Мы публикуем полную стенограмму лекции известного экономиста и общественного деятеля, президента Института национального проекта «Общественный договор», зав. кафедрой прикладной институциональной экономики Экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, президента Ассоциации независимых аналитических центров экономического анализа (АНЦЭА), члена Совета по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека при Президенте РФ, профессора Александра Аузана, прочитанной 7 октября 2009 года в Киеве, в пресс-клубе кинотеатра «Жовтень»в рамках проекта «Публичные лекции „Політ.UA“
Источник:Полит.ру
Добрый день, уважаемые друзья. Год тому назад, читая на «Полит.ру» в Москве лекцию «Национальные ценности и российская модернизация: пересчет маршрута», я сказал фразу, которую потом очень многие критиковали. Я сказал, что Россия проскочила развилку, связанную с модернизацией. Резонанс был такой, что Иосиф Дискин даже книжку специальную написал, направленную против этой фразы. И вот, год спустя, я снова начинаю говорить про модернизацию, про ее национальную формулу. С чего бы вдруг?
Я по-прежнему полагаю, что кризис — не время для модернизации в наших странах, не только в России. Объяснение этому очень простое: доминирующие группы в условиях кризиса занимаются перераспределением активов, и они не заинтересованы в том, чтобы установить достаточно четкие и устойчивые правила, без которых модернизация не работает. Правда, уже маячит идея, что кризис заканчивается. Я как экономист с этим не вполне согласен, но у правительства и у доминирующих групп такие идеи возникают. А раз кризис заканчивается, то пора поставить вопрос о том, кого бы перераспределить. И тогда появляется известный доклад «Постпикалевская Россия» и идея реприватизации. Вот пройдет этот цикл, и снова возникнет вопрос о вхождении в модернизацию.
А сам кризис вызывает мечтания (все страшно любят цитировать Йозефа Шумпетера) насчет творческого разрушения. Но я бы сказал, здесь логика ущербная, потому что не всякое разрушение является творческим. Разрушение мы наблюдаем — кризис поработал довольно разрушительно и в России, и в Украине, но я бы не сказал, что видны какие-то признаки того, что в шумпетерианской теории называется образованием какой-то новой парадигмы.
Что же будет дальше? Вот доминирующие группы на выходе из кризиса захотят модернизации, но разве понятно, как делать модернизацию? Они себе представляют модернизацию, как некую задачу: есть политическая воля, где-то добываются средства и ресурсы, — занимаются, отнимаются, накапливаются, — покупаются технологии. Надо понять, какие и где покупать, и все — вперед. Если бы все было так просто, если бы модернизация была «задачей», то мы бы давно наблюдали модернизированный мир. Но мы этого не видим, мы видим очень небольшое количество модернизированных стран. Потому что модернизация — это не задача, а проблема. Задача решается по определенной формуле: есть формула, работали по этой формуле — получили решение задачи. А с модернизацией так не получается.
У Гегеля была замечательная фраза про людей, которые возбуждение принимают за вдохновение, напряжение за работу, а усталость за результат. Я бы сказал, что ХХ век, особенно вторая его половина, дал довольно много примеров, как нации двигались по этой формуле, принимая революционную эйфорию или реформаторский зуд за вдохновение, за порыв в будущее. Напряжение, которое рвало жилы и истощало ресурсы, принимали за работу модернизации, а потом наступала усталость, и шло обсуждение великого исторического прошлого и рывка, который мог получиться. Не получается. У очень многих не получается. Почему не получается?
В утешение можно сказать, что 50 лет назад модернизацию даже и задачей не считали, а считали просто процессом, который рано или поздно происходит с любой страной. Была такая гипотеза, эволюционная гипотеза знаменитого А.Алчиана, идея которой была простая — раз институты конкурируют между собой и побеждают более эффективные институты, значит, институты во всех странах становятся похожими. А поскольку они равноэффективны, то выравнивается развитие стран: надо просто подождать и автоматический процесс приведет Гану к тому же результату, как и Голландию. Может быть, это произойдет только к концу XXI века, но произойдет.
Не происходит этого. Почему не происходит? Хотя бы потому, что эффективные институты совершенно не обязательно выигрывают конкуренцию. Устранение неэффективных институтов — это издержки, это работа, это затраты. Есть люди, про которых говорят: «дешевле убить, чем прокормить», но есть институты, которые дешевле содержать, чем похоронить, и таких институтов довольно много. Кроме того, институты — это всегда система правил, которые кому-то — издержки, а кому-то — выгоды. И те, кто получает выгоды от существующих неэффективных институтов, совершенно не намерены от них отказываться только на том основании, что существуют более совершенные институты. К тому же, оказывается, речь идет не только о формальных институтах, что коренится все в трудноизменяемых неформальных институтах. Это мы говорим — неформальные институты, а социологи поправляют нас, экономистов, и говорят — культура. Самуил Хантингтон, отвечая на знаменитую фразу Дугласа Норта «Институты имеют значение», 20 лет спустя сказал — «Культура имеет значение». И все институциональные экономисты (по крайней мере, многие из них), согласились, что это именно так.
