Виталий Силицкий, политолог, директор Белорусского института стратегических исследований
Валерия Костюгова, соредактор сайта «Наше мнение»
В. К.: В своей недавней статье в «Нашей ниве», продолжая тему перспектив изменений в нашей стране, вы отмечаете симптомы инкорпорации белорусскими властями лозунгов и образов национального проекта Адраджэння. Действительно, мы наблюдаем, что власти все в большей степени склонны опираться на независимость и национальное самосознание, использовать национальные культурно-исторические мифы. Можно ли ожидать, что эти перемены — а они видятся как инкорпорация одним консервативным проектом другого, не менее консервативного, — создадут условия для модернизации социально-политического уклада? Я имею в виду, что традиционалистский проект властей опирается на советские традиции и в качестве идеального будущего предлагает образ советского прошлого, а не менее традиционалистский проект Адраджэння опирается на досоветские традиции и, соответственно, образ досоветского прошлого.
В.С.: Я могу поспорить с определением этих проектов как традиционалистских. Для того, чтобы понять национальный адраджэнскi проект, понять его успехи, его живучесть, несмотря на политическую неудачу, нужно учитывать, что проект национального Адраджэння — это самый радикальный проект, который предлагался белорусскому обществу. Это проект радикальной модернизации и вестернизации, основывающийся на определенной мифологии, через отнесение к представленным определенным способом вечным ценностям, к корням (естественно, у «советских» белорусов свое представление о корнях и вечных ценностях). Т.е. адраджэнскi проект, будучи радикальным по содержанию, является консервативным только по форме. Поэтому, на мой взгляд, неправомерно говорить о скрещивании двух консервативных проектов, тем более что проект белорусских властей вернее называть не консервативным, а, как правильно его оценивает Виктор Чернов, реакционным. Речь таким образом идет о попытке властей выхолостить радикальный пар из проекта Адраджэння методом инкорпорации, методом уступки части социального пространства с тем, чтобы деполитизировать этот проект, свести его к субкультуре, которая существует в определенных рамках, находит там свою отдушину, и за эту возможность они должны быть благодарны.
На мой взгляд, идея властей относительно проекта Адраджэння была именно такой. Не следует забывать, что Пролесковский в том же 2007 году успел выкинуть из школьной программы целый ряд текстов, которые ассоциируются именно с адраджэнскім проектом.
Но, с другой стороны, мы, понимая для чего это делается, должны иметь в виду, что подобные действия всегда хранят в себе возможность непредвиденных последствий. К примеру — согласие музык не ходить на оппозиционные митинги в обмен на возможность выступать. И это дает возможность вполне легитимно собираться на выступлениях музыкантов людям с оппозиционными взглядами.
В.К.: Можно согласиться, что проект Адраджэння — это радикальный модернизационный проект. Но получается, что в том виде, в котором он востребован властями, он теряет преобразовательный потенциал, и лишь укрепляет консервативные установки и устремления правящей группы. Получается, что, несмотря на некоторое расширение социального пространства, ожидания перемен могут основываться лишь на возможности каких-то непредсказуемых эксцессов. А что насчет предсказуемых, ожидаемых изменений? К примеру, оправданны ли надежды на «средний класс», завладевший вниманием экспертов и прессы из-за выступлений предпринимателей и отмены льгот?
В.С.:Само воззрение на какие-то классы как на двигатель перемен отдает марксистской методологией. Если мы говорим о поступательных, эволюционных переменах, то их приближают все, включая и предпринимателей, которые привозят какие-то новые товары, воздействуя тем самым на человеческие вкусы и привычки. Но это не перемены качественные. А качественные перемены происходят в результате изменений системы отношений внутри общества. И такие смена происходит не от того, что кто-то ее меняет, а от того, что старая перестает функционировать надлежащим образом. И такие перемены — глубокие, качественные — наступают, как правило, как результирующая попыток адаптировать, усовершенствовать старую систему отношений. Наверное, такой момент еще не подошел. Но я, когда вижу отход от канонов в попытке как-то поднастроить систему, приладить ее, приспособить к новым реалиям, всегда отношусь с интересом, поскольку в таких местах часто происходит сбой.
