Обращаясь к т. н. «проблеме большинства» [1], я допускал, что использованные мной аргументы придется воспроизвести неоднократно. Как замечает один именитый социолог, быстрее всего полезные идеи доходят до тех, кому они менее всего могут пригодиться, и напротив — медленнее всего они достигают тех, кому они более всего нужны. Пользуясь случаем — критической реакцией Юрия Дракохруста на мои рассуждения [2] — я хотел бы внести некоторые уточнения в эти последние, еще раз затронув весьма серьезную политическую и одновременно социологическую проблему, являющийся, на мой взгляд, основным препятствием на пути постижения того, что называется социальной реальностью и соответственно — на пути выработки адекватных стратегий демократизации и гуманизации политики в Беларуси.
Одной из ключевых характеристик этой реальности является злоупотребление социологическими операторами общественного мнения и — так уж в наших палестинах получается — использования их в качестве «легитимирующих» подпорок наличного режима. Действительно, с одной стороны мы имеем цифры ЦИК и официальных социологических служб, с другой — цифры независимых социологов, т. е. две счетные машинки, которые, хотя и выдают несколько различные конечные данные, все же функционируют по единой модели, с использованием одних и тех же презумпций, и, прежде всего — допущения, в соответствии с которым общественное мнение существует в том смысле, в котором обычно на него ссылаются (пеняют) все, кому не лень. Второе допущение радикально отягчает первое: общественное мнение по поводу политики якобы цветет буйным цветом в условиях, подобных белорусским, т. е. в политических условиях, которые, по верному замечанию Николая Семенова, парадоксальным образом не содержат в себе почти ничего политического. Вся прелесть ситуации наиболее отчетливо проявляется в момент, когда независимые социологи публикуют результаты опроса общественного мнения, проведенного сразу вслед за тем, как ЦИК поставил это общественное мнение в известность по поводу «оглушительной» победы Лукашенко на «выборах» и обставил это нужной цифирью. Как к подобным соцопросам относиться? Как относиться к той разновидности социологии — назовем ее наивной или электоральной социологией — которая подобным маркетингом нас искушает? Об этом и речь.
1. Забытое старое
Можно согласиться с тем, что многознание (образование) уму не научает, однако одно его преимущество несомненно: оно позволяет не совершать научных открытий повторно. Так, например, можно, не погружаясь в ванну, заключить, что объем вытесненной жидкости окажется равным объему погруженной в нее тела. Следовательно, образование позволяет экономить на рассуждениях, хотя теперь я вижу, что по-настоящему сэкономить мне не удастся. Номинируя мои опыты на статус «новейшего учения», Юрий Дракохруст делает мне большой неоправданный аванс. В действительности проблемы, с которыми я решился иметь дело (применительно к белорусской ситуации), поднимались производителями гуманитарного знания неоднократно. Ограничусь лишь некоторыми указаниями.
В известной книге Э. Ноэль-Нойман «Общественное мнение: открытие спирали молчания» анализируется специфическое средство формирования «общего» мнения, именуемое «спиралью молчания» (Schweigenspirale). Поскольку люди боятся изоляции, утверждает Ноэль-Нойман, они стремятся знать, какие мнения одобряются большинством, т. е. каков «климат мнений», и присоединиться к ним (я придавал этому тезису следующий вид: большинство голосует за большинство, т. е. не имеет «мнения», которое ему обычно вменяется социологами). Те же, кто по тем или иным причинам оказывается в меньшинстве, скрывают свои взгляды и отмалчиваются — так возникает «спираль молчания», которая усиливает видимый перевес большинства. По мнению Ноэль-Нойман, понятие «спираль молчания» является ключевым для понимания самой природы общественного мнения, которое определяется следующим образом: «Это мнения, способы поведения, которые нужно выражать или обнаруживать публично, чтобы не оказаться в изоляции» [3] .
