Толчком для написания данного текста явилась мысль, полусоциологическая, полуполитологическая, полуэкономическая, полуфантасмагорическая — где же, все-таки, в каком месте пытается расположиться эта новая самопровозглашенная империя Республики Беларусь, что это за город такой, в котором, как говорил астролог П. Глоба, даже река Свислочь течет не в ту сторону.
Провинциальный город, почти незаметный на карте Европы, вдруг, менее чем за столетие, не только примерил на себя имперское архитектурное убранство, но и стал гигантским по европейским масштабам двухмиллионным мегаполисом.
А. Клинов
1.
Прогуливаясь по этой аномальной метрополии, проникаешься причудливой гениальностью местных зодчих, которые, кажется, открыли некую новую архитектурную формулу человеческого и общественного присутствия посреди всех этих тысячелетних холокостов, хатыней, чернобылей, полутоталитарных перестроек, гласностей и честностей был предложен в качестве среды обитания город-призрак, или, если угодно, корабль-призрак, — парусник, утопически несущийся по волнам несуществующего времени к столь же неосуществимому будущему, будущему, которое не наступит никогда.
Двусмысленный Город, предлагающий своим почти двадцатикилометровым проспектом войти в поднебесную империю-нирвану счастья и вечного блаженства, — и город, дающий возможность пронырнуть сквозь арку главной авеню в зазеркальность дворов, переселяющих нас в деревенскую жизнь белорусской вёски, вёски, по-простецки расположившейся прямо в центре столицы. В просторных скверах даунтауна, того и гляди, появятся (и появляются) лошади, коровы, козы, гуси и утки — город спасает нас от окончательного провала в запредельное инобытие фантасмагорически-идеальных скульптурных сцен, сияющих на величественных фронтонах общественных сооружений. Далеко не идеальные обитатели Утопии развивают эту мысль рукоприкладно — они имеют неистребимое пристрастие калечить гипсовые копии божественных идолов, всё ещё густо рассыпанные по паркам столицы.
Первый съезд РСДРП в почти бобровой (по сравнению с Мировой революцией, нулевой степенью которой мы, собственно, остаёмся) по размеру хатке на берегу реки Свислочь. Упорно тренирующиеся для экспроприаций и террора в огромном лесу-парке Челюскинцев (бывшем частном владении) левые эсеры, Национальный Театр Оперы и Балета — громадное здание, также являющееся в некотором смысле призраком самого себя, т. к. по первоначальному замыслу, оно, и без того громадное, должно было быть в четыре раза больше, театр, превращённый вместе со сквером и площадью Парижской Коммуны, прилегающими к нему, в концлагерь во время Второй Мировой Войны. Снос коммунистическими властями немногого из того, что пощадила война во время реконструкции. Тотальное и принудительное участие на протяжении десятков лет всех и вся в послевоенном Возрождении Минска — таковы только некоторые эпизоды новейшей городской истории.
2.
Именем П. М. Машерова, одного из отцов послевоенной коммунистической Беларуси, погибшего, или устранённого, согласно расхожему мифу, рукой Москвы, в автомобильной катастрофе, была названа при нём же и по его заказу построенная Парковая магистраль, расположенная абсолютно перпендикулярно проспекту Сталина-Ленина. Магистраль символически уводила горожан в целую систему рукотворных парков и озёр, упираясь в сосновый бор с расположенной в нём всенародной здравницей с инфантильно-лучезарным названием: Свитанак — Рассвет. Начинается Машерова-стрит со здания Белорусского Центра Моды, здания, металлическим фасадом-занавесом которого является грандиозное панно с изображёнными на нём народными массами, а, по сути — партизанским отрядом, всё ещё идущим в свой последний и решительный бой. Усиливает впечатление утопического политического завещания тот факт, что сам Пётр Миронович был командиром вполне реального отряда партизан. Здание Центра Моды построено на месте женского монастыря и его кладбища, что является традиционной, сложившейся за последнюю тысячу лет практикой разрыва с культурной традицией.
