Споры о том, является ли Интернет (в данном случае именно с большой буквы) важнейшим двигателем прогресса человечества или крупнейшим препятствием для такого движения, постоянно вспыхивают среди философов, технологических аналитиков и, в особенности, журналистов. Текст Ильи Клишина, опубликованный недавно на Colta.ru, — очень показательный пример интернет-пессимизма. Илья, прошедший большой путь от сетевого активиста до редактора уважаемого мультимедийного СМИ, проецирует современную нам сетевую реальность на эпоху перехода от Римской империи к «темным векам» и предрекает наступление чего-то вроде последних — прежде всего, по вине интернета и вообще «горизонтальных технологий», которые дали всем и каждому право авторства в нагрузку к смартфону, уже недорогому и стремительно дешевеющему. «Варварскими» у Ильи оказываются не столько конкретные политические силы, сколько само устройство сети, ее принципы и логика, — и, конечно, допущенное к созданию контента «большинство». Расширение доступа Илья (как и многие интернет-пессимисты) воспринимает как разрушение традиционных просвещенческих моделей (в том числе модели вещания), пирамиды Маслоу и других «вертикальных» скреп, предположительно обеспечивших расцвет современной цивилизации.
Скептицизм в отношении сети — не новость. Раньше, впрочем, он был исключительно компонентом консервативного дискурса и основывался на традиционных опасениях относительно вообще всего нового. Нормальный консерватор — будь то религиозный или просто склонный ориентироваться на прошлое, на «Золотой Век» того или иного общества, — склонен максимально оттягивать и затруднять массовое внедрение инноваций прежде всего потому, что они противоречивы. Для консерватора почти все новое обладает скорее потенциалом разрушения, нежели созидания, — даже если никакой интенции к разрушению та или иная технология (продукт, услуга) не подразумевает и не обнаруживает.
Однако сетевой скептицизм является также и компонентом либерального политического дискурса. Как правило, такое отношение оказывается следствием эволюции личных взглядов того или иного публичного персонажа: от радости и романтизации к трезвому скепсису. Например, Дуглас Рашкофф, автор Cyberia и MediaVirus, культовых текстов эпохи хакерской революции, прошел путь от воспевания интернета как прообраза новой утопии к глубокому пессимизму в отношении сети и ее воздействия на общество (Present Shock). Тим О’Рейли — один из крупнейших философов и деятелей интернета, автор термина Web 2.0 — сегодня больше говорит в своих выступлениях о тех рисках, которые приходят вместе с сетевыми технологиями, особенно в области «совмещения» этих технологий с человеческим разумом (или даже замещением последнего «Сетью»).
Любопытно, что и в том, и в другом случае скептицизм в отношении сети плотно связан с тремя свойствами интернета, относительно которых вообще не очень понятно — то ли они у него либо действительно есть, то ли они ему, скажем так, приписываются.
Во-первых, сетевая технология воспринимается как обладающая собственным содержанием:
нечто аналогичное, но альтернативное традиционным масс-медиа, нечто, разрушающее сложившиеся системы информирования общественности.
Условные консерваторы видят в таком универсальном, бесконечном и нерегулируемом медиа множество опасностей — сам принцип прямой демократии разрушает привычные иерархии обществ «Золотого Века». Для условного либерала же информационная демократия есть источник «низового фашизма», популизма среды, склонной к простым решениям и торговле свободой в обмен на что-то вкусненькое.
Во-вторых, в пространстве материального, меркантильного мира, который создан индустриальным капитализмом ХХ века (и который, преимущественно, остается реальностью для современного человека), признаком социального, политического и экономического прогресса является рост возможностей, которые, в свою очередь, по Марксу, зависят от капитала и инвестиций — что отдельного человека, что цивилизации в целом. Человек радуется возможностям, которые создает ему цивилизация, — и одновременно боится их. И тут сетевые технологии радикально изменяют именно материальный, вещественный слой цивилизации:
«услуги сети» неожиданным образом заменяют множество ранее физически существующих объектов и сервисов, покушаются на священный принцип владения и ставят под сомнение задачу воспроизводства добавленной стоимости.