В «социологических очерках 1993-2000» Ю. Левады общественное мнение фигурирует в качестве социального института среди прочих институтов — с определенной структурой и функциями, характерными для данного общества. «Чтобы стать общественной силой, — утверждает Левада, — общественное мнение должно быть организовано, — причем не только „извне“ (гражданские свободы, системы массовой информации, политический плюрализм, лидеры-идолы и т. д.), но и, так сказать, „изнутри“, в смысле самого „языка“ общественного мнения (символы, стереотипы, комплексы значений и средств выражения). При таком, социологическом по ориентации, подходе к феномену, и возникают вопросы о том, как „на деле“, то есть практически, структурировано общественное мнение, как и какие ролевые функции оно способно — или не способно — исполнять в различных социокультурных условиях» [4]. Другими словами, общественное мнение как один из социальных институтов может функционировать и вообще имеет смысл лишь в условиях, где не только имеются в наличии, но и «нормально» функционируют другие институты — например, гражданского общества. Помимо этого, говорит Ю.Левада, «статистическое» представление правомерно тогда и постольку, когда и поскольку поведение людей в обществе может трактоваться как множество независимых акций, в совокупности образующих массовый процесс. К жестко регламентированному традиционному обществу оно по определению неприменимо; особый вопрос — в какой мере категории массовых процессов пригодны для описания тоталитарных систем.
В образцовом анализе функционирования опросов общественного мнения, представленном Пьером Бурдье в очерке «Общественное мнение не существует», оспариваются три постулата, имплицитно задействованные в опросах и предопределяющих «целую серию деформаций, которые обнаруживаются даже, если строго выполнены все методологические требования в ходе сбора и анализа данных» [5]. Разумеется, в приведенной работе о Беларуси речи не ведется, однако, как мне представляется, использование идей Бурдье для наших условий не будет прегрешением против корректности, о которой печется Юрий Дракохруст. В частности, несложно показать, что социологический опрос, проведенный независимыми социологами во главе (или совместно) с Олегом Манаевым базируется сразу на всех этих сомнительных постулатах.
Во-первых, допускается, что всем опрошенным респондентам доступно продуцирование политических мнений по поводу политического, хотя, как убедительно показывает Бурдье, это далеко не так. Сверх того, данное допущение делается в условиях, которые скорее исключают соответствующие возможности, нежели предполагают их. На всякий случай я напоминаю о том, что сегодня в Беларуси «несанкционированная» политическая деятельность приравнивается к терроризму.
Во-вторых, допускается, что все ответы одинаково значимы, обладают сходной смысловой нагрузкой и направленностью. В частности, имплицитно постулируется, что все высказавшие готовность голосовать «за Лукашенко» говорят о своих политических пристрастиях, в то время как на деле многие из демонстрируют свое присоединение к «климату мнений» либо вообще выбирают именно такую — «за Лукашенко» — форму отказа в ответ. Уместно также было бы говорить в терминах «вынужденного принятия», когда граждане повинуются режиму, но внутренне отказывают ему в нормативном одобрении [6]. «Факт суммирования мнений, — предупреждает Бурдье, — имеющих отнюдь не одну и ту же реальную силу, ведет к производству лишенных смысла артефактов».
В-третьих, предполагается, что все вопросы заслуживают быть заданными и что на них могут быть получены ответы; что «выбирая» одну из предложенных альтернатив, респонденты действительно имеют дело с этими альтернативами в реальной жизни, в то время как перед большинством из них подобного выбора не стоит, причем нередко они об этом догадываются. Разве нам не известно, что наиболее распространенным ответом на наши вопросы по поводу голосования на выборах является примерно следующий (как бы извинительный): сходил, поставил галочку, но что это меняет? Известная часть белорусов вовсе не убеждена, что имеет дело с выбором, о котором их вопрошают, другая значительная их часть оказывается в тупике, сталкиваясь с необходимость отвечать на вопросы, на которые у них попросту нет ответа и на которые должна дать ответ скорее сама социология.