Когда начинаешь смотреть на картины развития стран не за 10, не за 15, даже не за 30 лет подъема, а на более широких горизонтах, возникает очень интересная картина. Эти вещи очень хорошо видны, когда смотришь так называемые таблицы Артура Мэдисона, статистические таблицы о том, как развивались страны с 1820 года и до конца ХХ века. Это все достаточно достоверная статистика. Мэдисон даже больше делает: он смотрит их развитие, как он выражается, с «нулевого» года, то есть за 2000 лет. Ну, а я бы то, что было до 1820 года, все-таки всерьез не брал. Кроме одного факта, что с ХVI века группа европейских стран вдруг начинает опережать Китай, и куда-то начинает двигаться — по объемам, по оценкам того, какой валовый продукт они производят, что происходит с населением, как растет валовый продукт на душу населения. Оттуда и пошел феномен модернизации. Но вот эта группа стран туда попала, а дальше что? Ведь это были даже не все европейские страны. Испания два века пытается войти в ту траекторию, которая свойственна большинству западных и североевропейских стран, и у нее это не очень получается до сих пор, хотя сейчас она немножко приблизилась. Аналогичная история происходит в Америке. Аргентина, которая стартовала одновременно с Соединенными Штатами Америки и до середины ХХ века держала очень близкие темпы, где она теперь? Кто сейчас помнит, что в середине ХХ века Аргентина входила в десятку ведущих стран мира? Это, кстати, очень печальная история, потому что я считаю, что Россия во многом напоминает, как траекторию Испании, так и, к сожалению, траекторию Аргентины. Тогда 50 или 60 лет спустя скажут: «Вот интересная такая второразрядная страна с великой культурой и трагической историей». Это угроза вполне реальная. Выясняется, что работают какие-то силы блокировки. Какие силы блокировки?
В принципе, конечно, интересно изучать не печальные истории тех, кто не сумел войти в эту траекторию, а успешные истории тех, кто смог. Таких не очень много. Самый яркий пример — это Япония. Теперь уже видимо можно говорить о Сингапуре, но пока рано говорить о Южной Корее, Тайване. На старте находятся, уже отошли от старта, идут по высокой линии Малайзия и Таиланд. Интересней про эти вещи говорить, про ключи к успеху, а не о причинах неудач. Но вот странно — Япония проложила путь от низкой траектории к высокой — это точно, это бесспорно, этому уже 50 лет; открыл Колумб путь в Америку, чего ж другие-то не плавают, или у них не получается доплыть? И выясняется, что другим странам приходится искать какой-то другой путь, не тот, который прошла Япония. Почему? Давайте попробуем посмотреть на возможные объяснения.
Первое, что сразу напрашивается — все дело в культурных ограничениях. Потому что, когда применяют ту же самую популярную ныне теорию Шумпетера уже не к техническому развитию, а к культурному развитию и к историческому развитию в целом, то возникает идея, что, может быть, для того, чтобы выйти на высокую траекторию, нужно пожертвовать парадигмой. Нужно сменить парадигму, то есть набор национальных ценностей. И эта догадка по Японии проверяется, потому что Япония наряду с экономическими успехами имеет, например, очень высокий уровень суицида. Это единственная, наверное, из ведущих стран, которая всерьез обсуждает вопрос перевода делового оборота на английский язык, потому что для софта японский язык очень нехорош.Но ведь язык — одна из очень существенных характеристик. Поэтому, если проверять такого рода версии, там могут неприятные ответы появиться. Давайте посмотрим, работает культурная блокировка или нет. С одной стороны, когда смотришь на сравнительные траектории стран за 10 лет, то имеются подтверждения того, что это связано с определенным типом культуры. Например, кто в других регионах мира, не в Северной Америке и не в Западной Европе, близок к этим траекториям? Израиль на Ближнем Востоке, Тринидад и Тобаго, Пуэрто-Рико в Латинской Америке. Я уж не говорю про Австралию, Новую Зеландию, Канаду — то, что Мэдисон назвал westernoffshoots («западные отростки»). Это такие культурные пятна, которые заполнены населением с очень близким к европейскому культурным кодом.
Но есть и другие факты. Например, никто ж не скажет сейчас, как говорили после популярной книги Макса Вебера, что дело в протестантской этике, потому что проблему решили и многие католические страны, как и синтоистская Япония. Да и многорелигиозная и во многом атеистическая Южная Корея, похоже, что решила проблему, близки к этому конфуцианские Сингапур, Гонконг, Тайвань. Похоже, что мусульманская Малайзия движется по этой траектории, есть некоторые признаки и в отношении Турции. То есть вроде бы дело не в религиозных и культурных ограничениях, потому что мы говорим о разных цивилизациях и о почти полном наборе культур. Прямо скажем, там нет пока православного представителя, но и католики не сразу вписались в эту самую траекторию. Но ведь вписались же!
