…Люди совокупляются, и это не вызывает в наблюдателе никакого трепета, да и особого интереса. В чем и состоит point пост-порнографии. Исходя из этого, рассмотрим термин «постполитика», который был уместен уже в 2004 году. Ситуация похожа: приставка «пост» клеится к данной отрасли жизни по всей ее ширине, а не к чьим-то приватным движениям. Что означает, что нечто стало пост-нечто? Когда прикручивается приставка «пост»? Она полагается в случае, если на некую отрасль уповали, отчего рассматривали ее в укрупненном масштабе с преувеличенным вниманием. Есть, скажем, отдельный масштаб для центра Москвы и какой-то обычный для, допустим, окрестностей университета. Тоже не самое паршивое место на свете, но его не детализируют. А если ранее важный район сделался «пост», то масштабная сетка там возвратится к обычному масштабу. Это не проблема отрасли, не впавшего в ничтожество, как Немецкая слобода, района. Отрасль осталась, слово тоже, но в этот ящичек уже не суются неартикулируемые ожидания человека. Она уже не предполагает дополнительных, не существующих смыслов. «Пост» означает не ее исчерпание, но истечение упований. Вот и политика, точнее — власть перестала быть таким ящиком. «Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы, — писал г-н Бродский, вполне раскрыв тему постпорнографии. Продолжим цитату: „тут конец перспективы“, — это уже о постполитике. У Бродского интимное и политическое сосуществовали, гармонизируя друг друга. Как-то он связывал эти виды деятельности.
А. Левкин Счастьеловка. М.: „НЛО“, 2007
За художественным эпиграфом к публицистической статье всегда нечто сокрыто. В данном случае развернутое введение в тему. В предельном виде процесс превращения политики в нечто, обозначаемое странным термином «постполитическое», представлен здесь через взаимосвязь двух тенденций — десакрализации пространства и дез-инвестирования желаний — тенденций по определению субъективных. Политика на протяжении длительного времени выступала как сакральное место приложения человеческих сил и надежное место осуществления психических инвестиций, что на практике выливалось в неподдельное внимание и интерес к данной сфере общественной жизни. Политика представлялась наивному участнику именно тем пространством, в рамках которого возможно реальное выражение его стремлений к изменению существующего состояния общественной системы и актуализация жизненных интересов в контексте практического действия. Эта убежденность, лежащая во многом в сфере индивидуального воображаемого, задействовала достаточно мощные механизмы воображаемого социального: люди были готовы совершать крупные инвестиции психической энергии ради самого поддержания политического поля и обслуживания его динамики. Достаточно вспомнить тот пафос воодушевления, с которым в область политического вступали участники различных общественных движений и партий в к. XIX — нач. ХХ вв. (кульминацию «века модерна»). Противопоставление политического действия как реальной практики абстрактному теоретизированию «мыслителей от политики» в свою очередь стало своеобразной визитной карточкой марксизма, наиболее влиятельной философии своего времени. Возможность принимать участие в политической жизни для граждан обществ модерна становится определяющим этапом социализации и самореализации индивида, вплоть до осознания невозможности уклониться от участия в политике, максимально концентрированно изложенной в известном афоризме О. Бисмарка («Если ты не занимаешься политикой, то политика займется тобой»).
Однако почему в приведенном отрывке политика сопрягается с областью порнографии: сфера публичного с областью приватного, интимного. Дело в том, что обе эти сферы, хотя и по-разному, испытывают сегодня одинаковый комплекс проблем. Правда, упомянутый вначале термин «постпорнография» сам по себе избыточен, поскольку порнография как сфера манифестации интимного сама уже есть некая «пост-эротика»: преодоление сексуального и его замещение биологическим. Порнография знаменует собой тотальное разоблачение и исчезновение загадочного, которое в сфере сексуального хранит эротика — существование этой загадки, необходимость ее восполнения силами индивидуальной фантазии инициирует мощное психическое воздействие, пробуждение желания. В то же время отказ от соблазняющей загадочности сексуального, требующей психических инвестиций со стороны воображаемого, и переход к реализму (скорее, даже гиперреализму) в демонстрации природы секса чреват утратой интереса к сфере, где все становится известно до мельчайшей детали и более нет ничего запретного. Как это драматично описывает Ж. Бодрийяр: «Вам все время „дают больше“. Цвет в кино и на телеэкране был только началом. Сегодня, показывая секс, вам дают цветную, объемную картинку, хайфай звук со всеми низкими и высокими частотами (жизнь как-никак!) — дают столько всего, что вам уже нечего добавить от себя, нечего дать взамен. Абсолютное подавление: давая вам немного слишком, у вас отнимают все. Берегитесь того, что так полно вам „передается“, если сами в передаче не участвовали!» [1].