Другими словами, проблема отнюдь не только в «факторе страха», о котором мимоходом сообщается в резюме, помещенном на сайте НИСЭПИ и присовокупленном к данным опроса. Однако, если говорить лишь об этом факторе, то каким образом он учитывается в опросе, который между тем фиксирует, что 29% проголосовавших досрочно поступили так по собственной инициативе и «лишь» 4,9% опрошенных, признались, что они проголосовали досрочно под принуждением [7]? Каким образом учитываются в таблице № 7 оставшиеся 66% проголосовавших досрочно (или речь идет о доле от всех проголосовавших — тут вообще непонятно, поскольку, согласно табл. № 6, голосовало досрочно 25,7% от числа всех голосовавших)? Они отказались дать ответ или произошло что-то другое? Наконец, какую степени доверия должен вызывать анкетер, чтобы человек признался, что поддался принуждению? Какую степень доверия должен вызывать опрос, в котором опрашиваемые признаются в вещах, характеризующих их далеко не с лучшей стороны? Прямо психоанализ какой-то. И если эти данные хоть как-то соответствуют действительности, то каковым должно быть принуждение в обществе, чтобы часть людей созналась, что поступили под принуждением так, как в противном случае не поступали бы? Может быть, принуждение было тотальным? Как это отражено в разъяснениях к опросу? Если говорить о тех, кто проголосовал досрочно «по собственной инициативе», то на основании данных соцопроса несложно придти к выводу, что в Беларуси проживает потрясающе инициативный народ. Видимо, поэтому у нас принято говорить о заболачивании всех сфер общественной жизни: инициатива гасит инициативу?
Все это — лишь немногочисленная часть исков, которые можно предъявить этому и подобным опросам, посвященным выявлению электоральных «тенденций большинства».
В другой небольшой публикации под названием «Социология и демократия» П. Бурдье говорит о «демократической» иллюзии относительно демократии», которая заключается в том, «что забывается о существовании определенных условий, обеспечивающих доступ к сформированному и высказываемому политическому мнению» [8]. Если иметь в виду, что подобная забывчивость весьма характерна для «наивных» социологов постсоветикума, равно как и тех, кто пользуется их данными, то можно говорить о «демократической» иллюзии относительно диктатуры — иллюзии, позволяющей не задаваться вопросами по поводу условий производства и выражения политических мнений, а равным образом — условий существования социологии, социологических предустановок и техник, предназначенных для извлечения этих мнений на свет.
В этом же очерке затрагивается проблема взаимосвязи социологии и демократии, причем автор настаивает на том, что «социология может участвовать в действительно демократической политической деятельности» и что «может предоставить реальные средства противодействия тенденциям, имманентно присущим социальному порядку» (если, конечно, она не намерена оставаться «практикой доксософов», «наукой без ученого», «наукой» анкетеров, «предлагающих своим респондентам вопросы, которыми задается по их поводу сам политический микрокосм», если, наконец, она ставит себе задачу выйти «за пределы поверхностных рассуждений о поверхностном»).
Если я верно понимаю, Ю. Дракохруст полагает, что социология не должна связывать себя какими бы то ни было обязательствами по отношению к демократической политике (о чем свидетельствует упрек Вячеславу Оргишу, который «заклеймил независимых социологов, как отступников от общего дела демократии»), или, другими словами, должна оставаться нейтральной по отношению к политическим условиям собственного функционирования (или инертного наличия?). Контраргументы, которые выбирает Дракохруст, являют собой свидетельство предпочтения такой версии нейтральности.
2. Корректируя корректность
Несколько слов — о характере самой (конр)аргументации. Дракохруст полагает, что, обвинив меня в некорректности и обрушив аргументы класса a, b, c, он тем самым подтачивает аргументы класса x, y, z. Хотя прямой связи между первыми и вторыми нет и, следовательно, x, y и z могут существовать без помощи a, b и c, иллюзия этой связи может быть обеспечена постановкой под сомнение авторитета того, кто эти аргументы выдвигает. Отсюда понятно, почему критика Дракохруста приобретает привкус «чего-то личного» (потому и присутствуют все эти замечания по поводу «новейшего учения», «всепобеждающего учения», «величия философских доктрин» и «разочарования в способности Я. Полесского аккуратно обращаться с фактами»; я хочу сказать, что если мы все начнем распространяться про «способности» друг друга, то мы далеко зайдем). Подобная тактика может иметь успех, но весьма временный и ограниченный, поскольку Дракохруст ничего не противопоставляет основным аргументам, кроме общего подозрения в том, что «невозможность производства мнений» является «эзотерической». Между тем, скажем, в Lj-community [9], в белорусском экспертном сообществе все чаще высказываются идеи, сходные с теми, которых придерживаюсь я, так, что победа «всепобеждающего учения» (надеюсь, мне удалось показать, что моей заслуги в его создании нет) — лишь дело времени.