Минск и его легендарный основатель — богатырь, мельник и, как говорят учёные, по совместительству, немножко ночной разбойник Менеск ко всему этому ещё вполне невинно добавляют пару-тройку площадей и площадок для народных гуляний, весёлых феерий, праздничных салютов, торжественных маршей: всё это в избытке предоставляется городом-призраком, как мы уже знаем коварно бегущим по волнам несуществующего времени к столь же неосуществимому будущему, или, по крайней мере, к несущественному настоящему: под шум фейерверка, приуроченного к празднику некоего, как все думают, реально существующего города, — а какая, собственно, разница, в честь чего или кого оставлять после себя груды мусора, пустые пивные бутылки и обрывки неприличного фольклора, от которого застывшие богоподобные идеальные фигуры на треугольных фронтонах ещё более застывают и немеют — и любой понимает, что на этот раз он имеет дело вовсе не с городом-призраком, невидимым городом, а с нацией-призраком, невидимой нацией, невидимым народом, вынужденном сосуществовать теперь вместе с милитаризированным национальным, корпоративным государством как бы только ещё по-младенчески невинно возникающем в мире, где уже стираются все границы, со всем этим, как в популярной песне популярной белорусской поп-группы Ляпис Трубецкой поётся пиплом, чуваками и чувихами, детьми, которые повзрослели очень быстро и от другого тащатся, народом в некотором смысле далеко обогнавшим западный постмодерн с его бодрийяровско-гидденосовской идеей откреплено текущих медиаландшафтов и имплозирующих в тени молчаливого большинства обществ, народом, который на самом деле слишком хорошо знает, что здесь, в этом пункте можно, наконец, перейти к рассказу о том, что Город-Призрак, Город-Утопия, хотя и является призрачным, утопичным, опаляет и заставляет исчезать своих обитателей по-настоящему, т. к. за всей этой якобы безобидно-весёлой игрой света и тени скрывается вполне не призрачная, или призрачная, но совершенно по-своему, игра власти с людьми. И игра людей с властью.
3.
Но и здесь фантом поразительно берёт верх — чего стоит хотя бы неразбериха, являющаяся, на самом деле, прямым продолжением беспорядочного шоу-карнавала, в который трансформировалось за время так называемой перестройки и постперестройки праздничное шествие-парад удовлетворённых коммунистическим режимом трудящихся и политмитинг разгневанных и разогнанных граждан во время знаменитого похода в урочище Куропаты, запечатленного в известном фильме Юрия Хащевацкого.
Это полная неразбериха, касающаяся четырёх практически вплотную стоящих зданий в самом центре города: громадный Дом Власти, затем Красный Костёл, увеселительный центр «Найт-Стар»: клуб, стриптиз-бар и, наконец, — здание тюрьмы, приспособленное из здания, изначально иронически стилизованного под неприступный средневековый замок, здания, тем не менее, пытающегося олицетворять дисцирлинарно-брутальную сторону власти, стоя стена к стене с местом регулярного ночного стриптиза.
Оригинальной является также история происхождения и смены функций некоторых из этих зданий. Например, Красный костёл, получивший своё название от специального вида кирпича, привезённого специально из г. Ченстоховы (Польша) и построенный в 1908–1910 гг. по проекту известного Варшавского архитектора Т.Пойздерского на средства Эдуарда Войниловича в память о его безвременно умерших детях Семёне и Елене, был секуляризован советскими властями и закрыт в 1932 году. В 1960-х его планировали снести и на его месте построить высотное здание по примеру Москвы, но позже реставрировали и отдали под Республиканский дом Кино. Активные кинематографисты, к тому же весьма близкие к новым административно-хозяйственным богам Советской Империи, разработали план дальнейшей реконструкции здания — согласно ему, костёл следовало бы крестообразно (!) разрезать на четыре части, раздвинуть вширь, застеклить разрезы, и превратить всё это в первоклассный кинотеатр. Может, это первая в истории попытка распять и принести в жертву не человека, но культовое сооружение.
Надо добавить теперь ко всему этому весьма символическому нагромождению огромный монумент Вождю Вождя всех времён, племён и народов — основателю всего этого, памятник, стоящий во главе всего этого, или, по крайней мере, того, что из этого получилось и осталось. Вождь, т. е. В. И. Ульянов-Ленин, стоит, опершись руками на нечто среднее между трибуной и спинкой от лавочки. Думается, что это фрагмент жерди в деревянном заборе у знаменитого шалаша в Разливе, где он всё ещё продолжает скрываться после первой, неудачной попытки революционного переворота, не зная ещё, что и вторая также со временем потерпит неудачу. Слегка отвернувшись от нас, потомков тех, которым он столь страстно и прямолинейно пропагандировал с броневика, он смотрит вдаль, туда, где ему виднеется некое, как ему кажется, светлое будущее. Прослеживая действительное направление взгляда вождя, мы обнаруживаем, что он упирается в гораздо более многозначительный символ изменений, мобильности, откреплённости и перемен — старый железнодорожный вокзал, хотя, если бы сейчас, согласно коммунистическому лозунгу, Ленин был бы живее всех живых, то его взгляд, несомненно, привлёк бы расположенный совсем рядом новый железнодорожный вокзал, вокзал, представляющий из себя, как это видится, смесь несомненно вокзала, а также столпотворения средневековых фортификаций, соединённых висячими переходами, мостиками и галереями, этаких гигантских спиц — остатков гребных колес то ли старинного парохода, то ли водяной мельницы, остатков, насаженных с несколько грубой топорностью на ось галереи, столь же топорно воткнутую в вокзальное здание с тыльной стороны, со стороны рельс и поездов. Теперь уже не воды рек, а энергия движущихся с Востока на Запад железнодорожных составов приводит к жизни эту грандиозную мельницу социальных метаморфоз. Таким образом, парадоксально замыкается мифологическая связь мифологических же времён — Ленин и легендарный основатель города — богатырь, мельник, и, по совместительству, ночной разбойник Менеск смотрят друг на друга сквозь зеркало времени, и, видят там сами себя как некоего неузнаваемого и непринимаемого Другого.