И вот еще что подумалось. Возвращаясь к этим двум консервативным проектам… Все-таки, нужно иметь в виду, что консервативный адраджэнскi проект породил самую радикальную субкультуру, которая имеется сегодня в белорусском обществе. Все наиболее радикальные формальные и неформальные молодежные организации своим происхождением обязаны Фронту. И я думаю, критики этого проекта, фокусирующиеся на его консервативности, недооценивают этот момент. Почему именно Адраджэнне, а ни что другое, продуцирует такую энергетику, требует осмысления.
В.К.: Наверняка. Как требует осмысления, вероятно, и тот факт, что исламские фундаменталисты тоже охвачены весьма радикальной энергетикой.
В.С.: Вы знаете, американские революционеры тоже были консерваторами. Декларация Независимости, говоря о праве на жизнь, свободу и стремление к счастью, именует их «данными всевышним». Сама идея о «Богом данных правах» полностью ломала жизненные устои того времени (подумайте только, Богом дана была не власть короля, а право этой власти не подчиняться!) — и в то же время она черпала свое право на существование в Библии и в Великой Хартии Вольностей — иными словами, в традиции, в древних текстах! Что касается Беларуси, то только адраджэнскi проект обеспечил связь с современностью, сумел найти путь к новому поколению, пусть даже к сравнительно узкой субкультуре, которую в свое время просто не успели нарастить.
В.К.: Это, безусловно, важный момент.
Вернемся к вашей публикации в «Нашей ниве». Насколько можно судить, предложенный вами образ нации-подростка вызвал весьма оживленное обсуждение. Не все согласны, что «детскую» пору белорусы уже миновали. Мне же, в свою очередь, и вовсе представляется, что нации развиваются прямо противоположным человеческой личности образом: человек двигается от жажды нового, незнакомого, любопытства, повышенной склонности рисковать к потребности в гарантиях, стабильности, неизменности и, наконец, косности. Нации проделывают обратную эволюцию: от косности и недоверия, догматического следования традициям — к гибкости и мобильности, готовности правила менять.
В.С.: Я бы сказал, что это вопрос ответственности. Многие говорили — прошло 10 дней после публикации текста — что я выдаю желаемое за действительное. Но, заметьте, власть все чаще говорит многим социальным и элитным группам: мы вас на своих плечах таскать не можем. Причем она несколько раз успела это сказать после того, как мой текст вышел и как его успели раскритиковать! А вот изменится ли реально политика, — это другой вопрос. Конечно, многие сегодня сконцентрированы на проблеме льгот. Но можно посмотреть на проблему с другой стороны: насколько изменилось отношение людей к т. н. социальным поблажкам? Сколько сегодня людей самостоятельно платит за образование, за медобслуживание? Их количество постоянно возрастает. Сколько людей существует независимо от государства? Официально признается, что в Беларуси около 700 тыс. человек, не участвующих в экономике. Это довольно большой сегмент, причем такие сегменты реально независимых от государства людей постоянно возникают и возникают. Возможно, это люди не составляют каких-то политических сил — пока у них имеется возможность уклониться, но социальный ландшафт постепенно меняется. Просто не все перемены выступают на поверхность. Поэтому, мне кажется, нельзя говорить о белорусском обществе как традиционном или патерналистском. И вообще — сводить все к видимой картине.
В.К.: Это верно, что власть сбрасывает социальные обязательства, причем не только на протяжении последнего времени — на протяжении всех уже почти 15 лет правления Лукашенко. То есть снижает свою ответственность за жизнь людей. Но при этом контроль над жизнью людей постоянно возрастает. В итоге это приводит к тому, что те люди, которые готовы взять ответственность за свою жизнь на себя, не участвуют в жизни страны или просто уезжают из нее и исключаются из, как вы говорите, «видимой картины».