Еще одной характерной особенностью критики Дракохруста является то, что базирует он ее лишь на сообщениях СМИ, обращаясь исключительно к открытым источникам и как бы допуская, что в Беларуси пространством «публичной политики» все ограничивается, в то время как в настоящий момент наибольший удельный вес политической информации выпадает вовсе не на масс-медиа, а на слухи, общение в частном порядке (с теми же социологами), Lj-community, интернет-форумы и пр. Это характерный симптом «нейтрального» отношения к предусловиям функционирования СМИ, независимых исследователей, профессиональных сообществ, словом, всего того, что именуется условиями производства, формирования и выражения политических мнений, а также социологического доступа к ним. Однако обратимся непосредственно к корректировкам Юрия Дракохруста.
По его мнению, мое утверждение, что Институт Гэллапа и Левада-Центр отказались проводить в Беларуси социологические замеры, поскольку здесь отсутствуют условия, о которых до сих пор велась речь, не соответствуют действительности. «В интервью Радио Свобода, — подчеркивает Дракохруст, — глава Gallup organization/ Baltic Survey Раса Алишаускене дала объяснение менее замысловатое, сказав, что проведение конкретного вида исследования — exit-poll — было невозможным для ее центра в силу административных препятствий: регистрация в комиссии при НАН РБ связывает исследователей по рукам и ногам, проведение опроса без регистрации ставит под угрозу белорусских партнеров Балтийского филиала Геллапа». Левада-Центр, согласно Дракохрусту, дал сходное разъяснение (ссылка на агентство БелаПАН). Короче, все дело «в административных запретах, сделавших технически невозможным для этих центров проведение полноценных исследований».
Сведя все разъяснения представителей зарубежных социологических служб к указанию на препятствия «технического» характера, автор, похоже, полагает, что добавил обсуждаемой проблеме корректности, тем самым сведя ее на нет. Однако если мы зададимся вопросом по поводу условий, при которых подобные административные запреты возможны, при которых вся независимая социология оказалась «вне игры», а СМИ, НПО, еct. — на грани исчезновения, то быстро поймем, что дело идет не просто о «технических» возможностях и невозможностях. Можно, разумеется, рассуждать «корректно» — по поводу административных техник и методик (скажем, проведения «честных и справедливых выборов») — но в западной социологии принято экономить на подобных частностях, поправках и коэффициентах и просто, без обиняков помещать весь этот «технический» инвентарь в иное этико-политическое измерение и говорить, например, о диктатуре. То есть практиковать другой язык. И тогда все — вполне корректно — становится на свои места. Общественное мнение более не фигурирует в качестве загадочного фантома, тогда-то и ставится вопрос о статусе социологии в подобных условиях, или — в иной формулировке — о методах исследования того, что предположительно должно присутствовать на месте «общественного мнения» или «предпочтений большинства».
Эрхард Штёрлинг, преподающий социологию в университете Потсдама, настаивает, что надежных результатов опросов общественного мнения в условиях белорусской диктатуры (как и всякой иной) быть не может, т. е. оно может попросту резко меняться [10]. На фоне этих и подобных им утверждений далеко не все призывы к корректности выглядят, так сказать, корректно. Есть корректность и корректность: одна из них уточняет, вторая маскирует.
