В письме графу Паулю Йорку фон Вартенбургу от 1892 года Дильтей писал: «В некотором смысле все мы работаем pro nihil». То есть — напрасно. Отсюда — отсутствие подлинной радости и, напротив, присутствие некоего неопределенного беспокойства. Но рефлектирующий ум должен в этом разобраться; разобраться в этих знаках упадка, которые, впрочем, вполне могут быть явлены и в облике величия, достижений, силы. Оба названных автора именно с тревогой взирали на рост власти бюрократии, которая «не желает более признавать никакого самостоятельного существования». Движение, которое (как предугадывает Дильтей) будет продолжаться, «пока не останется ничего, кроме массы и правительства». Йорк, в свою очередь, отмечает: «Понятие правления исчезло. Теперь правление превратилось в администрирование. Таков результат ориентации сознания на организацию». Проще сказать, мы пришли к положению, когда «организация — это все».
Приводя данные суждения, Ф. Г. Юнгер дает такой комментарий: «Почему постоянно возрастает власть бюрократии? Она может возрастать только там, где становится необходимой организация, освобождающая себя от синтетического мышления. Сущность и негативный характер организации коренятся в том, что она ничего не производит, а является воплощением веры в силу распределения. Как замечает Йорк, мышление, рассматривающее организацию как источник благ, рождает не хлеб, а камни» (Язык и мышления. СПб: «Наука», 2005, с. 219). Но к организации стремятся и революционеры, угрожающие существующему порядку; они превращают ее в свое главное оружие. Хотя все это вроде бы уже достаточно далеко отстоит от нас, но в качестве «истока» оно также и рядом, продолжая жить и присутствовать в том, что мы и сегодня считаем действительным. Мышление, рассматривающее организацию как источник благ — это мышление и современного бюрократа. Понятие правления если и не исчезло, то существенно трансформировалось; это уже никак не традиционное правление. Умаление и редукция всякого существования, притязающего на самостоятельность, обрели более утонченные и гибкие формы — но тем самым и продвинулись намного дальше. Что касается тезиса о том, что организация ничего не производит, то он лишь высказан, но не обоснован. Если она (организация) столь определяюща, если сама схема распоряжения распределением, которую она вводит, так масштабна, то в этом тезисе можно и усомниться. По крайней мере, она производит схему собственного подобия, отраженную и на способе мышления, и на устройстве частной жизни, и на характере самовосприятия. Ведь вместе с организацией приходит и человек организации. (Любопытно, что Йорк уже в то время отмечал следующую важную черту: с установлением господства естественнонаучного способа мышления «устраняется всякая политически обязательная форма». Гюнтер Шельски позднее выразил, по сути, то же самое в лапидарной формуле: «Место политической воли народа занимает предметная законосообразность, которую создает сам человек в виде науки и труда»).
Воля и организации. То есть специфическая воля к организации — и воля самой организации; воля, ломающая индивидуальную человеческую волю. Подчиняющая ее себе, ставящая себе на службу. Между тем, согласно все тому же Йорку, воля (наряду с ощущением и представлением) принадлежит к основным характеристикам самосознания. В ней присутствует мотивация и спонтанность — и ее (воли) не существует без сопротивления и предметности; она также связана со способностью проекции. Все это, таким образом, тоже должно быть подчинено организации; тем самым сопротивление человеческой воли радикально переориентировано. Это уже сопротивление всему спонтанному и неорганизованному; вместо предметности — важность формальных моментов, а сама проекция уже обусловлена принципом и схемой организации. (А что такое проекция? — «Проекция — это специфически человеческое, отличающее человека отношение: предрасположенность к свободе»; см. там же, с. 225). Но это вносит внутреннее противоречие в человеческую волю — ее противоречие с самою собой. И «снимается» это противоречие только одним — унификацией и выхолощенностью этой воли. Выхолощенность — бездушность. Унификация и стандарт — специфическая форма «организационного самосознания». Исчезает присущая воле (и представлению) эксцентричность. Напротив, утверждается строгая центричность. Вместе с этой редукцией воли исчезает самостоятельность и своеобразие представления. А вместе с самостоятельностью редуцируется и субъективность. Из общей связи жизни извлекаются не бытие, сущее и понятие, а абстрагируются порядок, функция и схема. Поскольку такой «жест» затрагивает и самоощущение, подвергая его соответствующей трансформации, «другое» перестает быть элементом самости, а ощущение утрачивает свое у-себя-бытие. Ведь «другой» — это другое организации и представляет в этой овнешненности потенциальную угрозу для нее.