Мне кажется, есть еще более убедительные доказательства того, что здесь нет однозначной культурной блокировки, а дело в использовании культурной специфики. Когда начинаешь смотреть на графики движения таких «взлетающих» стран за последние 50 лет, то вдруг начинаешь понимать, что наши разговоры про Китай не вполне корректны. Потому что речь идет всегда о Китайской Народной Республике, а во второй половине ХХ века существовало четыре китайских государства. Кроме КНР это Тайвань, Гонконг и Сингапур. Сейчас их осталось три: Гонконг вошел в состав КНР. Да, конечно, два из этих Китаев — города-государства с английским правосознанием, но Тайвань — не таков. И когда вы начинаете смотреть сравнительно на данные четырех Китаев — стран одинаковой культуры, то видите, что у трех остальных китайских государств динамика намного лучше. Потому что большой Китай пока находится в рамках той динамики, которую СССР показывал в 1920-е годы во времена НЭПа, при довольно близких политических и экономических условиях до 1929 года. Это наиболее высокие темпы, и это совершенно другая фаза, это фаза перехода от аграрного общества к индустриальному. Про Сингапур и Тайвань так уже не скажешь. Оказывается, что одна и та же культура, культурная специфика может быть использована очень разным образом и привести к очень различающимся результатам.
Понятно, что у многих возникало желание исследовать успешную динамику ряда стран. Начавшийся мировой кризис заслонил довольно интересное исследование, которое в 2008 году, прямо накануне кризиса было опубликовано Всемирным банком, а провела эту работу так называемая Комиссия по экономическому росту и развитию, в которую входили бывшие президенты и премьеры ряда стран и целый ряд очень видных экономистов. Чем они занимались? Они отобрали 13 стран по следующему признаку: это страны, которые в течение 25 лет показывали средний темп роста не ниже 7%, то есть устойчиво растущие страны. Состав оказался очень пестрым: там есть Оман и есть Ботсвана, там есть Бразилия и есть Южная Корея, там есть Сингапур, естественно. Что пытались сделать те, кто реализовывал этот проект, включая бывших президентов и премьеров, которые там участвовали? Они пытались найти общие черты, и они нашли пять общих черт.
Во-первых, нужно полностью использовать возможности включения в мировое хозяйство. Я бы сказал, из этого очевиден вывод — страны, которые проводят изоляционистскую политику, не имеют шансов, хотя что такое «полностью использовать» — это очень сложный вопрос. Вот когда на сырье стоит страна, она использует все возможности, продавая это сырье?
Признак номер два — нужно поддерживать макроэкономическую стабильность. С этим несколько проще: инструменты поддержания макроэкономической стабильности известны. Довольно многие страны этим пользуются, иногда с большим успехом пользуются страны, от которых этого и не ожидаешь. Вот, например, из стран постсоветских очень неплохо проходит кризис Азербайджан: и вошли мягко, и девальвация маната не потребовалась. А страна-то полностью стоит на нефтяном бюджете, полностью от нефти зависима, ее кризис должен был разрушить — нет, ничего, грамотным макроэкономическим регулированием кризис проходят. В принципе, десятки стран в мире владеют эти инструментом, хотя не у всех это получается.
Третий признак — рыночное распределение ресурсов. Опять-таки, законодательство необходимое принять, в общем-то, можно — все знают, какое это законодательство. Но рынки получаются у многих перекошенные, потому что монопольная власть существует на этих рынках, соединение власти и собственности. Поэтому никакой тайны в этом признаке нет: известно, как его использовать, известно, с какими трудностями сталкиваются страны, когда это все внедряют.
А дальше начинаются очень интересные вещи. Два признака успешно растущих стран — это высокая норма сбережения инвестиций и довольно туманный признак, который комиссия называет «эффективность и целеустремленность лидерства и координации» или наличие национального консенсуса по поводу долгосрочных целей развития. Вообще, эти два признака говорят про одно и то же, что людей удалось убедить отказаться от сиюминутных выгод и поверить в то, что можно вкладываться в будущее. Причем не только потребителя, который готов сберегать, — это многим удается и на постсоветском пространстве: и в России, и в Украине, где довольно высокие нормы сбережения по итогам подъема, — а вот убедить еще эти сбережения превращать в производственные инвестиции, да в долгосрочные инвестиции, вот это непонятно, как удается.
Тут мы вползаем в туманные сферы, потому что нельзя сказать, что комиссия не описывает методы, которыми это делается, которыми достигается национальный консенсус. Только они оказываются очень разными, потрясающе разными. От заключения пакта между партиями в многопартийных обществах — есть некоторые незыблемые основания, которые при парламентском и правительственном перевороте не меняются — до заключения или объявления однопартийным правительством открытого и публичного социального контракта. Это правительство объявляет, что будут соблюдаться определенные нормы в течение 10 или 20 лет в отношении населения: по поводу образования, здравоохранения и распределения бюджета. Возможно также создание независимого правительственного агентства, как это сделано в Австралии. Правительства меняются, а независимое правительственное агентство непрерывно работает над реформой, не позволяя кардинально переменить стратегии, с одной стороны, а с другой стороны, собирая обратную связь от бизнеса и населения, для корректировок в рамках этой стратегии. В Ирландии были подписаны четыре социальных контракта между разными силами, которые форматировали сами реформы и обеспечивали подъем в стране.