Боюсь быть понятым превратно, поэтому еще раз предлагаю обратиться к источникам, откуда черпает свою силу полемический апломб Дракохруста. В интервью Радио Свобода глава Gallup organization/ Baltic Survey Раса Алишаускене, помимо прочего, говорит о том, во-первых, были заявления со стороны властей, что они рассматривают возможные экзит-пулы, координируемые из-за рубежа, как нарушение правопорядка. С другой стороны, были попытки запугать, вызывать в различные органы людей, которые помогали проводить опросы. Наконец, согласно новым требованиям, те, кто проводят опросы, должны передавать властям информацию о респондентах. «Никакой анонимный опрос в таких условиях невозможен», — заключает Р. Алишаускене. Но о каких условиях тут ведется речь? Не о тех ли, вокруг которых сейчас ломаются копья? Разумеется, в рамках небольшого «форматного» интервью нет необходимости да и возможности перечислять все условия, но разве названных недостаточно, чтобы говорить о том, что эти условия являются непосредственными условиями производства, формирования и выражения политических мнений, а равным образом — доступа к ним? Обратим внимание на то, что в интервью говорится о давлении, оказываемом, с одной стороны, на социологические центры и анкетеров, с другой — на опрашиваемых (вообразите реакцию респондента, у которого анкетер просит паспортные данные), т. е. на две субъектные стороны процесса, без которых сам процесс невозможен. И хотя Р. Алишаускене дословно не произносила фразу «условия производства политических мнений», я не считаю, что исказил смысл ее заявления.
Далее г-жа Алишаускене говорит о том, что уже несколько месяцев назад было ясно, что проводить социологические опросы в Беларуси будет очень сложно, а в последнее время стало очевидно, что это вообще невозможно. То есть, насколько я понимаю, речь все же идет об отказе проводить социологические опросы. Здесь не столь важно, намеревались социологи проводить исследования, или же нет, поскольку в нашем случае — для того, чтобы «аккуратно обращаться с фактами» следовало бы отличать их от замыслов и намерений. Был факт отказа проводить исследование, под которым, помимо прочего, я понимаю также момент обнародования данных; известных фактов проведения опросов после некоего момента X не было.
Конечно, это может показаться странным, но специалисты Левада-Центра сталкиваются прямо-таки с аналогичными сложностями.
Можно ли все те проблемы, о которых говорит глава Gallup organization, а также те, о которых не говорит, свести к «административно-техническим»? Я так не считаю. Впрочем, я готов покаяться в прегрешениях против корректности, но что это меняет? Действительно, редкий социолог прямо сознается на манер Бурдье, что «общественное мнение не существует», однако если подойти к проблеме социологически — определенным образом интерпретируя их слова (т.е. задаваясь вопросами по поводу условий, в которых работают социологи) — то подобный ответ получить можно. Можно вспомнить о том, что общественное мнение или общество — это феномены, во многом обязанные существованию социологии [11], и оставлять за скобками условия ее функционирования, сводя их к «техническим» недоразумениям означает представлять факты в плохом освещении.
Агентство Интерфакс приводит слова пресс-секретаря Левада-Центра Ирины Палиловой. Та сообщает, что в день выборов 19 марта Левада-Центр провел с территории России телефонный опрос по репрезентативной выборке городского и сельского населения Беларуси, но ввиду методологических проблем, возникших в ходе проведения исследования (более 30% опрошенных отказались дать ответ, за кого они проголосовали или собираются проголосовать на выборах), не удалось получить данные, которые позволили бы с уверенностью утверждать о том, как распределились голоса на выборах. «Мы проводили опрос, — добавляет Палилова, — для внутреннего пользования, его результаты никому не были переданы, не были опубликованы». Мне кажется, хорошим развернутым комментарием к этому сухому заявлению могли бы стать лекции Юрия Левады, где, помимо прочего, он дает рекомендации, как в условиях, подобным или аналогичным российским, трактовать рейтинги политиков [12]. Мы же ограничимся тем, что еще раз обратим внимание на последнее заявление г-жи Палиловой.