С людьми организации мы встречаемся постоянно. Но фатальнее всего то, что мы встречаемся с человеком организации в самих себе. Другой овнешняется, а человек организации имплицируется. Поскольку своеобразной «отдушиной» для многих остается только «срыв» в неконтролируемую спонтанность, откат к «иррациональному», то это провоцирует перманентный стресс; ибо мы должны жить в постоянной бдительности и в отношении требований организации, и в отношении той тревоги, которая исходит от нашей собственной подавленной витальности. В самом деле, «если нападению подвергается определяющее личность ощущение, то мышление становится безличным, вещным, нейтральным, объективным… Когда отрицается воля, ощущение теряет свои корни, способность проекции. Отрицание представления наносит ущерб вещному, образному и пространственному характеру самосознания» (с. 227). Однако «отрицание не устраняет отрицаемого». Поэтому «подвергшиеся нападению характеристики, ибо без них самосознание и жизненность просто немыслимы, но они несут потери и теперь уже своей слабостью определяют цель, стоящую перед всякой абсолютизацией» (там же). Это слабость, в которой воля лишается спонтанности, представление претворяется в безличный инстинкт, а ощущение обретает черты патологичности. Организация, которая добивается некоей «Гармонии», хотя бы и в облике унифицированной упорядоченности, самим свои функционированием неизбежно артикулирует скрытую в самом ее принципе дисгармонию жизненности. Она, следовательно, строится как раз на том, что пытается заклясть, но что воспроизводит в своих последствиях и даже культивирует. Тем самым она вроде бы открыта для критики. Однако атаке подвергается сама атакующая инстанция, ее автономность и правомочность. Организация теперь сама есть «критика» — всякой неупорядоченной (с ее точки зрения; но она ведь — доминирующая) жизненности. Причем это именно «позитивная критика», озабоченная гарантированностью, эффективностью и «всеобщим благом».
Да, но как же быть с ведомственными интересами, корпоративным эгоизмом? Есть, однако, такая «всеобщая корпорация», как Государство, которое уравновешивает более или менее их частные притязания и возвышает их к мобилизованности — Организации как таковой.
Теперь организация определяет коммуникацию, не наоборот. И все следствия этого еще не продуманы. Да и как они могут быть продуманы? Ведь даже философы ныне — члены корпорации, и «дух свободного критического мышления» остается лишь идеологизированной метафорой. Но тогда что же можно сказать о самом этом тексте? Насколько ему можно верить? Насколько можно верить любой критике — а тем самым и любой оппозиции? Чем она с полнейшей очевидностью лучше официальных инстанций? Разве у нее нет своей собственной демагогии, иллюзий, передержек и т. п.? Не в этой ли тревоге таится привлекательность «человека организации»? Он говорит вам об «ответственности», которая отвращает от трудного усилия, претворяющего эту тревогу в непредсказуемую и не контролируемую извне (вот почему человеку организации нужна идеология) волю к продумыванию того, что в самом своем истоке ускользает от продумывания.
…………….
Две возможности: добиться ясности о самом себе — как условия всякой ясности вообще или добиться ясности всего сущего посредством подчинения его упорядоченности. Нормирование и власть технического распоряжения. Соответственно, и два рода лишенности (лишенность — т. е. ничего лишнего, откуда и вытекает ясность). С одной стороны, лишним оказывается самостоятельность самосознания; с другой — директивность внешней инстанции, внешнего авторитета. Но также соответственно и два призыва: «будь таким, как все» («будь таким, каким положено быть») — и «будь не таким, как все, будь особым» (призыв «превзойти положенность твоего бытия, которое именно в этой положенности и не стало, не есть твое»). Наконец, соответственно и двоякое вопрошание: контролируемое и подотчетное дисциплине — либо рискованное предприятие, сравнимое, по словам одного автора, с поглаживанием тигра.
Итак, можно сказать, что организация содержит в себе двойную претензию: и на «трансцендентность», и на имманентность. В качестве «трансцендентности» она снимает самостоятельность самости. В качестве «имманентности» она утверждается как «истина» самости. Организацией вам указано место и тот способ продвижения, который дозволен, — самими целями и задачами, которые тоже предуказаны. Но, как говорится в старом дзэнском коане, «если пробудившийся дух не снимется с места, которого он уже достиг, он погрузится в море яда».