Проблема:чернобыльская катастрофа до сих пор в Беларуси мало рассматривалась как предмет комплексных исследований. Необходимость в таком исследовании обусловлена спектром следствий этой катастрофы не только для пострадавших от нее граждан и государств, но и для анализа общественных и политических процессов периода катастрофы и сегодняшнего дня.
Резюме: Участники стола исходят из дефиниции Чернобыля как определенной посткатастрофной реальности, значимость которой сохраняется по сей день, причем как в наиболее пострадавших государствах, так и за их пределами. Одной из важнейших перспектив анализа этой реальности является генезис отношений между государством и обществом и, в частности, генезис гражданского общества. В этой связи Чернобыльскую катастрофу предлагается рассматривать как катализатор динамики этих отношений, причем как в советский период, так и сегодня. Это значит, что актуальный на настоящий момент вопрос об энергетической безопасности Беларуси и строительстве АЭС становится новым вызовом для формирования в Беларуси публичности и понимания различия между частной и публичной сферами.
Круглый стол проведен в рамках совместного проекта «Диалог экспертных сообществ» журнала АRCHE и сайтов «Наше мнение» и «Новая Еўропа».
Участники:
Др. Астрид Зам, содиректор Международного образовательного центра в Минске (IBB)
Татьяна Касперски, преподаватель ЕГУ, докторантка Института политических наук Парижа, Франция
Анастасия Леухина, докторантка Киево-Могилянской академии, Украина
Александр Долговский, докторант Мюнхенского университета, Германия
Др. Мелани Арндт, Центр изучения современной истории в Потсдаме, Германия
Евгения Иванова, преподаватель ЕГУ, Беларусь-Литва
Эдуард Брокарев, журналист, пресс-секретарь Горецкой антиядерной группы, г. Горки, Могилевская область
Алексей Браточкин, историк, преподаватель БНТУ
Александр Адамянц, главный редактор журнала «Новая Эўропа» http://n-europe.eu/
Анна Шевченко, преподаватель ЕГУ
Егор Сурский, студент ЕГУ
Модератор:
Андрей Степанов, преподаватель, докторант ЕГУ, Беларусь-Литва
Стол записан3 апреля 2009 года в IBB.
Чернобыльская катастрофа как междисцилинарная проблема
Андрей Степанов: Начну наш круглый стол с презентации проекта, который называется «Политика и общество после Чернобыля в сравнительной перспективе в Беларуси, Украине, России, Литве и Германии». Он состоит из 5 докторских и 3 постдокторских проектов, хотя нас всего 6 человек. Каждый проект — это личный вклад каждого участника, основанный на его докторском исследовании, определенный единым пространством, которое представляет собой Чернобыль или пост-Чернобыль, и этот проект должен вылиться в докторскую диссертацию. В Интернете проект доступен по адресу www.after-chernobyl.de
Нам кажется, что Чернобыль — это не только событие, но и определенная посткатастрофная реальность, определенная совокупность последствий, которая во многом повлияла на развитие социальных и политических процессов в наиболее пострадавших государствах: России, Украине и Беларуси, — но также оказала существенное влияние на многие западные страны. Данный тезис мы и хотели бы вынести на обсуждение, рассмотрев его сквозь призму исследовательского вклада каждого из участников проекта и всех пришедших сюда. О своем вкладе могу добавить, что я заканчиваю диссертацию по чернобыльской политике и связанной с этим стратегией дискурса власти. Моя диссертация построена вокруг логики дискурсов и парадигм политики, формирующихся вокруг противостояния парадигмы ликвидации последствий и парадигмы преодоления последствий.
Татьяна Касперски: Я пишу диссертацию о коллективной памяти, связанной с Чернобыльской катастрофой в Беларуси. Я рассматриваю процесс формирования представлений о Чернобыле, а также политические стратегии и процессы, которые повлияли и продолжают влиять на эти представления: управление кризисной ситуацией после аварии, социально-политическая мобилизация конца 80-х — начала 90-х гг., государственная политика преодоления последствий катастрофы на ЧАЭС. Исследую также проблемы, которые тесно связаны с политикой памяти о Чернобыльской катастрофе и национальной идентичностью: символы, ритуалы, памятники, дискурсивные практики. Свой постдокторский проект я планирую посвятить этой же проблеме, но сравнивая коллективную память о Чернобыльской катастрофе в России, Беларуси и Украине.
Анастасия Леухина: Мой проект направлен на изучение того, как развивались экологические неправительственные организации в Украине после Чернобыля, как это было взаимосвязано с национальными движениями, как строились взаимоотношения между экологическими НГО и государственными структурами.
Александр Долговский: Тема моей диссертации — она же тема представляемого проекта — «Восприятие и изображение Чернобыльской катастрофы в письменных источниках». Под письменными источниками я понимаю жалобы «снизу», обращения, требования людей во время Чернобыльской катастрофы, включающее три периода: политическое замалчивание в СССР, либерализирующаяся республика и авторитарное государство. Это пока рабочее разделение. Цель работы — восстановить истинные источники обращения, а именно эти жалобы, в историческом контексте и найти предпосылки к формированию и мобилизации людей, формированию гражданского общества на каждом из вышеназванных исторических этапов.