В.С.: Именно. Существует, впрочем, один фактор патерналистского государства, который в принципе не тронут — это занятость.
В.К.: Даже более того: у нас в стране спрос на рабочую силу превышает ее предложение. Это происходит, в частности, в силу причин, о которых я только что сказала: люди, которые тяготятся мелочной опекой государства, покидают его — в прямом или в переносном смысле. То есть направляют свои усилия в те сферы, которые государством не контролируются или контролируются слабо. Вот прошлая, например, неделя прошла под знаком проблем строительной отрасли, и было отмечено, что, быть может, пора менять систему оплаты труда — для того, чтобы специалисты оставались здесь. При этом, опять же, речь идет о том, чтобы контроль сохранить и даже приумножить, никакой самостоятельности никому не давать, ну, быть может, несколько повысить зарплату. А ведь мы живем в очень маленьком географическом пространстве: буквально несколько часов на поезде — и белорусские строители оказываются в совершенно иной среде, в другой системе отношений, причем им даже язык учить не нужно.
В.С.: Вы правы, но повышение зарплат все-таки вписывается в теорию «рейтинговой ловушки» — то есть, скидывая социальные обязательства, власть в то же время стремится сделать жизнь более удобной для активных страт общества — более того, она вынуждена это сделать — ведь эти страты, такие, как строители, эту властную элиту и обслуживают!!! А потом выходит, что наиболее высокооплачиваемые в наименьшей степени поддерживают эту власть. Это не значит, что они выйдут на улицу, скажем, завтра, но если условия социального контракта с ними резко изменятся… Вообще, с зажиточными надо быть поосторожнее…
Но это все «общая картина», непосредственной, линеарной зависимости между экономическими и политическими изменениями конечно же не существует. Даже там, где социальные изменения происходят, существуют механизмы, позволяющие абсорбировать эти тенденции и вернуться к исходному состоянию — чтобы и волки сыты, и овцы целы. О чем, следовательно, мы говорим? О том, что точка равновесия все время меняется, но само равновесие сохраняется. Может быть, поэтому на социальные марш выходит 700-1000 человек, а на капиталистические марши — в несколько раз больше, а на капиталистические забастовки так и в десятки раз больше? При этом те, кто оппонирует власти, естественным образом ищут какие-то асимметрии, но существует какая-то общая склонность искать их в прошлом, в старых представлениях о нуждах людей — где-то на уровне 90-х.
В.К.: В старых представлениях о том, что социально-экономический кризис автоматически ведет к политическому кризису. Тут, мне кажется, вообще следовало бы поставить вопрос о том, возможен ли в условиях глобализации, включенности национальной экономики в работу регион-экономики и пр. автоматический переход от экономического к политическому кризису? Обязателен ли такой переход, если учесть, что люди предпочитают избегать кризиса (и имеют такую возможность) в сферах и зонах, не затронутых или слабо затронутых кризисами?
В.С.: Возможен — если новые вызовы приводят к дезорганизации системы. Как, например, в случае с Индонезией — несколько дней назад как раз умер Сухарто. В Индонезии в свое время финансовый кризис (у которого, заметьте, были как внутренние, так и внешние корни) накрыл всю страну. И тогда восстали группы, взращенные на новом социальном контракте, на экономическом буме. То есть, должны присутствовать три момента — региональная дезорганизация, внутренняя дезорганизация и радикальная ценностная трансформация. В этой перспективе интересны представленные только что результаты исследований ЕБРР, согласно которым по своим ценностным установкам белорусы вполне вписываются в среднеевропейский контекст, а самая косная нация в регионе, в основном ориентирующаяся на авторитаризм с плановой экономикой– это русские. Но из этого ведь не следует, что в России — плановая экономика, а у нас либеральная.
Тем не менее, вы поставили интересный вопрос. Над ответом нам следовало бы подумать. Ведь действительно: наша система предоставляет такое число возможностей смыться от нее — хотя бы на полдня. Вы можете себе представить кубинцев, барражирующих на резиновых лодках между Майами и Гаваной каждый уикэнд?