Ведь если бы Манаев и Со. проводили опросы «для внутреннего пользования» (например, для того, чтобы обновить исследовательский инвентарь в свете «новых требований»), не публикуя его результаты и не превращая их таким образом в фактор политики (в той степени, в который мы вообще можем вести речь о публичной политике), то обсуждать было бы нечего. Сегодня — есть что: к примеру, потрясающие выводы типа «А. Лукашенко одержал на выборах чистую победу». «Чистая» победа вместо «оглушительной» — вот суть манаевских поправок.
Короче, что сделано то сделано, и коль скоро это сделано, то вопросы, на все лады обыгрываемые анонимами виртуальных коммьюнити, я считаю уместными: в свете проблем, с которыми сталкиваются «сертифицированные» социологи, трудно вообразить, как в настоящих условиях специалисты, действующие как «частные лица» — а манаевские исследователи только так могут сегодня действовать — ухитряются добиваться результатов опроса со столь низкой погрешностью и соблюдать все правила репрезентативной выборки. Однако подлинная проблема лежит глубже, и она в общих чертах обозначена.
Несколько замечаний по поводу отказов респондентов отвечать на вопросы. Глубоко почитаемый мной Юрий Дракохруст и здесь с деловитостью штатного сантехника, меняющего одни использованные прокладки на другие, не менее использованные, держится разъяснений «технического» типа: проблема, в общем, не в глобальном насилии, не в диктатуре, а в том, что «телефонный опрос часто дает высокий процент отказов отвечать на острые вопросы». Возможно, телефонный опрос дает высокий процент отказов, но как быть с высоким процентом отказов в ситуациях, так сказать, face-to-face? О росте случаев отказов отвечать на вопросы уже полгода в частных беседах рассказывают и сотрудники московских социологических центров, и официозного ИСПИ, наконец, имеется масса публикаций на эту тему [13]. По этим и другим сведениям, доходит до трети отказов от общего числа опрашиваемых (т.е. как в случае «острых вопросов» по телефону), причем отказы возрастают пропорционально предложению вопросов политической тематики. Я должен, наверное, все же извиниться: я действительно не знал, что Юрий Дракохруст просто не в курсе всех этих обстоятельств. Тогда я расскажу еще кое-что (не для открытой печати, разумеется). Как поступают в подобных случаях зарубежные социологи? Отделываются политкорректными интервью — дабы не злить власть, навлекая на себя подозрения в «политической деятельности»; и, разумеется, не публикуют полученных данных. Как поступают социологи ИСПИ? Прибегает к известному «ресурсу» — просят, к примеру, администрацию предприятия оказать содействие в проведение опроса. Электорат сгоняют в какую-нибудь там ленинскую комнату и опрашивают посредством вверенных социологических методик. Цена таких опросов известна. Существуют ли причины, из-за которых мы должны давать иную цену за опросы, реализуемые в границах независимой электоральной социологии?
Казалось бы, почему бы не игнорировать эти отказы отвечать на вопросы, учитывая их, так сказать, через запятую, в качестве мимолетной ремарки о «факторе страха»? И почему специалисты Левада-Центра говорят о нарушении методик? Дело, как представляется, в том, что даже при относительно незначительном проценте отказов (например, 15%), мы вынуждены принимать во внимание не столько отказы как таковые, сколько действие некоего фактора, который не позволяет однозначно интерпретировать ответы тех, кто их все же решился дать. В таких и аналогичным им случаях я все же предпочел бы говорить об отсутствии или нарушении условий для продуцирования/выражения политических мнений.
3. Электората не существует. Существуют индивиды и группы
Если Ю. Дракохруст делает особый акцент на корректности, то не следовало бы мне приписывать следующее утверждение: «Любые данные социологов, полученные в нынешних белорусских условиях, есть шарлатанство и обман». Здесь ведь важно, набросав на стул канцелярских кнопок, не ободрать о них свой собственный «бэкграунд». В действительности я говорил о том, что все попытки исследовать политическое в Беларуси традиционными социологическими методами (т.е. методами электоральной социологии) являются разновидностью шарлатанства (хорошо, смягчим пафос: разновидностью инерционного «ученого неведения», ненаивной наивности, нежелания заниматься общественным мнением в собственно социологическом духе, стремлением держаться накатанной колеи, — назовите как угодно). Это в частности означает, что социологические исследования в Беларуси, в общем, возможны — но в той степени, в которой они учитывают перечисленные выше проблемы, и — быть может — способствуют пониманию (и соответственно устранению, преобразованию) существующих общественных трендов, а не увековечиванию их, замыливанию подлинных социологических проблем статистикой, лишенной практического смысла.