Снаружи всё гораздо более логично, — немаленький парадный фасад вокзала смотрится этаким респектабельным, отполированным до блеска Нью-Йоркером, представляющим типичный образчик отрицательной архитектуры: фасад в виде зеркала, когда, глядя на здание, мы видим, собственно, не его, а окружающий городской ландшафт, ландшафт, откреплённый от излишней вещественности, излишней грубоватости и, если уж говорить честно, некоторой лёгкой ненормальности и неправильности жизни, жизни, которая суетливо и вполне неидеально кипит вокруг в виде сногсшибательно дорогих парковок, подвыпившей молодёжи, выбравшей себе это роскошное здание для ночной бомжовки, жизни, которая состоит отчасти, конечно, из приезжающих и отъезжающих путешественников всё больше с Востока, а не с Запада.
И, наконец, последняя примета времени: Ленин, Дом Власти, Красный костёл, клуб-ресторан «Ночная звезда» стоят на краю постепенно затягивающегося грандиозного строительного котлована. Думается, коллективно бессознательным является здесь попытка скрыть, закопать остатки публичного пространства под землю.
4.
Минск в архитектуре своей, особенно в центральной части, является очень послевоенным и очень сталинским — таков факт истории, наталкивающий нас на возможность создания некоего концептуального поля видения этого архитектурного памятника, этого каменного гостя, этого призрака, настигающего нас из прошлого и, тем не менее, пытающегося выступить в роли спасительного ковчега государственности и народности, так что все, кто не согласен с сакральной миссией современной республики Беларусь, как минимум должны чувствовать себя пушкинскими дон-Хуанами, или, по крайней мере, клятвопреступными блудосмесителями.
Итак, о чём говорит, что умалчивает, что пытается скрыть этот город, к чему он призывает. Во что пытается заставить поверить? Первое — очевидно: он предлагает себя как дар, по меткому выражению Т.Компанеллы и А.Клинова это город-Солнце, город-Утопия, город-Светлое будущее, город-призыв, что уже само по себе должно насторожить среднеевропейского обывателя, — он проходил уже не раз этот переход от лучезарных утопий к разворачивавшимся на их месте беспорядкам, кровопролитиям и мрачным преступлениям против личности.
В современном экономическом обществе дар сам по себе подозрителен и классифицируется как попытка закрепления властных отношений [1], особенно со стороны властей, дар является попыткой закрепить асимметричность властных отношений и типичным примером того, как по видимости атеистические и секуляризованные коммунистические режимы апеллируют к возврату отношений гораздо более архаичных отношений. Мы видим здесь прямую попытку подкупа общественного воображения через мифическое приобщение к вещам, которые тебе лично не могут принадлежать по определению, ибо это общественные места.
О псевдопубличности общественных и архитектурных просторов г. Минска: они также лживы и предназначались изначально на самом деле не для того, чтобы прошествовать в светлое будущее, как это может показаться поверхностному наблюдателю, восхищённому широтой и длинной проспекта Независимости — он не знает, не помнит или старается забыть, что изначально это был проспект Сталина, т. е. ритуальный путь к зикурату храма ветхозаветного Мардука, которому и приносились в жертву человеческие жизни. Отсюда становится объяснимым и призрачно декоративный характер псевдодворцовых построек, когда важны только фасады, а конструктивистски пристроенные коробки зданий с тыльной стороны главной авеню — это казармы, в которых должны терпеливо дожидаться своей участи следующие жертвы.
В целом, как кажется, Минск представляет из себя гуманитарную катастрофу: архитектурную и общественно-политическую Хиросиму, слегка прикрытую неким остаточным миражом оазиса в центре пустыни современной реальности. Извне это настолько абсурдно, что кажется, что некоторые обитатели этой Иллюзии всё ещё верят в то, что капиталисты завоюют их, — и превратят в батарейки. Эстетизм и радикализм должны привести нас к отказу от разума и к замене его безрассудной надеждой на политические чудеса. Источником этой иррациональной установки является отравление мечтами о прекрасном мире. Именно такую установку я называю романтизмом. Можно искать небесный град в прошлом или в будущем, можно звать назад, к природе, или вперед, к миру любви и красоты, но это всегда призыв к нашим эмоциям, а не к разуму. Даже лучшие намерения создать на земле рай могут превратить ее только в ад — в ад, который человек, и только он, может создать своим собратьям [2].
Примечания.
[1] Пьер Бурдье. Практический смысл: Пер. с фр. / Общ. ред. Перевода и послесловие Н. А. Шматко, М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001, С. 238-265. Глава 8 Способы господства.
[2] К.Поппер. Открытое общество и его враги. / Перевод В. Н. Садовский, гл. 6,
Изд. Международный фонд Культурная инициатива, Москва, 1992, Soros foundation USA