/Невидимое явное/

«Черный шум» и экономика террора

Жизнь и смерть индивидов и человеческих групп неравноценна в политическом отношении, и посему капитализируется (инвестируется) совершенно различным образом (всякий раз опровергая презумпции «радикального равенства»). Это очевидно на примере смерти царей и «малых сил»: «безвременная» в первом случае, «уместная» и «естественная» — во втором. Но столь же несопоставимым оказывается политический вес массовой гибели. Неравенство в распределении символических капиталов соболезнования и сочувствия вполне очевидно и, можно сказать, лежит на поверхности.

7 июля в Лондоне в результате серии взрывов погибли 52 человека. Весь мир высказал свои соболезнования британцам. Включая мэра Москвы Юрия Лужкова, сочувственно отметившего, что жертвами взрывов стали не президенты или премьер-министры, а «простые работяги». 11 июля в российском городе Ухта (Республика Коми) погибли 24 человека, заживо сгорев в торговом центре. И мир промолчал. Даже мэр Москвы Лужков промолчал, хотя в Ухте пострадали столь же «простые работяги» и, кроме того, свои родные работяги.

На следующий день после пожара в Ухте ведущие газеты России на первые полосы поместили материалы об уголовном деле против Касьянова, трагедии в Лондоне и даже о годовщине трагедии в Сребренице (Югославия). А трагедию в Ухте если и помянули, то, подобно «НГ», в рубрике «События и происшествия». Высшие государственные лица России (исключение составили представители МЧС) не стали делать по поводу случившегося никаких заявлений. Массовая гибель людей в торговом центре не только не была отмечена общенациональной скорбью, но даже не сумела отвлечь прессу и политиков от обсуждения других важных и почти важных проблем (и в частности, обстоятельств лондонских терактов).

На первый взгляд может показаться, что политический спрос на скорбь диктуется количеством пострадавших или же политическим весом страны, потерявшей своих граждан. Но нет же: теракт на станции метро «Пушкинская» в 2000 году в Москве, унеся жизни 13 человек, вызвал не меньший взрыв сочувствия, возмущения, уверений в поддержке (и просто любопытства), нежели серия лондонских.

Итак, цена человеческой смерти в существенной степени колеблется в зависимости от политического контекста и прежде всего реальных или же предполагаемых ее причин. Имеются причины «обычные» (т.е. как бы «естественные») и причины «неординарные» («неестественные»), точнее сказать, «современные». К «современным» причинам относятся такие причины, которые, с одной стороны, формируют актуальную политическую повестку, с другой же — обретают весомость исходя из этой повестки. Такая двусторонняя зависимость определяет политическую цену событий, которым предпосылаются серии причин определенного рода, и соответственно — цену действий, направленных на производство или же предотвращение этих причин.

Терроризм, экологические бедствия и техногенные катастрофы, т. е. беды, которые, с одной стороны, эффектно смотрятся на телеэкране, а с другой — проистекают из «современных» обстоятельств (и соответствующим образом маркируются), — вот что действительно взвинчивает цену человеческих жизни и смерти. Вот что обретает политический вес в силу тесного коннекта с глобальной публичностью, но в то же время придает вес и значимость политике как таковой.

Хорошо известно, что количество жертв «обычных» авиа- и автокатастроф, т. е. случившихся по причинам халатности (летчиков, водителей, обслуживающего персонала и пр.), серьезно превышает количество жертв авиа- и автокатастроф, произошедших из-за действий злоумышленников (террористов), т. е. «непосредственные» издержки халатности превышают издержки терроризма. Однако в политическом измерении обе группы событий оцениваются прямо противоположным образом. Так, например, халатность и криминальные разборки — предположительные причины трагедии в ухтинском «Пассаже» — слишком заурядны (быть может, в силу своей распространенности), чтобы стать объектом государственной заботы (и государственной скорби). И напротив: политический вес лондонской трагедии чрезвычайно высок, ибо в данном случае гибель людей связана не с халатностью, но с терроризмом.

Развивая известный журналистский канон (новость — это когда самолет падает, а не приземляется), можно утверждать, что подлинная новость — это когда самолет не просто падает, но падает с драматическим напором. Когда самолет не просто падает, но падает по причине теракта. В общем, связь между терроризмом и производимым СМИ «черным шумом» оказывается на самой проверхности.