Таким образом, восприятие зрителя порнографии подавляется и для воображения и желания более не остается места. Сексуальное в таком случае замещается биологическим: созерцанием механического процесса совокупления и крупных планов половых органов — своеобразная индустрия секса, как и любая индустрия — подрывающая желание. Порнография разрушает сакральное пространство сексуального, необходимое для осуществления психических инвестиций индивида в воссоздание эротического образа — из присутствия которых у него как раз и рождается чувство сугубой реальности и включенности в происходящее. Или как это довольно жестко фиксирует Славой Жижек: «В порнографии зритель априорно вынужден занимать извращенную позицию. Вместо того, чтобы быть на стороне рассматриваемого объекта, взгляд перемещается в нас, зрителей, и поэтому в изображении на экране нет той возвышенно-загадочной точки, из которой оно смотрит на нас. Только мы тупо разглядываем изображение, которое „показывает все“. В противоположность банальному убеждению, будто порнография сводит другого (актера) к роли объекта нашего подглядывания и удовольствия от него, подчеркнем, что сам зритель с успехом играет роль объекта. Реальные субъекты — актеры на экране, пытающиеся возбудить нас, а мы, зрители, сводимся к парализованному объекту-взгляду». [2] Зачарованные столь тотальной сексуальной демонстрацией, зрители порнографии лишены активности, в том числе той, что осуществляет инвестицию психического в тайну желаемого: само действо воспринимается отстраненно и не захватывает субъекта дольше момента непосредственного созерцания. Причем, порнография, по-видимому, может действовать разлагающе на всю область эротического, с ней сопрягаемую: скажем, если в порядке мысленного эксперимента проделать вслед за Жижеком операцию «дополнения» наполненной эротизмом классической мелодрамы (например, «Унесенные ветром» или «Девушка моей мечты») за счет вмонтирования в нее 10-минутной порнографической сцены — секса заглавных персонажей. Сохранит ли в таком случае фильм свою притягательность и эротизм, которые рождают мощный психический импринтинг? — вопрос по большому счету открытый.
Но в то же время термин «постпорнография» в какой-то мере оказывается удобен для обозначения современного опыта окончательного растворения сексуального в биологическом. Если ранее созерцанию порнографии в определенной мере предшествовала «аура запретного», в рамках которой воображаемое структурировало себя совместно с желанием еще до момента наблюдения за гиперреальностью сексуального, то теперь эти границы запретного постепенно стираются — до их практически полного уничтожения. Что, безусловно, затрудняет работу национального комитета по этике и нравственности: ведь как таковой порнографией перенасыщается все медиа-пространство — от реалити-шоу вроде «Дома-2» до недавнего инцидента с рекламными экранами в Москве. Лишившись ореола запретности, порнография окончательно утрачивает возможности накапливать инвестиции психической энергии и превращается в обыденный элемент организации повседневной жизни человека. Если можно так выразиться, утрачивается сам «смысл» сексуального, конституированный существованием символических запретов на изображение и демонстрацию полового поведения, а также отождествлением воображаемого субъекта с его сексуальностью. Секс становится явлением столь же обыденным и каждодневным как завтрак или чистка зубов — и… столь же мало вдохновляющим, как это ни парадоксально. Биология, только биология. И ни грамма фантазии. Тогда на смену реальному сексу грядет секс виртуальный, инвестирующий сферу воображения и желания за счет перверсии символического.
