие подвиги во имя демократии числятся за ними? Что говорят их имена избирателям?
Предвижу оптимистические эскапады достоуважаемого профессора Ходыко Ю.В., апеллирующего к тому, дескать, что вот был бы телевизионный эфир, открылись бы глаза у народа, мудрые пятерки, десятки et cetera объяснили бы этому самому народу, почем фунт добра и справедливости… Но эфира — не будет. Вернее, будет, но эффект он возымеет традиционно усыпляющий — как и положено эфиру.
Тем паче, что и российское телевещание на Беларусь уже почти низведено до уровня клочка шагреневой кожи. Зимовский не даром хлеб ест, заполняя собой прайм-тайм телеканала «Россия» и приучая народ к новому значку, обозначающему новый телепродукт. Вот и Азарёнок уже востребован — многое предстоит услышать о себе и вождям оппозиции, и ее сторонникам. А поскольку предъявить — что в эфире, что без эфира — будет некого, то и выбора не останется.
Разве что выбрать единым кандидатом госпожу Райс. Это будет политкорректно со всех точек зрения.
Пока же этого не произошло, разрешите считать «р-р-революционный оптимизм» разновидностью возвратного тифа, приступы которого повторяются с завидной периодичностью почему-то раз в пять лет.
Думается, правда, что эта хворь ненадолго. Или — надолго. В зависимости от того, оптимист вы или пессимист.