Принцип «стража ворот» (gatekeeping), наделенного правом решать, что становится общим, доступным, всепроникающим — а что не становится, оставаясь скрытым, подцензурным или узкодоступным, — фундаментальная основа медиа, образования, политики, бизнеса. Вмешиваясь в его осуществление не только с точки зрения контента, но и с точки зрения ценности услуги «стража», сетевые технологии нарушают больше, чем олигополию высказывания, — они разрушают даже мир дистопии (если пользоваться словарем Дж. С. Милля).
Антиутопия — важный компонент дискуссии о роли сети в нашей жизни. Все наиболее важные антиутопии написаны с глубоко либеральных позиций; общества подавления, описанные Оруэллом, Замятиным, Хаксли, Лемом («Возвращение со звезд») и другими, прежде всего покушаются на свободу и субъектность, в том числе и на автономию личности. Антиутопии видят в негативном сценарии будущего такое усиление гоббсовского Левиафана, в результате которого он окажется в состоянии контролировать самые глубинные проявления личности, подавив (или купив, как Мефистофель, в обмен на комфорт, статус, безопасность, предсказуемость и т. д.) «социальные души» граждан, более или менее удовлетворенных таким положением дел. Нельзя не заметить, что зависимость от сетевых услуг, от интернета вообще — как коммуникационного и социального инструмента — в целом напоминает отношения зависимости между личностью и «государством» в антиутопиях. Всепроникающая Сеть — это практически «Большой Брат». Сеть, предположительно, дает многое (далеко не только информацию/пропаганду) — но многое и забирает (прежде всего, анонимность и приватность). Сеть — особенно после откровений Сноудена — перестала восприниматься как пространство приватности. Интернет (или «кто-то», являющийся «хозяином интернета») следит за тобой, вмешивается в твои решения, влияет на поведение (явно с недоброй целью). Налицо новая версия Большого Брата 2.0 — остается только найти его и идентифицировать.
Наконец, третья, почти всегда всплывающая у интернет-скептиков тема –«интернет-агрессия»; «справа» и «слева» эта агрессия видится несколько по-разному, но ее наличие постулируется a priori. Лично мне именно разговор о заведомой «агрессивности» интернета (и сетевых технологий вообще) кажется наиболее важным. Это самое поверхностное из «обвинений» со стороны интернет-скептиков, однако (в рамках реакции на тезисы Ильи Клишина) сказанное ниже — не его опровержение, а, скорее, попытка переключить внимание на более очевидную роль, которую новые информационные технологии играют в жизни общества. Если же полагать, что «агрессивность» является естественным, «встроенным» их свойством, — то да, безусловно, можно воспринимать интернет как ворота Рима, открытые для варваров, а можно и как антиутопию тотального контроля и управляемого мышления.
Следует, прежде всего, иметь в виду, что речь идет о многоплановой реальности: в ее состав входят и материальная инфраструктура, и программные протоколы, которые определяют правила поведения узлов сети, и вторичные системы и структуры, накладываемые поверх инфраструктуры и правил (например, социальные сети, форумы, системы отношений в комментариях на сайтах СМИ), и контент, распространяемый посредством сети, и создатели этого контента, и реакция потребителей (индивидуальная или коллективная). Можно говорить об этом как о гигантской, только отчасти нанесенной на карту общественного бытия территории пересечения и взаимопроникновения множества научных дисциплин, социальных и инженерных практик.
При обсуждении таких пограничных явлений и территорий с неясным статусом всегда возникает опасность того, что разные дисциплины не только предложат разные объяснения тем же явлениям, но и навяжут вместе с объяснениями собственные, с трудом сопоставимые между собой словари описания и методы анализа. Агрессия, как ее понимают психология и теория межличностных коммуникаций, и агрессия, как ее понимает теория медиа, — это две разных «агрессии», приходящихся друг другу не более чем родственниками. Однако разговор, например, об «атмосфере ненависти» в интернете зачастую подразумевает ту и другую без разбора.