Столь пространный экскурс в сферу приватного был необходим для описания механизмов того, что происходит в сфере публичного — как утрата политического. Непосредственно начинает исчезать измерение сакрального в политике (область ее загадочного), что влечет за собой потерю интереса к политическому как таковому: в него более нет смысла вкладывать значимые психические активы, или «неартикулируемые ожидания». Собственно данную связь между установлением постполитики и десакрализацией Политического в качестве основного «знака» нашего времени активно выстраивает один из наиболее влиятельных авторов и пропагандистов идеи постполитики на постсоветском пространстве — российский философ-неоконсерватор А. Дугин в своей «Философии политики». В его понимании — «постполитика не есть отрицание политики, но скорее абсолютизация политики как процесса модернизации. Этот процесс модернизации состоит в дезонтологизации Политического. Логически он завершается в тот момент, когда эта операция достигает цели. В Политическом более не остается сакрального измерения, все его составляющие оказываются произвольными, утрачивают автономное содержательное качество, составлявшее их собственное бытие и соединявшее их с другими социальными реальностями. Теряя онтологический объем, Политическое все более переходит в политику, что подразумевает постепенное уравнивание в этом процессе обозначающего и обозначаемого» [3]. Здесь пришествие постполитики связывается с диагнозом постмодерна, поставленным культуре и обществу. При этом постмодерн, или в терминологии А. Дугина, скорее, ультрамодерн, — понимается не как некое качественно новое состояние, но лишь как кульминация века модерна с его нигилистической установкой.
Само общество модерна уже пронизано пафосом разрушения традиции, подрывом ее онтологических структур в попытке заменить вечное мгновенным, что вписывается в ёмкий диагноз современности, данный некогда М. Хайдеггером в статье «Европейский нигилизм» [4]. При этом разрушение традиционной онтологии — «сильных структур бытия» общества, личности, государства и т. д. — не сопровождается опытом новой онтологии, скорее, вслед за современным итальянским философом и политиком Дж. Ваттимо можно говорить лишь о «нигилистической онтологии» постмодерна [5]. По мнению уже упомянутого А. Дугина, в сфере политического мы можем наблюдать двойственный эффект из состояния десакрализации и дезонтологизации политики: во-первых, зафиксированный Ф. Фукуямой «конец истории» как окончательная победа либерализма над своими идеологическими соперниками, с той оговоркой, что это уже и не либерализм в чистом виде, но своеобразный mix из компонентов неолиберализма, социализма и др.; во-вторых, это виртуализация политического на основе медиакратии — установления власти образа. Последнее основано на том, что бытие существует лишь в мгновении: «Сегодня бытие длится ровно столько, сколько длится информационный выпуск, развлекательная передача или рекламный ролик» [3]. Отсюда во многом вытекает произвольность этого бытия: происходит описанное М. Фуко и Ж. Бодрийяром окончательное размежевание означающего и означаемого — знак становится полностью автономным и более не привязывается к какого-либо рода реальности. «Во всех случаях система автономного „знака“ в области политики подразумевает, что пропагандируемый или рекламируемый объект может быть совсем не таким, каким он представляется» [3]. Политика становится исключительно виртуальной, т. е. не выходящей за плоскость медийных экранов, а общество постепенно превращается, по меткому выражению Ги Дебора [6], в «общество спектакля» — заворожено наблюдающего за игрой псевдо-политических образов с их случайными сценариями и актерами, которые призваны замаскировать отсутствие политического в подлинном смысле. Политики — как имеющей некоторый смысл и требующей активных инвестиций психического в поддержание этих смыслов.