Реакция политиков и общественных деятелей, сегодня все более приверженных стратегии демократического популизма, вполне показательна: возглавить борьбу (или же принять в ней участие) с такими врагами человечества, как террористы, СПИД и техногенные катастрофы, куда почетней, нежели вести бесконечное сражение с «банальным» криминалом. Имеется и такая зависимость: чем более внушительным, загадочным и неопределенным выглядит противник (например, «нелегальная миграция» в случае с Беларусью), тем с большей охотой и рвением политики бросают ему вызов. Глобальный и могущественный противник, помимо прочего, как бы свидетельствует о том, что избранные им мишени причастны цивилизованному миру, т. е. миру, в пределах которого цена человеческой жизни достаточно высока (в контексте предпосылаемого ей количества прав, доходов, безопасности, продолжительности и пр.).

Сочувствие (соболезнование) жертвам международного терроризма, с другой стороны, как бы свидетельствует о том, что публично скорбящие также причастны миру цивилизованному и, следовательно, располагают определенным алиби: они ни в коем случае не могут быть заподозрены в солидарности с миром нецивилизованным, неорганизованным и негуманным.

Вообще говоря, магическое воздействие «актуального» и «сенсационного» (имеющего отношение к глобальной/актуальной политике) таково, что находится все больше желающих делать историю, хотя бы и в качестве зловещей силы. Количество терактов растет, и часто случается, что ответственность за теракт одновременно берут на себя две, а то и три-четыре группировки, оспаривая друг у друга авторство кровавого спектакля.

***

Некоторые исследователи делят террористов на группы (к большому неудовольствию российских политиков, не склонных делать различия между теми, кого они полагают своими врагами). К первой группе относят организации и объединения, ориентированные на захват власти за счет ослабления политического режима, и в частности деморализации и разложения противостоящих им вооруженных сил и служб безопасности. Такие группы, как правило, избегают жертв среди мирного населения (в качестве примеров приводятся ЭТА, корсиканские сепаратисты, несколько палестинских группировок). Во вторую группу включают организации со сходными целями и средствами, для которых, однако, вероятность жертв среди гражданского населения не служит препятствием (ИРА, Тигры освобождения Тамил Илама, Курдская рабочая партия и др.). В третью группу включают именно врагов цивилизованного человечества. Они радикально отличаются от вышеназванных двух групп тем, что, во-первых, их действия нацелены на максимизацию жертв среди гражданского населения и, во-вторых, на обеспечение предельно возможного внимания прессы (т.е. действуют преимущественно в столицах, где велико средоточие вещательных корпораций). Относительно политических целей подобных группировок имеются только гипотезы.

Предполагается, что они добиваются: разрушения современной (западной) цивилизации; торжества во всем мире идеалов ислама; невмешательства стран Запада в политические процессы на Ближнем Востоке; сохранения определенных культурных практик и т. д. Такие группировки выбирают в качестве своих мишеней такие жертвы, ценность жизни которых понимается как достаточно высокая, и обустраивают свои акции таким образом, чтобы последние получили максимальный резонанс в СМИ. Именно по отношению к этим людям применяется в западной исследовательской литературе определение «террористы». «Боевиками», «сепаратистами», «повстанцами» называют всех остальных. Нередко мы также слышим о «самодеятельных» террористах — как правило, это белые граждане развитых стран, с высшим образованием и «сверхценными» идеями, полем деятельности которых является страна проживания. Но они остаются вне классификации, в прессе их обычно называют «бомбистами».

Следовало бы пояснить, что в системе ценностей, в которой действуют террористы третьего типа, наибольшей ценностью наделяется жизнь рядовых граждан. «Простых работяг», как выразился мэр Москвы. В силу известных причин (например, заключение своеобразного контракта с государством касательно жизни, смерти, служения и пр.) жизнь профессиональных военных и других государственных лиц оценивается ниже. Что же касается граждан тех государств, которые насаждают атмосферу террора, страха, насилия и беззакония (т.е. берут на себя часть функций террористов, а, следовательно, не являются их врагами), то они редко рассматриваются «профессиональными» террористами в качестве мишеней. Куба и Беларусь до поры до времени могут спать спокойно, ибо террор и насилие в этих государствах — это элемент образа жизни.