Настолько разные методы и механизмы, что начинаешь приходить к выводу, что комиссия открыла не формулу успеха, а придумала кроссворд, где довольно много неизвестных, надо заполнять эти строчки, но каждый пишет свое. Думаю, этот вывод довольно близок к действительности, потому что исследование опыта модернизации, и успешных и неуспешных случаев, позволяет говорить о национальной формуле модернизации. Только эти национальные формулы очень разные, поскольку задача состоит в том, чтобы как-то сочетать известные методы с существующими социокультурными особенностями, и превратить эти социокультурные особенности в преимущество.
В комментарии комиссии есть прекрасные фразы — там говорится, например, о соглашении между прошлым и будущим, о том, что надо попытаться достичь этого соглашения, которое одновременно было бы соглашением между разными группами в обществе. Это сказать легко, а как это все сделать? Как достичь этого национального консенсуса по долгосрочным целям, который был бы сделкой между прошлым и будущим?
Можно твердо сказать, как сорвались модернизации, где не удалось это сделать. Яркий пример — Иран, где шла длинная и на вид успешная модернизация, проводимая Пехлеви. И вдруг на экономическом подъеме, на росте благосостояния населения происходит взрыв, происходит традиционалистская революция — и всё! Похоже, что и с Российской империей произошла почти аналогичная вещь, если верить таким интерпретаторам, как философ Георгий Федотов, — мне кажется, он очень глубоко понимал то, что происходило. Он говорил, что модернизация, в общем, была близка к успеху, когда «московит» все-таки вернул себе власть путем революции, что сорвалась модернизация, которая шла с момента реформ Александра II. 50 лет длились реформы, и они давали результат. Еще бы 20 лет, — но этих 20 лет не случилось. Революция в процессе модернизации — это практически всегда срыв модернизации.
Так что же делать? Можно, конечно, рассуждать про разные историко-философские интерпретации, но я бы считал правильным — я же все-таки институциональный экономист — говорить о том, а можно ли здесь что-нибудь посчитать, подойти к решению этой задачи? Если мы говорим, что национальные формулы разные, но это формулы, то, можем ли мы определить эти неизвестные? Существуют ли для этого методы? Мне представляется, что они есть. Я дальше буду говорить о том, как мне видится выход на эти разные национальные формулы и о расчете разных элементов в этих формулах.
Давно известен метод SWOT- анализа, когда смотрят на конкурентные преимущества, ресурсы, вызовы для каждой отдельной страны и т. д. Странность состоит в том, что почему-то их считали по одним видам ресурсов и не считали по другим. Скажем, природные ископаемые считаем, а культурную специфику не считаем. Скажем, трудовые навыки населения или образование, даже качество человеческого капитала, считаем, а, например, социальный капитал — наличие накопленного доверия в обществе, — не считаем. Хотя уже пару десятилетий известны методы, как считать тот же самый социальный капитал, это несколько сложнее, но это можно делать. В последние годы я довольно много работаю не только с российскими властями, но и властями некоторых других постсоветских стран. При этом я обнаружил удивительную закономерность: когда я начинаю говорить о патриархальном секторе, о традиционных отношениях, о кланах, о большой семье, министры-модернизаторы — очень современные люди, говорят, «вот не надо…», «давайте про это забудем», это «уходящая натура», не надо смотреть патриархальный сектор. Я им отвечаю: «Слушайте, господа, все как раз наоборот». Вы же всему миру говорите, вот у нас есть золото, а тут есть газ, а тут есть уран… У вас в патриархальном секторе заключены ресурсы, которые могут быть использованы для модернизации. Это большие хранилища социального капитала».
К сожалению, это почти не относится к России, и боюсь, не относится и к Украине. В России это относится только к некоторым регионам: конечно, к северокавказским республикам, к Бурятии — там есть традиционные сообщества, где хранятся неиспользованные запасы социального капитала — взаимного доверия, связанного с традиционными сетями. Но к основному населению, к основной территории России это не относится. Про Украину не решаюсь говорить — вам это виднее, — но есть целый ряд стран постсоветского пространства, где просто залежи этого социального капитала. В принципе, значение социального капитала для экономического подъема известно. Например, не только Япония перед японским экономическим чудом показала существенный прирост социального капитала, но даже Германия показала скачок социального капитала перед тем, как началось немецкое экономическое чудо. Обычно это предшествует крупным экономическим скачкам и значение его известно. Только, строго говоря, наличие социальных сетей и наличие социального капитала — это не одно и то же. Для того чтобы социальные сети стали социальным капиталом, нужно, чтобы они были результативны для развития, но как их сделать результативными?
Несколько примеров того, что мы с коллегами рекомендуем тем странам постсоветского пространства, где есть запасы традиционных социальных связей. В этих странах, как и у России и Украины, довольно слабенькие банковские системы. Но наличие традиционных сетей позволяет делать очень сильными не банковские системы, а кредитные союзы, общества взаимного страхования, больничные кассы. Я не уверен, что в России сейчас можно сделать больничную кассу: в начале ХХ века можно было, а сейчас нельзя. А в Казахстане можно сделать больничные кассы — это один из вариантов решения уже не чисто финансовых проблем.