Сам А. Дугин выделяет 7 ключевых моментов постполитики, или идеологии минимального гуманизма, которые отделяют ее от политики в традиционном смысле слова и объясняют изменение отношений к политическому. Помимо медиакратии как власти медийных образов над политическим, где «реально лишь то, что показано в СМИ», упоминаются, например, и такие моменты. Бесцельность постполитики — отсутствие стратегических целей и задач, подчинение некоторым биологическим импульсам и спонтанным движениям, что, как кажется, может объяснить определенную непоследовательность и «разновекторность» политических курсов в глобальном и локальном масштабах. Множественность как отсутствие четких иерархий — каждый свободен в установлении своей виртуальной идентичности, но эта свобода не гарантирует ровным счетом ничего — у индивида нет четкой социальной «прописки». Сингулярность как невозможность стабильной коллективной самоидентификации: индивиды «общества спектакля» всегда разобщены. Пацификация как отмена насилия во всех формах кроме виртуальной, т. к. насилие возможно лишь в наполненном смыслом пространстве политического. Игра как замена автономных ценностных порядков (идеалов политического) произволом субъективных ценностей, равнозаменимых и малозначащих. Наконец, диктатура закона как самодостаточность сферы права, контролирующей политическое за счет легитимации доступа к медиа-каналам. Однако все эти признаки, или моменты постполитики хорошо фиксируют именно растерянность европейской политической мысли перед такими феноменами как, например, «медийная демократия» Сильвио Берлускони. В ситуации современной России и Беларуси, которые, как представляется, избрали одинаковый вектор политического дрейфа, постполитика выражает себя несколько отлично.
Налицо, прежде всего, утрата основополагающих смыслов политического действия: власть, взявшая под контроль ведущие СМИ и покушающаяся на пространство интернета, виртуализирует политическую реальность, превращая ее в спектакль одного актера или же творческого дуэта, которые сами набирают собственную труппу, распределяют роли и разыгрывают собственные сценарии, предоставляя всем прочим сомнительную честь наблюдателей этого праздника жизни. Альтернативная и скупо освещаемая игра в оппозиционную политику обнаруживает другую сторону того же спектакля, разыгрываемую вторичным театральным составом с малобюджетными декорациями и невразумительным посланием публике. Как следствие политическое утрачивает свой реальный и действенный смысл для его возможных участников: неиспользованная психическая энергия аккумулируется и перенаправляется в иные сферы, порождая устойчивое неприятие политики как таковой — это происходит не со мной, не для меня и без моего посредства. Иными словами, политики не существует, остается лишь ее имитация. Власть удачно заимствует в своей риторике понятия демократии, справедливости, патриотизма, национализма и др. — по сути же затирает реальные смыслы употребления данных понятий, порождая изощренные оксюмороны типа «управляемой демократии» или «рыночного социализма». В пространство политического уже невозможно вступить, потому что отсутствуют лозунги, под которыми такое вхождение стало бы возможно. Точнее все лозунги и транспаранты заботливо заготовлены и ждут своего вручения в запасниках власти. Отсюда отказ от политического и привычное возвращение в сферу приватной, частной жизни. Однако это знаменует собой лишь сбой политического на системном уровне, а не на всех уровнях сразу.
Измерение политического как таковое связывалось белорусскими гражданами с существованием возможностей для выражения сознательного политического действия, как-то:
— участие в парламентских и президентских выборах, пока не развеялись последние иллюзии касательно технологий подсчета голосов;
— затем, «уличная демократия», начавшаяся многотысячными митингами «Менскай вясны — 1996» и симметрично закончившаяся романтичной и героичной, хотя и утопической попыткой гражданского самоопределения «Плошчы — 2006»;
— наконец, самоотверженная и бесконечная индивидуальная «партизанка», выражаемая в отдельных актах гражданского неповиновения — «мироновщина», «голодовка солидарности», распространение листовок и наглядной агитации.
Следует ли говорить о том, что большинство этих возможностей наделения смыслом политического и связанной с ними аккумуляции психической энергии в настоящее время многими мыслятся наглухо отсеченными. Выборы рассматриваются как спектакль, где голос избирателя давно уже подсчитан «как нужно». «Уличная демократия» как возможность прорыва политического уже стала принципиально нереализуема, поскольку и в тактике агрессивного, и ненасильственного сопротивления она страдает от отсутствия значимых стратегий перехвата власти и сил, которые могли бы ответственность за осуществление подобных стратегий на себя взять, впрочем, как и внятных целей подобного перехвата. Остается лишь дорога индивидуальной фронды, но она поддерживается лишь иссякающей волей одиночек, силы которых подтачивает видимая абсурдность единичного противостояния системе в целом. Это рассеивает потенциальные потоки психической энергии, направляемые в область политического, и вместо сакрального пространства Политики как обладающей смыслом предоставляет пассивному зрителю бесконечный и бессмысленный спектакль, на сюжет которого могут повлиять лишь некие внешние факторы («Запад нам поможет» или «Россия снимет нас с дотаций») либо мифический коллапс системы под воздействием неучтенного, но фатального обстоятельства (этакий коллективный фантазм, неоднократно провозглашаемый нашими кассандрами от политики).