Кроме того, тема «агрессии в цифровой среде» завязана не только на понятие агрессии, но и на понятие среды. Интернет приобрел свойства «среды» (и в нашем восприятии, и собственно в языке) совсем недавно. До того он был «технической новинкой» (технологией, предлагавшейся к освоению), затем — «пространством» (в которое нужно было специально «заходить»), потом — некоторой переходной сущностью, соединявшей в себе качества «пространства» и «вида деятельности» («работать в интернете» / «выходить в море»). И только в последние 5-7 лет интернет стал явно осмысливаться коммуникаторами (и описываться языком) в качестве «среды», т. е. объективно существующего объекта, внутри которого человек «находится» и осуществляет свою деятельность.
И вот тут начался перенос на интернет как «среду» привычных качеств других «сред» человеческого обитания.
Оказалось, что интернет «имеет свойства», по отношению к которым разные поколения потребителей (а также носители разных взглядов) используют разный словарь. Некоторые из этих свойств важны для потребителя — и к ним, как, например, к агрессивности, формируется определенное отношение. Другие, не вполне понятные рядовому потребителю, — остаются незамеченными и неназванными в бытовом языке (по крайней мере в русском): вот, скажем, netneutrality.Современные люди, выросшие и сформировавшиеся в структурированных обществах с постоянно воспроизводящейся и делегируемой иерархичностью, не очень понимают, что любой узел интернета априорно равноправен другому: сама природа протокола TCP/IP — в равноправии узлов для сети как системы и в равноправии пакетов, через эту сеть передающихся. Иллюзии и аберрации, порожденные личным опытом, переносятся в область законов и принципов. И возникает, например, жупел «либеральной пропаганды в интернете», регулярно используемый пропутинскими журналистами. Вовсе не интернет доставляет им преимущественно оппозиционный контент: они сами его там ищут — и находят. По мере увеличения доли потребителей (и создателей) интернет-контента в обществе интернет все точнее соответствует — в пропорциональном отношении — распределению представленных в обществе политических взглядов: масштабы репрезентации консерваторов, патриотов, либералов, фашистов и «неопределившихся» не могут существенно различаться в онлайне и в офлайне. Да, на заре своего развития интернет в качестве медиа преимущественно использовался — и в России, и в других странах — либерально настроенными пользователями (включая СМИ). Это всего лишь естественно: либералы меньше боятся новизны. Однако чем более интернет универсализуется, становится всеобщим достоянием, тем чаще будут находить здесь выражение и взгляды, глубоко отличные от либеральных.
Нет никаких оснований считать, что сама по себе сеть производит «агрессию» (в ее коммуникативном понимании).
Любая среда обладает объективными свойствами, которые даны нам в ощущениях. Например, среда леса — это понятно, это деревья, мох, кустарники, воздух. В среде леса обитают другие живые существа, которые совершенно не обязательно — друзья человека. Но можно воздействовать на эту среду, вплоть до того, что «отменить» ее (вырубить лес), можно истребить опасных животных и уничтожить химикатами вредные растения. Вряд ли люди станут называть лес «агрессивной средой», хотя опасности для жизни в нем вполне реальные. Объективные свойства интернета как среды дополняются предназначенными для решения тех или иных задач расширениями этих свойств (их иногда называют «приложениями» — они вычленяют определенную потребность пользователей среды и удовлетворяют ее; продолжая аналогию с лесом, таким «приложением» является охотничье оружие, или топор, или компас, позволяющий не заблудиться в лесу). Свойства среды и создаваемые для среды «приложения», как мне кажется, в значительной мере способствуют проявлению и закреплению определенных моделей поведения, в том числе и тех, которые оцениваются как «агрессивные» — точно так же, как «приложения» для среды леса вполне могут стать оружием агрессии человека по отношению к человеку. Важно другое: причины появления «агрессивного» контента в интернете ничем не отличаются от причин его появления в других информационных средах — но принципиально разнятся с причинами агрессивного поведения при использовании интернета как способа межличностной или групповой коммуникации.
