После того, как в кулуарах, коридорах и аудиториях Европейского гуманитарного университета начал обсуждаться животрепещущий вопрос «жизни и смерти», университет жил тревожным ожиданием. После того, как министр образования Михаил Радьков в вежливой форме попросил академика Анатолия Михайлова покинуть кресло ректора ЕГУ, вопрос этот ставился в самых разнообразных формах, пока не обрел свою окончательную формулировку: дадут лицензию, или не дадут?

1

С целью спасения университета предлагались различные процедуры — от острожного молчания (вдруг забудут?) до обширной кампании протеста с широким вовлечением прессы (не забудут!). Но все в конечном счете свелось к вопросу чисто юридическому: дадут ли лицензию? Между тем очевидный акцент на «де-юре» несколько затемняет очевидное де-факто: Европейский гуманитарный университет в том виде, в каком все его знают, больше не существует. Он тихо скончался и ныне пребывает в ипостаси корабля-призрака, ищущего свое де-юре (то есть символическую смерть). Или иначе: ЕГУ существует лишь в некой юридической форме, и вопрос, собственно, в том, будет ли он назваться «Европейским» филиалом БГУ, будет ли заменено слово «гуманитарный» словом «государственный», а «университет» — «академией». Но факт остается собой: ЕГУ больше нет.

Насколько позволяют судить поверхностные наблюдения за настроениями в ЕГУ, еще не все знают, что ЕГУ не существует. Преподаватели готовятся к новому набору, факультеты формируют учебные планы на будущий год. В общем, жизнь продолжается, и это правильно. Бюрократическая структура остается собой, где бы она ни оказалась, в какой бы среде (пусть даже кислотной) ни жила. Все бюрократические структуры друг друга «понимают» — потому-то всякую из них легко пристроить к другой, сделать филиалом другой, слить с чем угодно — лишь бы бюрократическим по сути. То же касается так называемой «бюрократии чистого разума». Она почти не чувствительна к изменениям среды и упорядочивает свои оранжерейные абстракции, пестует свою ученость. Это как-то позволяет не думать о главном — что в новом учебном году… Впрочем, об этом чуть позже. Как тут не вспомнить Хайдеггера с его политической слепотой?

Из чего мы исходим, говоря о том, что ЕГУ не существует? Из того ли, что новую лицензию отберут (если ее выдадут)? Из того ли, что с ректором ЕГУ поступят так же, как в свое время поступили с президентом НАНБ (хотя и не имели права)? Или, быть может, из того, что в будущем учебном году преподаватели вынуждены будут прилежно заниматься регистрацией первичек БРСМ, а некоторым даже придется их возглавить? Вообще-то мы исходим из куда более обширной и впечатляющей совокупности фактов (которые вопиют). ЕГУ не существует просто потому, что та среда, в которой он мог бы существовать, попросту исчезла. Она исчезала постепенно, как бы незаметно, и это усыпило всеобщую бдительность. В итоге лишь лицензия осталась неким фактором, вызывающим вялую реакцию. Конечно, лицензия важна: для многих она — вопрос рабочего места. Если согласиться с тем, что человек в наши дни совпадает со своим рабочим местом (или функцией), то юридический аспект действительно очень важен. Но речь пойдет не о нем, но о вышеупомянутой среде, в которой продолжает свое бытие-небытие — здесь, право, не разберешься, — призрак-ЕГУ.

2

Сфера науки и образования всегда признавалась в качестве чего-то очень существенного для белорусского общества и всегда была предметом неусыпного внимания нашей «молодой демократии» (точнее сказать, молодой кратии над демосом). Подобно, конечно, всем прочим сферам. «Преобразования», которые происходили в ней последние восемь лет, не вызывали «широкого общественного резонанса» и мало напоминали катаклизмы, регулярно сотрясавшие, скажем, медиа-среду. Хотя, конечно, имеющий уши да услышит: кампании набора студентов регулярно сопровождались параллельными кампаниями по выявлению «взяточников» и «перерожденцев» среди профессорско-преподавательского состава. Менее выделялись «структурные» новации, и все же они были.

Можно вспомнить, о «глубоком реформировании» научной сферы, процессе, запущенном в 2001 г. Собственно говоря, идея быстрой финансовой отдачи научных исследований и быстрого развития экономики до уровня европейских соседей на основе «точек роста», т. е. точек внедрения этих исследований, будоражила многие белорусские умы еще с начала 90-х. Идею эту живо воспринял руководитель Государственного комитета по науке и технологиям Анатолий Лесникович. Под его началом чиновники ГКНТ разработали проект так называемой новой модели научно-технической и инновационной деятельности, благодаря которой должна возникнуть «параллельная экономика». Суть реформы заключалась в сужении номенклатуры фундаментальных разработок, право на проведение которых получали лишь те, кто мог доказать их соответствие «мировому уровню». Прежде чем получить финансирование в виде грантов, научные коллективы (в том числе — академические и вузовские) должны пройти аккредитацию на разработку фундаментальных исследований (т.е. получить государственную лицензию из рук специально обученных специалистов по «мировому уровню»). Весь остальной отечественный научный потенциал предполагалось переориентировать на прикладные исследования с тем, чтобы работать в рамках научно-технических программ в крупных концернах и холдингах.