«Реальная политика», транслируемая по многочисленным официальным медиа-каналам, представляется продуктом отечественных политтехнологий и связанной с ними зачистки политического поля, которые превращают в фарс очередные президентские или парламентские выборы, делегитимируют любые уличные акции протеста (например, через занижение количественного состава их участников и их маргинализацию в СМИ), создают эффект «большой политики» на трансцендентном обывателю уровне (международные соглашения, Союзное государство России и Беларуси, Таможенный союз и т. д.). Любые попытки системной оппозиции подобной медиаполитике чреваты их превращением в очередной акт спектакля, разыгрываемого по сценарию власти. Для этого спектакля нет необходимости даже в наличии некой выраженной идеологии, что отражает судьба во многом почившего проекта идеологии государственной, поскольку производство подобной политики вполне функционально и технологично. Исходя из вышесказанного единственным рецептом противостояния данной системе власти, по мнению российского философа-публициста и редактора интернет-издания «ИNАЧЕ» Вадима Штепы, может явиться лишь креатократия — вторжение в политический спектакль творчески настроенных людей, выражающих свое неприятие системы антисистемно посредством флеш-мобов, монстраций, спонтанных гражданских акций, наконец, идеи виртуального государства. Правда, нечто похожее мы уже проходили — были в Беларуси и многочисленные флеш-мобы, своеобразный старт которым был дан студентами закрытого ЕГУ, и пресловутая кампания получения паспорта и гражданства БНР, не говоря уже о гражданстве НРМ. Большинство этих способов пригодны для критики существующих моделей политического, но как таковые они несамодостаточны и поэтому быстро себя исчерпывают. Что же касается идеи виртуального государства, то это и вовсе призыв к воспроизведению спектакля на виртуальной платформе, к чему собственно власть и склоняет — виртуализация политического есть исчезновение Политики. Недаром попытки создания таких виртуальных сообществ заканчивается либо клонированием большого спектакля, как на то, впрочем, указывает и сам В. Штепа, либо одиозными проектами национал-патриотического толка с их извращенным пониманием смыслов политического.
Правда, альтернатива системной оппозиции власти все же существует и она столь же реальна, как и проблематична. На ее возможность, кстати, указывает и цитированный ранее А. Дугин, а также вышеупомянутый В. Штепа в следующем определении постполитики: «Постполитика — это не самоцель, но всего лишь набор самых актуальных методов гражданского самоуправления». Что, однако, может означать это возвращение реального смысла в политическую сферу при поддержке гражданской инициативы? Как политика посредством смысла может вновь превратится в Политику, ангажирующую интересы и волю людей? В своих «Еретических эссе о философии истории» чешский философ и гражданский активист Ян Паточка писал: «Особое положение политики обусловливается тем, что политическая жизнь в изначальной и первичной форме есть не что иное, как сама действующая свобода (из свободы и для свободы). Целью здесь является не жизнь ради самой жизни (какой бы она ни была), а только жизнь для свободы и из нее, и это означает, что понято, то есть активно принято, то, что такая жизнь возможна. Это сближает политику в изначальном смысле с философией в гораздо большей степени, чем это возможно в случае религии и искусства, независимо от того, насколько велико их значение для духовной жизни» [7]. Отсюда вытекает, что учреждение и новое учреждение смысла в политике обусловлено ее отношением к выражению человеческой свободы, которая понимается не просто как свобода выживать в определенных исторических обстоятельствах, приспосабливаясь к соответствующей конъюнктуре, но как активная, преобразующая свобода, проблематизирующая естественные жизненные смыслы. Политика потому выступает здесь как сфера сакрального и, тем самым, способна аккумулировать человеческий потенциал, выступая сферой инвестиции неартикулируемых ожиданий, что результаты своих действий человек соотносит не с релятивной шкалой сопротивления существующей системе власти (их сравнительного успеха/неуспеха), но оценивает их в абсолютной шкале установления свободы. Вступая в сферу публичного и реализуя политическое, можно обрести смысл собственного действия и обосновать необходимость психических