На базе традиционных социальных сетей можно создать крупные организации — не нужно забывать, что южнокорейские чеболи строились на личных родственных связях. В России и Украине не построишь крупную организацию на личных родственных связях: нет такой большой семьи. А в Азербайджане, Узбекистане это возможно. Понятно, что эти социальные сети несут и негативный эффект, потому что есть кланы, которые блокируют какие-то направления развития. С ними что делать? Надо понимать, что задача не в том, чтобы устранить эти кланы, а ввести их в режим конкуренции, — ровно так, как это было с чеболями в Южной Корее. Пока они делили между собой рынки, страна стояла на месте. Когда их удалось ввести в режим конкуренции между собой, страна стала двигаться, и двигаться довольно быстро. Как ввести их в режим конкуренции? Для этого есть некоторые пути. Мы же понимаем, что эти кланы блокируют развитие, благодаря тому, что у них есть административные рычаги: вот этому клану принадлежит таможенный комитет, а этому — министерство сельского хозяйства. Хорошо, можно делать вполне модные на вид административные системы, когда имеются правительственные национальные агентства с пересекающимися разрешительными полномочиями. Следующий шаг — акционирование, потом приватизация. Вы получаете переход структуры, которая была основана на обычае, была нелегальной и коррупционной, к конкурентной структуре с легальными доходами и, по возможности, без революционных переворотов.
Путь от обычая к закону — это стандартный вариант модернизации. Ровно таким путем шли и Англия, и Испания, и Бельгия, и Германия. А вот в России, опять же боюсь говорить за Украину — здесь специальное изучение требуется и по аналогии судить очень опасно — в России (за исключением нескольких регионов) у нас нет этой точки опоры, связанной с традиционными сообществами. Почему?
В странах, переживших длительный тоталитарный режим, уничтожаются системы неформальных правил вместе с традиционными сообществами. Это еще Фридрих фон Хайек установил, а мы, к сожалению, на себе практически это чувствуем. В тех регионах, которые были особенно важны для тоталитарного режима, в них этот традиционный слой вычищен, его нет. И мы получаем совершенно другую постановку задачи. У нас нет обычаев, которые живут в традиционных сообществах. А есть атомизированное население, и исходной точкой является не обычай, а криминальные «понятия». И это очень серьезный вопрос. Я бы к этому отнесся не по-журналистски, я бы попытался об этом поговорить, как о нестандартном варианте модернизации, когда нет исходной точки — обычая, а есть исходная точка криминального «понятия». На первый взгляд это тоже такая традиция. Действительно, воровские сообщества существовали давно. Мы даже понимаем, что есть в России различия между «бандитским» Санкт-Петербургом и «воровской» Москвой, это даже на методах людей, которые приходят из того или иного региона отражается. В смысле воровских традиций Москва — город старый, там был воровской закон. А Петербург возник на болотах — не на чем там было основывать воровской закон. В Петербурге возник бандитизм и, соответственно, другая система правил преступного поведения. Такие исторические различия есть, но я бы ими не увлекался.
Если посмотреть всерьез, а когда же возникли вот эти системы «понятий» организованного преступного сообщества, то выясняется, что они возникли в середине ХХ века, в условиях тоталитаризма. Кстати, я думаю, не только СССР показал этот пример. Посмотрите, на фашистский режим в Италии: из традиционной организации, которая была связана с традиционными сообществами, — я имею в виду разные виды итальянской мафии — тоталитарный режим выковал и довел до алмазной твердости организации, которые заранее настроены на работу вне закона и против закона. Таково чрезвычайное давление, которое развивает тоталитарный режим. И я думаю, что Италия и до сих пор расхлебывает эту кашу на юге страны. Она экспортировала эту проблему в США (следующий «завоз» мафии осуществил СССР), и это следствие не традиционных отношений, а тоталитарных режимов, которые создали такой продвинутый тип преступного сообщества. «Понятия» — набор правил, который сформировали эти преступные сообщества, с ними невозможно поступать, как с обычаем. Потому что обычаи предшествуют закону, и закон не порождает обычая, а вот «понятия» порождены противостоянием закону. Это очень хорошо на латиноамериканских примерах исследовал Эрнандо де Сото. Он показал, что если крупные города накрыты «колпаками Броделя» (Фернанд Бродель их описывал), тогда вся остальная страна живет в условиях неформальных правил, которые поддерживает криминал. Кто исполняет, кто поддерживает эти правила, кто делает их незыблемыми? Они разные в разных регионах, и они настроены на противодействие закону, потому что закон этот заточен против населения, потому что это закон элит, который используется против основных масс населения. В итоге возникает круговая зависимость, ловушка.
Де Сото, публикуя совет реформаторам, говорил: во-первых, вы не придете к новому общественному договору, если вы не найдете союзников в мафии, а, во-вторых, если не оторвете часть юристов от этой корпорации, потому что вам надо разрушить эту круговую зависимость. Если вы можете ее разрушить, тогда вы переходите к политике амнистии, легализации, и получаете эффект. Хочу напомнить, президенту Перу Фухимори (ныне признанному судом коррупционером), Фернандо де Сото посоветовал такую политику амнистии и легализации, которая дала очень серьезные результаты. Мелкая собственность подорожала в два раза за одну ночь и в 19 раз за 10 лет — очень выросли активы населения Перу.