***

Сегодня можно говорить о том, что терроризм — как это ни неприятно признавать — для кого-то является призванием, для кого-то работой, а для кого-то — бизнесом. Существует своего рода экономика террора, структурно связанная с экономикой безопасности. Согласно некоторым оценкам, размеры экономики террора составляют до $1,5 трлн. ежегодно (это около 5% мирового валового продукта). Спрос на смерть чрезвычайно высок — как со стороны реализаторов и заказчиков террора, так и со стороны защитников и сторонников безопасности (от террора). Жизнь и смерть рядовых граждан постоянно взвешивается на символических весах, их цена определяется структурной игрой капиталов. Так, те или иные политические проекты приобретают «электоральный» вес в зависимости от предполагаемых инвестиций в экономику безопасности (скажем, вступление в антитеррористическую коалицию).

Создаются сверхновые подразделения по борьбе с терроризмом, усовершенствованные «средства безопасности», увеличиваются военные расходы стран-мишеней, растет помощь бедным странам, целью которой является выравнивание материальных условий жизни (якобы это является причиной терроризма), и т. д. — все это лишь малая часть средств, пожираемых «экономикой безопасности».

Помимо вздорного тезиса о разнице в жизненном уровне как основной предпосылке терроризма (при том что и заказчики терактов, и их реализаторы, как правило, способны поспорить в части доходности своего бизнеса с большинством представителей «золотого миллиарда», особенно со своими мишенями и жертвами), чаще всего высказывают тезис о взаимозависимости (или корреляции) террористических акций и конкретных политических событий. Порой даже незначительных, как, например, отказ Великобритании выдать России Ахмада Закаева. В данном случае имеется в виду то, что признание британским судом обвинений, выдвигаемых российской прокуратурой, неубедительными и необоснованными, свидетельствует о тайном (невольном) пособничестве террористам. И лондонские теракты многим видятся отчасти заслуженной карой за такое двуличие. Или за не оправданное пафосом момента внимание к ущемлению свобод в Беларуси. Находятся и другие воображаемые прегрешения или свидетельства преступного легкомыслия, как, например, излишне толерантное отношение к мусульманским общинам.

Во всех приведенных случаях мы попадаем в логические ловушки, которые, собственно, террористические акции и расставляют. Мы начинаем незаметно опираться на своего рода презумпцию виновности: если имеется «акт возмездия», то имеется и «акт прегрешения» (например, наказанию предшествовал акт «незаконного» обогащения западных государств). Между тем, если и имеется некая связь между политической канвой и террористическим «ответом», то эта связь вовсе не носит «глубинного» характера, но напротив — является принципиально «поверхностной». Так, например, несложно предположить, что серия терактов в Лондоне «подшита» не столько к конкретным политическим инициативам (невыдача Ахмада Закаева), сколько к рутинному мероприятию, затеянному под эгидой G8. Почему? Потому что предполагаемый резонанс События взвинчивает предполагаемую его цену.

Таким образом, имеется корреляция между экономикой террора и экономикой безопасности. Корреляция проста: чем большую цену политики готовы платить за определенным образом понятую безопасность, чем большие дивиденды они намерены извлекать из соответствующих обстоятельств, чем большее внимание СМИ уделяют «терактам» в сравнении с другими трагедиями, тем скорейшими темпами развивается экономика террора. Дело в том, что у «терроризма» (равно как и других событий) нет причин в строгом смысле. Но имеются эффекты, которые, собственно, причинами и являются. И если предполагаемый эффект того или иного террористического мероприятия достаточно высок, оно непременно произойдет. Так, например, если будет создана совершенная и совершенно «непроницаемая» система защиты против террора, обязательно найдутся те, кто поставит своей целью именно ее уничтожение.

Возможно, прав Тони Блэр, предлагающий для борьбы с описываемым видом террора, во-первых, мобилизовать «умеренный и истинный голос ислама», противопоставив его той версии ислама, которая религией более не является (представители исламских общин, проживающих в Великобритании, высказали свое возмущение в связи с трагедией и выразили сочувствие пострадавшим и их близким), во-вторых, опереться главным образом на традиционные структуры правопорядка (показательно, что не антитеррористические спецподразделения, но именно Скотланд-Ярд оказался наиболее эффективен в деле выявления участников преступления). Наконец, что представляется не менее важным, следовало бы уравновесить трагедию терроризма с другими подобными трагедиями. Скажем, с нарушением прав человека. В противном случае, зациклившись лишь на особенно яркой «стороне дела», все мы будем лишь способствовать приумножению террора и насилия.

Маловероятно, что эти и другие меры (распространение демократии, взаимодействие спецслужб, активизация традиционных криминальных методов предупреждения), способны ликвидировать терроризм как таковой. Но они, по меньшей мере, способны минимизировать его. Способны преобразовать в «знакомые» формы.