вложений в него только посредством учреждения этого идеала свободы. Свободы не бывает слишком мало или слишком много. Она не исчерпывается противостоянием системе. Она есть форма самореализации человека, выводящая его за границы актуальных условий существования: тем самым, учреждая смысл политического, мы можем учредить и политику в новом смысле, не обреченном на повторение спектакля. Древний китайский мыслитель Конфуций в трактате «Лунь юй» писал: «Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться» [8]. Тем самым там, где политика утратила изначальные смыслы, а ее ключевые понятия (та же демократия, солидарность, патриотизм и т. д.) стали объектами интерпретативных манипуляций требуется новая тактика исправления имен (чжэн мин) — возвращения смысла в утратившую осмысленность сферу. Подобный способ реализации политического преимущественно останется внесистемным и может быть реализован именно через гражданскую инициативу.
Гражданская инициатива — это не просто ощущение того, что все мы граждане (поскольку государство и общество как совокупность граждан — это все воображаемые сообщества, во многом утратившие свою символическую власть), но — направленное на выражение свободы солидарное действие, учреждающее меня как гражданина, т. е. человека, привносящего в политику собственный гражданский смысл. Гражданская инициатива ставит под вопрос понятие «большой политики» (глобальные расклады политических сил, претенциозные межгосударственные проекты и т. д.) как собственно ядра политического в связи с ее показательно театральной природой в рамках строящейся на медиа власти. Гражданское действие должно быть конструктивно, ибо любые формы протеста ради протеста превращаются в род завороженного любования виртуальным образом политического. Такая инициатива также должна опираться на солидарность, поскольку лишь через совместное действие наши притязания на осуществление свободы могут получить свою поддержку и конкретные формы реализации, аккумулируя психическую энергию совместных действий.
В какой-то мере можно согласиться с утверждением В. Штепы, что на передний план сейчас выходит регионализм, возможно даже и ландшафтный, т. е. привязанный к проблемам определенной местности — реализация свободы может и наверняка должна начинаться с освобождения от зачарованности властью именно на локальном уровне — решения местных проблем усилиями самих граждан без упований на властную вертикаль. При этом часто забывается, что решение таких местных проблем — это тоже политика и даже более политика, чем та, что показывается на телеэкранах. В качестве примеров подобного регионального воплощения политического можно сослаться на некоторые спонтанные гражданские акции, имевшие относительный успех, например в случае солидарного отстаивания права граждан на достойную компенсацию своей собственности вопреки произволу принятых чиновниками решений или инициативы по обеспечению достаточными парковочными местами автомобилей жителей минского микрорайона Юго-Запад. Данные акции стали возможны за счет выстраивания горизонтальных социальных сетей, т. е. надпартийных, надконфессиональных, объединенных общностью региональной проблемы, которые позволяют гражданам подключаться к реальным действиям по установлению собственных свобод без ссылок на необходимость тотальной деструкции политической системы и невозможность действия до того. Также возможны и инициативы, которые выстраиваются на базе вертикальных социальных сетей, объединенных общностью исторической памяти, уважения к местным традициям, культуре, праву человека на свободное вероисповедание — в качестве примеров здесь можно сослаться на гражданские акции, направленные на сохранение исторических памятников в Гродно, Несвиже, Любани и других городах, гражданскую солидарность с прихожанами церкви «Новая жизнь». Это может выражаться и в выходе на все уровни социальных сетей (в особенности через сети виртуальные), когда в качестве примера гражданского действия выходит солидарность на фундаменте гуманитарных ценностей — неравнодушия к человеческой судьбе — от акций сбора средств на дорогостоящее лечение детям, обеспечение инвалидными колясками и условиями комфортного проживания (посредством строительство пандусов) людей с ограниченными возможностями — до сбора средств тем, кто пострадал за попытку реализовать свои политические взгляды (к примеру недавний случай).