Следует настоять на том, что для социологических исследованиях политики в Беларуси чаще всего выбирается принципиально неадекватный язык. Примером использования другого языка может служить превосходное исследование российских политических реалий, осуществленное Ричардом Роузом, Нейлом Манро и Уильямом Мишлером [14]. Особое внимание я рекомендовал бы уделить практикуемой ими терминологии, в частности концептам «вынужденного равновесия» и «вынужденного принятия» власти. Как подчеркивают авторы, в странах с «вынужденным принятием» власти последняя стремится «проводить такую политику, которая обеспечивала бы политическую пассивность населения». Подобный вокабулярий требует от нас другого отношения к тем 80% или 60%, которые нынче преподносятся под другим соусом.
Начиная свое полемическое наступление, Юрий Дракохруст сетует на то, что независимых социологов часто критикуют, причем представители демлагеря. Что тут сказать? Мало критикуют и редко. Думаю, не случайно в качестве последнего критического выпада был упомянут пример 2001 года, когда В. Оргиш бодрым армейским шагом прошелся по возделываемой трудом великим социологической делянке. Оказывается, социологи подпадают под разнос раз в пять лет, и от выборочной к выборочной живут в мире с демо-сообществом, — вот это действительно социологический вывод. Он вскрывает проблему, затрагивающую, увы, не только социологов. Это проблема предельно широко понимаемой оппозиции. Проблема, собственно, в том, что если гражданин живет от «выборов» к «выборам», в течение пяти лет не меняя своих ментальных и прочих привычек, то ожидать от него решительных, креативных и попросту адекватных действий в момент выборочной страды не приходится.
Наконец, хотелось бы сказать о том, что замысел мой вовсе не сводился к тому, чтобы «побивая камнями г-на Манаева», «приспособить к этому занятию уважаемых заграничных социологов». Возможно, это кому-то покажется странным, но к Олегу Манаеву, равно как и Юрию Дракохрусту я питаю скорее симпатию, нежели антипатию. Более того, я считаю их скорее политическими попутчиками, нежели противниками. Наконец, я не намерен ставить под сомнение профессиональные компетенции Олега Манаева. В том-том и дело: мне кажется, что он-то и мог бы организовывать и реализовывать совсем другие исследования. В общем, глубоко симпатичные, умные, образованные люди и все такое. Но.
Я полагаю, что и впредь следует выдвигать иски соцопросам определенного типа — не соцопросам как таковым. В действительности мой замысел заключался в критике определенных версий социального, базирующихся на известных ортодоксиях (в частности речь шла о проблеме «тенденций большинства»), которые — во многом посредством наивной количественной социологии — управляют настоящими и будущими политическими стратегиями. Так, например, окончательное заключение в связи со злополучным опросом, оперирующее категорией «социальная база перемен», имеет в виду, по всей видимости, статистически зафиксированную долю сторонников Козулина-Милинкевича. Что делать демо-сообществу, имея в голове подобное представление о феномене, именуемым общественным мнением? Наверное, готовиться к каким-нибудь там выборам, пытаясь постепенно — в течении пяти отведенных на Подготовку лет — перетянуть большинство на свою сторону и увеличить таким образом «базу перемен». Учитывая ресурсы, которыми располагает оппозиция, это очень серьезная перспектива. Если же учесть, что диктаторы обычно не расстаются со своими привилегиями даже в обмен на высокий рейтинг какого-нибудь кандидата-альтернативщика, то это еще более серьезная перспектива.