Альтернативную модель развития белорусской науки предлагало руководство НАНБ. В то время и. о. президента НАНБ академик Виктор Ипатьев высказал убеждение, что попытка введения аккредитации — это способ расшатать фундаментальный стержень науки, разрушить научные школы. Сохранение научных школ академик Ипатьев считал одним из необходимых условий развития белорусской науки. Среди других условий были названы: научное сопровождение основных отраслей промышленности — автостроения, приборостроения, химических производств и пр.; разработка новых методов энерго- и ресурсосбережения с целью восполнения недостатка в стране природных ресурсов (как тут не вспомнить о газовом конфликте); развитие гуманитарных наук — прежде всего социальной философии, культурологии, юриспруденции, прежде слишком «ориентированных на Москву»; научная разработка проблем Чернобыля.

Победил проект Лесниковича, в соответствии с которым белорусская наука в срочном порядке должна была превратиться в аппарат для зашибания денег, причем аппарат, контролируемый государством. Президент получал возможность непосредственно держать руку на «инновационном пульсе» (или «пульте» — кто тут разберет?) страны. Словом, НАНБ и другие научные структуры должны быть слиты в подобие государственного концерна (по типу «Белгоспищепрома») с единым центром управления. Так и случилось.

3

В отличие от реформы науки, реформа образования преследует сходные, хотя и несколько отличные цели. Конечно, монополизация. Конечно, коммерциализация, которая давно идет в государственном образовании. Но помимо этого: вузы должны обеспечить политическую лояльность студентов как довольно массовой группы, обладающей правом голоса со всеми вытекающими последствиями. Другими словами, ресурс, который традиционно расценивался как «протестный» и «неспокойный» (вероломно проголосовавший «не так» в 2001 г.), нужно преобразовать в послушный и покорный. Посредством ритуальных практик, как-то: идеологические пятиминутки (и даже часы) ненависти, включение в структуры нового комсомола, чтение нужных газет, литературы, резкое ограничение международных контактов и пр. Что касается преподавателей. Гадамер, Лакан, Фуко, Делез, Деррида… Читать в соответствии с запросами эпохи. В общем, преподавателям достаточно лишь немного обновить память. Молодым придется сложнее, но им поможет БРСМ. Желающие могут ознакомиться с перечнем новаций от 1 апреля за подписью министра образования А. Радькова.

А вот и некоторые символические вехи этой перестройки (лишь контурно обозначенные):

1) Введение наблюдателей от государства в приемные комиссии вузов.

2) Введение централизованного тестирования и признание обязательности их результатов для всех вузов страны вне зависимости от формы собственности и профиля образовательного учреждения.

3) Подчинение ВАК непосредственно президенту.

4) Распоряжение Минобразования руководству общеобразовательных школ обеспечить резкую положительную динамику численности главной молодежной организации страны. Согласно этому распоряжению, все учителя младше 30 лет получали членский билет республиканского молодежного союза, после чего им вменялось в обязанность проводить агитационную работу среди старшеклассников.

И далее:

5) Закрытие лицея им. Якуба Коласа.

6) Закрытие Международного гуманитарного института при БГУ.

7) Закрытие образовательной программы «Школа — 2000», по которой дети учились несколько лет.

8) Закрытие ЕГУ? Да, закрытие.

4

Сказанное — это всего-навсего общее наблюдение, но наблюдение, достаточное для выводов определенного рода. Мира, в котором ЕГУ мог существовать — не в качестве бюрократической структуры, но как Школы, которой многие были причастны тем типом причастности, которым можно было гордиться, — не существует. Следовательно, ЕГУ больше не существует. Он — часть государства, монологичной структуры с единым центром управления. Остались лишь какие-то юридические вопросы. Остались вопросы, связанные с человеческим сознанием. Однако сознание — вещь гибкая и, как показывает опыт не очень далеких лет, очень гибкая, быть может, гораздо более гибкая, чем можно предположить. Интересно, узнают ли преподаватели ЕГУ сами себя по осени?

Кстати, в проекте реформы образовательной сферы имеется весьма, на наш взгляд, любопытный подвох. Дело в том, что воспитание студентов в традиции реванша — затея, весьма опасная. Посмотрите на преподавателей ЕГУ: в большинстве своем это тихие, политически лояльные (или политически наивные) люди, желающие, чтобы «все было хорошо». И ведь в самом деле: баррикады — не их специальность. Но давайте специально позанимаемся выращиванием политически лояльных людей. Давайте реализуем этот проект на практике. Парадокс в том, что их лояльность в итоге будет направлена на не тех, а реванш — как раз на тех. Отнять нужно у тех, кто имеет, а не у обездоленных. Ведь это так просто. Ведь это столько раз было воспроизведено.