Все это лишь частные примеры того, каким образом принципиально возможны гражданская солидарность и инициатива, что как раз воплощает на практике идеалы гражданского общества, про невозможность которого на данном историческом этапе в данной стране не твердит разве что ленивый. Надо просто отдавать себе отчет, что политическое действие наполняется для человека реальным смыслом именно в контексте реальных «малых» дел. То, что они пока в основном внесистемны, скорее, даже их плюс, поскольку любое системное сопротивление существующей диспозиции в принципе легко подавить. Однако, научившись реализовывать свою гражданскую свободу на региональном уровне, человек окажется способен вырваться из ловушки постполитики — крайней формы публичной пассивности и завороженности властным спектаклем. В этом плане развитие социальных сетей и связанной с ним «микрополитики» гражданской инициативы может оказаться выходом из тупика «политики без политики».
Два возможных возражения здесь — это 1) то, что не имеет системы изначально, никогда не сможет действовать системно и впредь, т. е. коренным образом политическую ситуацию этим не изменишь; 2) политика «малых» дел напоминает попытку вычерпать ложкой мировой океан, т. е. бесперспективно изначально. Подобные возражения вполне оправданы, если исходить из понимания политики именно как «большой политики», или суперсистемы, в которой надо занять место центрального механизма, чтобы изменить сам принцип ее функционирования. Однако при этом упускается то обстоятельство, что функционирование подобной системы возможно лишь при определенных status quo, с изменением каковых на микроуровне встает принципиальный вопрос о жизнеспособности политического механизма в целом. Постепенная же реализация гражданских свобод на региональном уровне может впоследствии перерасти в попытки их воплощения на уровне общегосударственном — это как с умением быстро бегать, для начала необходимо обучиться искусству хождения на собственных ногах (чего многие наши сограждане, избалованные властным протекционизмом, как раз и не в состоянии сделать). Наконец, именно решение локальных проблем может дать человеку чувство конечной реализации его усилий, т. е. реальную отдачу как приращение его свободы здесь и сейчас, не бросая его перед подавляющим массивом политики как системы вообще. Как гласит древняя китайская мудрость, дорога, даже в тысячу ли длиной, слагается из суммы небольших шажков и — если постепенно делать эти шаги, не всматриваясь поминутно вдаль, то дорога эта окажется вполне преодолимой. Именно в таком случае можно будет говорить о выходе из состояния постполитики к новому состоянию политического, свободного от спектакля. Препятствие тому, как и условие — воплощенное солидарное гражданское действие, которое для многих может стать пределом их усилий. Однако главная задача нового учреждения политики сейчас — это как раз свершение подобных усилий, призванных вывести общество из гипнотического транса постполитического спектакля, проходящего под лозунгом «Политики нет!»
---------------------------
[1] Бодрийяр Ж. Соблазн. М.: Ad Marginem, 2000. — С. 71
[2] Жижек С. Глядя вкось. Введение в психоанализ Лакана через массовую культуру
[3] Дугин А. Философия политики. М., 2003. — гл. 20.
[4] Хайдеггер М. Европейский нигилизм / Пер. В. Бибихина // Хайдеггер М. Время и бытие. М. 1993.
[5] Ваттимо Дж. Прозрачное общество. Пер. с ит. Дм. Новикова. М., Издательство Логос. 2002.
[6] Дебор Ги. Общество спектакля. М.: Логос, 2000.
[7] Паточка Ян. Еретические эссе о философии истории / Под ред. О. Шпараги. Мн.: Логвинов, 2008.
[8] Лунь юй / Конфуций // Древнекитайская философия. Собр. текстов в 2 т. т.1 — М.: Мысль, 1972. — с. 161-162.