Можно также предположить, что столкновение с «информационной средой» воздействует на стереотипы поведения человека: ведь интернет это не только книги, которые можно читать», но и пространство, в котором можно «себя вести» — осуществлять обратную связь как с автором, так и с аудиторией.
Среди свойств «среды», которые становятся питательным бульоном для агрессии, — отсутствие четких определений сакрального и профанного, которые хотя бы отчасти выработаны для традиционных физических или коммуникативных пространств. Вряд ли человеку придет в голову хохотать в «пространстве» храма или танцевать на кладбище — поведение в этих местах нормировано. Гипотеза состоит в том, что «среда», особенно такая специфическая, как сеть, в отличие от «пространства» поведение не особенно нормирует и никак не ограничивает. В такой ситуации поведение (включая проявления агрессии, неряшливости, ксенофобии и т. д.) определяется прежде всего воспитанием пользователя. Кто-то из пользователей и посетителей интернета вообще и любого сайта, социальной сети в частности — чувствует некие поведенческие нормативы, а скорее — особые свойства интернета как интерактивной, реактивной среды формируют какие-то временные «сигналы», признаки допустимого. Но если родители не научили вас понижать голос в зале театра или библиотеке, то, скорее всего, вы не уловите эти достаточно нежные и тонкие сигналы и в интернете.
Можно ли сказать, что интернет-среда (и, в особенности, социальные сети) провоцирует какой-то особый уровень агрессии, заслуживающий специального упоминания? Как и любой сравнительный вопрос, он требует исходной точки, общей для всего сравниваемого. Человек познает агрессию достаточно рано, в самом начале социализации. Подавляющее большинство школьников, как мне представляется, сталкивались с максимальным уровнем агрессии в старших классах школы; кому-то доставались войны и тюрьмы, но это явно не всем. Соответственно, большинство определяет уровень агрессии в сравнении с тупой гормональной агрессией старшего подросткового возраста.
Определение агрессии (в том числе и называние ее именно агрессией)– это практически ключевой момент различения этичного и неэтичного поведения.
В какое мгновение задиристость переходит в агрессивность? В какое мгновение угрюмость начинает восприниматься как скрытая угроза? Где тот барьер, который разделяет эмоциональность, напористость, качественную активность с одной стороны — и злость, стремление к подавлению, желание внушать страх — с другой? Или это вообще не о персональной коммуникации, а о политической, о массовой?
В политической коммуникации «агрессия» — это тем более не одно понятие, а семейство понятий, описывающих достаточно широкий спектр типов сообщений, методов их донесения и сопутствующих риторических приемов. В советской политической коммуникации, например, агрессивность субъекта в основном выражалась через императивы и призывы; власть имплицитно присваивала позицию морального превосходства, тот якобы единственный локус, говорение из которого свидетельствует о «моральности» говорящего (защита обездоленных, справедливость, лучшее будущее для всех без различия). Советская традиция политической коммуникации (как, впрочем, и многие другие, — чтобы не грешить против истины) также использовала метод дегуманизации оппонента для того, чтобы спровоцировать по отношению к нему нечеловеческое отношение. Врагов СССР, особенно в сталинское время, изображали крысами, насекомыми, зомби — чем угодно, лишь бы агрессивное высказывание «раздавить поганую гадину» оставалось актуальным.
Гораздо интереснее, что в современном, «позднепутинском» интернете в качестве «агрессивного» маркируется не только действительно агрессивное поведение (троллинг, оскорбления, шовинизм и т. п.), но и попытки обсуждения недостатков России как страны, российского общества и его представителей (в особенности если такое обсуждение саморефлексивно или допускает ироническое отношении к «русским» и «русскому»). Такое расширение представления об агрессии, скорее всего, имеет индуцированную природу — потому что, вообще говоря, человеку, даже вовсе к саморефлексии не склонному, свойственно скорее преуменьшение агрессивных намерений партнеров по коммуникации («может быть, я его не до конца понял»). При этом, однако, преувеличенное, постоянно «вытаскиваемое на поверхность» обсуждение чужой агрессии, маркирование в качестве таковой коммуникационных актов, заведомо лишенных всяких черт агрессивности, — отличительная черта современной российской (и шире — рускоязычной) сетевой публичной сферы.