Но, я думаю, что этот совет не относится к нашим странам. Поздно говорить об организованных преступных сообществах, как о серьезных доминирующих силах в наших странах. Потому что «черные крыши» в России давно вытеснены «красными», то есть понятия-то остались, но действуют не криминальные сообщества. (Я все время повторяю, что про Украину я не решаюсь говорить даже по аналогии, хотя понимаю, что с традиционными сообществами здесь тоже не очень хорошо обстоит дело и что Украина, в этом смысле, не похожа на Казахстан или Узбекистан. Это я твердо понимаю. А вот дальше я не хочу идти в своих суждениях, здесь либо нужно проводить специальное серьезное исследование, либо вы мне скажете, что уже исследовали, и вот так это выглядит).
На самом деле произошло закономерное размывание преступных сообществ. Есть ведь уже 20 лет развивающееся направление — экономическая теория преступления и наказания, основанная Гари Бекером. Есть достаточно продвинутые модели, и там есть положение, которое очень хорошо иллюстрируется советским воровским законом. Вор «в законе» не имел права иметь семью и имущество. Как только это правило нарушается, начинается размывание преступного сообщества. Почему? Теория отвечает на этот вопрос так: потому что рискованному стохастическому доходу от преступной нелегальной деятельности начинают предпочитать постоянный доход от легализованной деятельности, и мафия начинает превращаться в один из видов капиталистической деятельности, зарегистрированной законом. Преступная деятельность уходит все дальше на периферию. Видно, как в США это произошло — от 20% национального оборота в начале 1930-х годов до где-то 3% национального оборота в конце ХХ века.
Поэтому проблема не в том, что делать с преступными группировками, а что делать с «понятиями», которые продолжают работать не только в лексике первых лиц, но и в народной лексике. Возьмите «беспредел», который характеризует неработающие законы — ведь это слово из того же самого ряда. Мои замечательные друзья и партнеры из московского клуба «2015», куда входят известные предприниматели и менеджеры, хорошо описывали развитие России в 2000-е годы следующей формулами: сначала у них была формула «бабло побеждает зло», а в 2005-м году они уже говорили «да, бабло побеждает зло, но фуфло побеждает бабло». Так что бизнес наиболее ярко и точно выразил это в языковой системе понятий. «Понятия» остаются основой для суждений и, если хотите, инструментом разбора конфликтов, интерпретации конфликтов. Чичваркин недавно из Лондона объяснял, что произошло с его бизнесом: по существу его «крышевал» Таможенный комитет, а тут, видите ли, пришло Управление «К» и потребовало денег, но это же не «по понятиям». Все понимают — «не по понятиям». Один очень высокий чиновник объяснял, в чем, с его точки зрения, заключается для российских элит проблема Ходорковского. В том, что с серьезным пацаном поступили не по понятиям, и теперь, если он выходит, то по понятиям он «имеет право», и вот это — проблема.
Образуется целая сетка таких суждений, и в итоге мы выходим на довольно серьезный вопрос. Потому что суждения суждениями, а ведь есть такая функция, без которой общество не в состоянии прожить даже одного года. Я имею в виду — суд. Потому что без законодательной власти можно жить веками в традиционном обществе, без исполнительной власти можно жить годами, и даже десятилетиями. Могу привести примеры, в том числе и не очень древние. Например, Калифорния в середине ХIХ века 18 лет прожила формально в составе Соединенных Штатов Америки, а фактически без какого-либо правительства и губернатора. Но без судебной власти невозможно прожить и одного года. Невозможно! А если судебная власть должна исполняться, она должна исполняться на основе чего-то, на основе какого-то суждения, какого-то правила. И если не работает государственная судебная власть, то либо это будет традиционный авторитет, а если нет традиционного авторитета, то будет криминальный авторитет. Последнее, что остается — это суд Линча. И я не знаю, что хуже.
Поэтому проблема конкуренции, обычая и закона, понятий и закона — она решается на одном и том же поле. Ведь на самом деле успешнее всего проблему конкуренции обычая и закона решили англо-саксонские страны, когда они создали прецедентное судебное законодательство. Но на той же почве суда, видимо, придется решать и проблему отношений по «понятиям». Как решать? Например, через формы альтернативного правосудия, примирительного правосудия, которое основывается не на «понятиях», а на удовлетворенности сторон, коллективного суждения. Почему хороши суды присяжных? Пусть они рассуждают даже по «понятиям», а не по закону, но возникает переливание вот этих самых представлений в норму законного решения. Третейские суды. Там, где существует сообщество, третейские суды эффективны, — но только там, где существует сообщество.
Понятно, что суд — это решение некой проблемы, но не решение проблемы будущего. Суд — это способ примирения с настоящим, а не создание целей будущего. Как быть с целями будущего? Может быть, мы выруливаем в этом нестандартном нашем варианте, когда нельзя опереться на обычай, двигаясь к закону в ходе модернизации, — но куда мы выруливаем? Можно ли говорить об ожиданиях и доверии, которое возникает на долгосрочных горизонтах? Откуда берутся эти вещи? И теперь я буду говорить уже не о социальном, а о культурном капитале. Потому что суд в лучшем случае восстановит социальный капитал, правда, уже не традиционного типа, а того, который действует между сообществами, что хорошо. А вот культурный капитал? Опять таки он от культурной специфики отличается, но он довольно сильно воздействует на реализацию критериев успеха.