Если «погрузить» белорусскую электоральную социологию в режим «реального» времени, то, пожалуй, можно установить, что она пребывает в границах 1944 года. Именно в этом году П. Лазарсфельд и его коллеги из отделения прикладных социальных исследований Колумбийского университета (США), опубликовали результаты исследований, в котором, противопоставляя свой подход выявлениям «тенденций большинства», сосредоточились на изучении поведения отдельных индивидов. Особое внимание в этом исследовании уделялось манипулятивным воздействиям на общественное сознание. В истории науки о социальном этот год считается поворотным. Однако в нашей ситуации времени-места — когда большинство вовсе не располагает мнением в принятом понимании, когда большинство в действительности ни о чем не спрашивают [15] — разве не о меньшинстве, не об индивидах и малых группах должна вестись речь по преимуществу?
Если, например, мы имеем в виду уличную демократию, то следует отчетливо осознавать, что мы, по меньшей мере, должны игнорировать существующее в весьма проблемном измерении «мнение большинства»: ни Ленин, ни Фидель Кастро, ни даже Сакаашвили с Ющенко в момент прихода к власти вовсе не опирались на большинство. Во всех названных случаях мы имеем дело с феноменом активного меньшинства, которое — по каким-то загадочным причинам — организовывалось и начинало действовать. Я просто хочу сказать, что никакая социологически заверенная «база перемен» не разъясняет ситуации, в которой большинство молчит, а меньшинство начинает вдруг действовать, т. е. когда «спираль молчания» как бы разворачивается в обратную сторону. Впрочем, разговор об этом еще впереди.
Я вспоминаю свое участие в передаче Радио Свобода «Пражский акцент», которую вел Юрий Дракохруст. Один из наших собеседников, взвешивания возможность революции в Беларуси, сказал примерно следующее: я проживаю в заводском районе, наблюдаю за народом, и этот народ столь инертен, что революция в нашей стране невозможна. Вы понимаете? Революцию должны совершать не интеллектуалы (прежде всего в собственных головах), не профессиональные политики, не активное студенчество и пр., но почему-то именно рабочие. Оттуда, с городских окраин должно веять ветром перемен. Нужно принять изрядную дозу электоральной социологии, чтобы утверждать подобное. Когда такое приходится слышать от многих белорусских экспертов, легко утвердиться в мысли: наивной социологии, электоральной социологии следует меняться — меняя одновременно социальный универсум. Или молча ждать, когда взрастет электорат.
[1] Полесский Я. 1: разочароваться в большинстве // Наше мнение: http://www.nmnby.org/pub/0604/27-d.html
[2] Дракохруст Ю. Нечто о корректности // Наше мнение: http://www.nmnby.org/pub/0605/03d.html
[3] Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение: открытие спирали молчания. — М.: Прогресс, 1996. — с. 252.
[4] Левада Ю. От мнений к пониманию: социологические очерки 1993-2000. — М., 2000. — с. 1.
[5] Бурдье П. Социология политики. — М.: Socio-Logos, 1993. — с. 159.
[6] См. Роуз Р., Манро Н., Мишлер У. Вынужденное принятие «неполной» демократии. Политическое равновесие в России // Полит.ру: http://www.polit.ru/research/2005/05/12/ravnovesie.html
[7] Президентские выборы: мифы и реальность / Сайт НиСЭПИ: http://www.iiseps.org/press1.html
[8] Бурдье П. Социология и демократия // Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. — М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 1999. — С. 119-124 / http://bourdieu.narod.ru/bourdieu/PBdemocratie.htm
[9] См., к примеру, http://kaciarynka.livejournal.com/40876.html или http://franz-josef.livejournal.com/487197.html
[10] Штёрлинг Э. В Белоруссии пока сохраняется ситуация неопределенности (Die Tageszeitung) // InоСМИ: http://www.inosmi.ru/print/226301.html
[11] А. Гофман настаивает, что социологи, отвергающие существование общества, образно говоря, рубят сук, на котором сидят. См. Гофман А. Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Социологические исследования. — 2005. № 1. — С. 1