Можно ли обсуждать объективное свойство интернета как среды, в которой нет особых ограничений для распространения агрессии в любой форме — от массовой до персональной? Но ведь можно обсуждать и индуцированное, наведенное восприятие интернета как особой среды для распространения некой специальной «российской» версии агрессии? Традиционные средства коммуникаций хотя и использовались всегда в той или иной степени как «транспорт агрессии», но все-таки находились и находятся под управлением неких традиций, писаных и неписаных правил; российское телевидение, впрочем, в последнее время регулярно выходит «за флажки». Однако в отношении традиционных СМИ есть — по крайней мере, на уровне ощущений — представление об их управляемости («если им скажут заткнуться, они заткнутся»). В отношении безграничного и нерегулируемого мира сети такого представления нет.
В такой ситуации для потребителя становится важной не фактическая агрессия, а то, что названо, поименовано «агрессией» в авторитетных СМИ. Сконструированное телевизионной пропагандой понятие сетевой «атмосферы ненависти» отчасти позволяет понять, насколько тонкие и спекулятивные приемы используются для манипуляции общественным мнением. В процессе «размежевания» российских аудиторий по вопросу отношения к Украине и «аннексии/возвращению» Крыма произошло массовое взаимоопыление традиционных СМИ и каналов интернет-коммуникации (не только редакционных сайтов, но и блогов, и социальных сетей). Эту эпидемическую вспышку еще предстоит описать и измерить, понять ее природу и степень направленного вмешательства в работу сетевых и социальных алгоритмов. Но, увы, мы уже живем в средах (не только в интернете, но и в сообществах своих друзей, родственников, сослуживцев), которые изменены случившейся агрессией и продолжают меняться.
Если агрессия в политической коммуникации может быть практически бесконечной, хотя и склонна со временем превращаться в ритуал (как у Оруэлла — в «пятиминутку ненависти»), то персональная агрессия как форма проявления личности не может быть постоянной.
Она встроена в систему нейрофизиологических реакций: рано или поздно организм устает вырабатывать гормоны, которые потребны для поддержания соответствующего состояния, и наступает фаза релаксации. Это противоречие между политической коммуникацией и персональной было хорошо изучено в применении к нацистской Германии. И Ханна Арендт, и Теодор Адорно, и Юрген Хабермас написали более чем достаточно о той социальной и медийной технологии, с помощью которой «зло» (в том числе и агрессия как компонент «зла») превращается в обыденность, в бытовое, хотя одновременно и ритуальное свойство. Интернет-тролли, которые ходят на работу в офис и выполняют должностные инструкции, — типичное воплощение банальности зла; оснащенные соответствующей технологией, которая делает их работу количественно эффективной, они даже банальность переводят в какое-то новое качество.
Нам, потребителям интернета (как сервиса и как контента) и обитателям среды интернета может не нравиться эта специфическая реальность — но она, увы, вполне вписывается в правила и конвенции принципиально нейтральной к содержанию сети. В некотором смысле опасность таких впрысков агрессии или провокации (в особенности если они действительно организованы и срежиссированы, как события российско-украинской медиа-конфронтации, коммуникации ИГИЛ и Аль Каиды) — в потенциале долгосрочного воздействия на ощущение интернета как среды. Можно выдвинуть гипотезу (хотя их и так достаточно в этих заметках), что наиболее чувствительная именно к особенностям интернета как среды молодая аудитория именно потому стала уходить из традиционного Web-пространства в мессенджеры и ephemeralmedia (Snapchat, WhatsApp, Telegram и другие), что там нет фона агрессии, своего рода «медийного задника», задающего тон любой коммуникации.
Источник:InLiberty