Сначала я приведу экзотический пример, а потом вернусь к родной России. Экзотический пример называется Объединенные Арабские Эмираты. Обычно — и это видно по графикам — это страны «нефтяного пузыря, но интересно, что в ОАЭ уже 30% валового национального продукта не связано с нефтью. Как они этого добились? Им удалось, на мой взгляд, опереться на культурный капитал в этом процессе модернизации. У кочевых обществ есть свои особенности этноэкономического поведения: скажем, высокая автономность, способность к управлению процессом, потому что некогда спрашивать шейха или султана, направо гнать верблюдов или налево. Поэтому исторически выработаны способности, которые они использовали для других вещей. Кто такие эти люди в белых одеждах, граждане Арабских эмиратов, подданные шейхов? Это люди, которые занимаются регулированием и ротацией мигрантов, работающих на разных направлениях: пакистанцев — в такси, индийцев — в софте, иранцев, которые взяток не берут — в таможне. И каждые два-три года — менять, для того, чтобы эти уезжали, приезжали другие, чтобы не нарастали скрытые коррупционные сети. Они занимаются управлением сами и, по-моему, успешно занимаются. Правда, для того, чтобы они смогли это делать, нужно было, чтобы эта их роль была поддержана определенными статусными институтами, которые гарантируют и образование, и пенсии, и устойчивый доход. Вот эти институты нужно было создать. Это не просто так повезло, что вырос в пустыне цветок и зреют ягодки развития от нефтяного настоящего к какому-то более модернизированному будущему. Эти свойства были реально поддержаны созданием институтов, которые воспроизводят и усиливают культурную специфику, превращая ее в культурный капитал.
Давайте, теперь поговорим про Россию. Президент Медведев в программной статье назвал пять приоритетных направлений развития страны. Прекрасно, что там не оказалось ни одного вида массового производства (есть «новое медицинское оборудование», но я надеюсь, что президент имеет в виду не шприцы. Потому что, если будут делать шприцы, то Россия их будет делать очень плохо). Хорошо, что там нет автопрома. На самом деле, ситуация с российским автопромом трагикомическая. Трагическая, потому что как раз сейчас происходит увольнение 26 тысяч человек в Тольятти, и «Автоваз» впервые признал, что он производит некачественные автомобили. А с другой стороны, страна удивляется: мы сто лет не можем освоить автомобильные технологии, а узбеки «Дэу» делают.
Когда говорят об успешных истоках русского автопрома, то вспоминают «Руссо-Балт».Но сколько машин производил «Руссо-Балт»? Пока делаются единичные экземпляры или мелкие серии, как с ракетами, как с турбинами — все хорошо. Ведь за время, пока не смогли освоить массовые автомобильные технологии, космические-то создали и освоили. «Руссо-Балт» — не аргумент, потому что, знаете, сколько автомобилей производили Соединенные Штаты Америки в 1917 году? 1 миллион штук, а в 1929-м — 5 миллионов штук в год. Так что не надо про «Руссо-Балт». А понимание того, что, что-то не так автопромом уже, по-моему, в народное сознание вошло. Я неделю тому назад был в Кирове, где человек из Красноярска рассказал мне следующий анекдот. Стоит российский автомобильный завод — плохие машины сходят с конвейера. Заменили всех менеджеров немцами — опять плохие. Заменили все технологии на немецкие — хоть убей, машины все равно плохие. Рабочих привезли немецких — машины все равно сходят плохими. Сидят на холме недалеко от завода бывший директор завода и бывший главный инженер. И один другому говорит: «Я тебе говорил, что место проклятое».
В каком-то смысле, это правда, потому что это повторение кукурузных проектов: есть места, где кукуруза растет, а есть места, где не растет, а растут совершенно другие растения. Массово-поточные технологии в России всегда реализуются плохо. Посмотрите на этносоциологические исследования, и они вам скажут, что по ряду причин в России с соблюдением стандартов и технологий дело очень плохо обстоит. Об этом я много говорил в своей лекции «Национальные ценности и конституционный строй». Зато хорошо обстоит дело с креативностью, и это доказано, скажем, исследованиями, которые делаются по школам. Когда ребенок приходит в школу — Россия по данным международных исследований — абсолютный лидер, а вот когда он выходит из школы — все гораздо хуже. Проблема состоит в том, что здесь, как и в экзотическом примере с ОАЭ, есть то, что может быть превращено в культурный капитал. И речь идет не только о мозгах. Между прочим, конструкторы автомобильные, вывезенные из России в Южную Корею сыграли немалую роль в создании автомобильного производства. «Левши» есть, которые в забытых городах блох подковывают, но это касается индивидуальных случаев, опытных образцов, малых серий.
Боюсь, что попытки развиваться в сторону массовых технологий обречены, а попытки двигаться в сторону нестандартных технических решений заблокированы другим. Если хотите, чтобы это был культурный капитал, нужно что-то делать с системой образования, — прежде всего со школами и техникумами. Система образования сегодня гасит креативность. В советские времена существовало определение, что процесс образования — это процесс борьбы системы образования с природной одаренностью обучающихся. Оказывается, это не шутка, ровно так и есть, — и система образования в наше время, наконец, одержала победу над одаренностью учащихся. Поэтому придется строить институты, которые превращают эти особенности этно-культурного поведения в культурный капитал.
Но и этого недостаточно. Может быть, достаточно для выбора направления и специализации, включения в мировые рынки, но недостаточно для долгосрочных целей. Долгосрочные цели-то в чем, откуда их брать? Я бы сказал, что существует два способа их формирования, причем самый простой опять-таки для России не подходит. Существуют способы компаративного кластерного анализа, которые позволяют проложить маршрут с использованием других успешных примеров. Например, постсоветской республике можно двигаться в сторону Малайзии, чтобы потом повернуть в сторону Италии. Потому что вполне реально за 15 лет воспроизвести институты близкие, если не к Северной Италии, то к Южной. Такого рода кластерные расчеты по рейтингам институтов возможны. Цели в этом случае — вешки, через которые нужно проходить. Но только для России это не годится, как это не годилось для Испании. Страны, которые были центрами империй, находятся в мучительном положении — мечта о будущем скована успехами прошлого.
Конечно, и в прошлом можно находить разные точки успеха, которые могут определять образ желаемого будущего. Например, в ХIХ — ХХ веках Россия несколько раз выдвигалась на положение научного и культурного лидера мирового значения, — правда, это возвышение касалось далеко не всех, а сами «счастливцы» нередко заканчивали жизнь в эмиграции, а то и в лагере или в петле, — чтобы потом стать объектом народной любви и государственной гордости. Отсюда одно из популярных объяснений этого феноменя — авторитаризм и «закрытый тип» культуры заталкивал людей в среду духовного и интеллектуального поиска, а потом, естественно, выносил им свой приговор…
Я бы, однако, обратил ваше внимание на другое, более позитивное обстоятельство. Лет за двадцать до каждого заметного научно-культурного взлета происходили важные изменения в российской школе. Может быть, в школе опять пора что-нибудь всерьез поменять? Потом, правда, и вне школы менять придется, — чтобы не засовывать творческого выпускника в массово-поточное производство чего-нибудь потребительского, а обеспечить институциональную среду для малого инновационного предпринимательства с большими результатами.
Рождению ценностей, определяющих долгосрочные цели, обычно предшествует осознание пустоты.
Социолог и политолог Рональд Инглхарт, представитель мичиганской школы кросс-культурных исследований сформулировал две гипотезы. Одна — о дефицитности, а вторая — о социализационном лаге. Достижение прежних ценностей рождает вакуум и требует появления новых; это изменение довольно длительное, потому что только до 25 лет поколение может воспринять новые ценности. Нужно, чтобы подвижка поколений была, — тогда новые ценности утвердятся.
Я, думаю, это вполне применимо к тому, что происходит в наших странах. Мы ведь наблюдали, как сработал этот механизм за последние 20 лет. Та революция, которая произошла в начале 90-х, разметала в клочья СССР. Она, конечно, по-разному проходила, скажем, в России и в Украине и ориентировалась на разные ценности, но, думаю, что в России преимущественно, а в Украине в значительной степени она была ориентирована на цели «антидефицитной революции» — на достижение общества потребления. Строго говоря, это не ценности, это — утилитаристские нормы, «удобства». И достижение этих норм в России происходит, когда торговые сети пришли в областные города и пошли в районные, туда же двинулась мобильная телефония, — общество потребления побеждает в России. Эти прежние ценности достигнуты тем поколением, которое выходило из дефицитной экономики. Правда, вследствие наиболее полного достижения этих целей комфортности нация уходит в отпуск.
Знаете, у Виктора Шендеровича есть такая миниатюра, немножко страшненькая. Лежит человек вечером, ворочается в постели. Не может заснуть, думает: «А вдруг, Бог все-таки есть? Господи, как мы все неправильно живем, с завтрашнего дня надо начать делать добрые дела. А если Его нет, тогда зачем все? А если Он все-таки есть?.. А вдруг Его нет?» Тут голос: «Да, нет меня, нет, спи ты, наконец». Вот в России нация ушла в отпуск, она сейчас спит. Бог сказал, что его нет. Высокие цели еще не рождены, хотя, на мой взгляд, прежние исчерпаны. Отпуск является следствием их исчерпания. Но без появления этих целей не запускается процесс долгосрочной модернизации. А он долгосрочный, и он социокультурный, а не технико-экономический. Вот когда вы его считаете технико-экономическим, происходит прыжок, удар головой о потолок и падение, потому что быстро можно только мобилизацию проводить, а не модернизацию. Наиболее популярное сейчас изречение среди моих коллег в группе независимых экономистов СИГМА звучит так: «Те, кто хочет все и сразу, получают ничего и постепенно». Спасибо.
Источник: Полит.ру