Мелани Арендт: Я являюсь координатором всего проекта и, кроме этого, занимаюсь одним из трех предусмотренных в нем постдокторских исследований. Его тема — дети Чернобыля. Я изучаю взаимоотношения между немецкими и белорусскими чернобыльскими инициативами.
Евгения Иванова: Я работаю над темой гендерных аспектов гражданства. Чернобыль проливает свет на вопросы, которыми я занимаюсь. В частности я наблюдаю за тем, как Чернобыль и его последствия повлияли на практики и дискурс гражданства в Беларуси.
Эдуард Брокарев: Я редактирую несколько местных изданий, среди которых газета «УзГорак», и являюсь составителем брошюры «Мифология „мирного атома“ — уже вышло два ее издания. Сейчас готовится третье ко дню Чернобыльской катастрофы, которое будет более расширенным. Мы занимаемся сбором подписей против строительства атомной электростанции. Не знаю, насколько наши действия повлияли на то, что основную площадку для строительства перенесли из Горок в Островец, но наша депутат Парламента когда-то очень сильно критиковала нас за то, что из-за нашей группы в район не пойдут инвестиции. Мы собрали уже около 5 тысяч подписей. Я один из координаторов создаваемой общественной инициативы в рамках зарегистрированного Центра поддержки чернобыльских инициатив, и скоро в Могилеве состоится собрание по созданию общественной общебеларусской инициативы „Регионы против АЭС“.
Александр Адамянц: Сегодняшняя встреча очень показательна, потому что происходит сближение, интеграция различных интеллектуальных сообществ, поскольку до этого времени то сообщество, к которому я принадлежу, было вне проблемы Чернобыля. Мы нигде не обсуждали этот вопрос, кроме разговоров про «Чарнобыльскі шлях». Однако в наших глазах это всегда была только политическая акция, лишь формально привязанная к Чернобыльской катастрофе. Вчерашняя подиумная дискуссия, посвященная Чернобылю, была важна лично для меня еще и тем, что это было своего рода введение к сегодняшнему круглому столу.
Анна Шевченко: У меня есть опыт работы в чернобыльских проектах, и я планирую начать исследовательскую работу, заняться систематизацией практически полученной информации и опыта.
Андрей Степанов: Стоит отметить, что Астрид Зам — один из наших вдохновителей, мы можем в какой-то степени считаться ее последователями в изучении чернобыльских проблем. Астрид одна из первых на уровне гуманитарного знания поставила определенные проблемы, касающиеся оценки и анализа Чернобыльской катастрофы, запустила проект рефлексий о Чернобыльской катастрофе. Мы призваны этот процесс продолжить, привести его к новым горизонтам и открытиям. В качестве одной из задач этого обсуждения я вижу нахождение определенных точек соприкосновения наших исследований. В частности, этой точкой соприкосновения, на наш взгляд, является вопрос гражданского общества. Связано это с тем, что Чернобыль являлся катализатором, который привел к образованию зачатков, появления гражданского общества в Беларуси. Нам интересно знать, как Чернобыль связан с гражданским обществом в Беларуси?
Вокруг Чернобыля: от советской модели огосударствленного общества к генезису гражданского общества?
Татьяна Касперски: И еще один провокационный подвопрос: в какой мере можно говорить о гражданском обществе применительно к Беларуси? А если можно, то о Беларуси какого периода идет речь? Можно ли говорить о зарождении гражданского общества и некого публичного пространства в период перестройки, в начале 90-х гг.? Имеем ли мы право вести речь о существующем сегодня гражданском обществе? Мелани Арендт высказывалась о том, что наш проект неоднократно критиковали некоторые западные исследователи, утверждая, что классическую теорию гражданского общества нельзя так просто, без дополнительных обоснований, использовать применительно к постсоветским странам и к странам Восточной Европы. И поэтому нам хотелось бы опираться не на публицистическое понимание этого термина, а разработать свою рабочую научную концепцию, определить какие-то критерии, а после этого рассматривать их применительно к постчернобыльской Беларуси. В принципе, мы уже заранее положительно ответили на вопрос, можно ли говорить о гражданском обществе в белорусском контексте, и тема нашего проекта звучит как «Политика и общество после Чернобыля». Теперь нам надо это обосновать, и мы надеемся с вашей помощью продвинуться в этом направлении.
Александр Адамянц: На мой взгляд, говорить о том, что у нас в Беларуси существует гражданское общество в западном смысле сложно, поскольку оно предполагает ряд гражданских институтов, особое политическое устройство, разделение властей и т. п. Всего этого у нас нет, и поэтому у нас другая, мягко говоря, довольно непростая политическая ситуация. Я бы назвал это ситуацией перехода, перехода из одного состояния общества в другое, хотя этот переход и затянулся.
Государство пытается контролировать все сферы жизни, но ему это полностью не удается, поскольку страна открыта, мир становится глобальным и избежать втягивания в глобальные процессы невозможно. И такая ситуация позволяет существовать каким-то независимым группам, сам факт наличия которых говорит о том, что в определенный момент это прото-гражданское общество разовьется в полноценное гражданское общество европейского типа. И публичное пространство, о котором шла речь, тоже не существует как единое целое. Есть множество разных групп, которые существуют в автономном режиме, друг с другом периодически соприкасаются, пересекаются, между ними существует случайный обмен информацией, но это пока не выходит на новый качественный уровень. Я связываю этот выход, конечно, со средствами коммуникации, с медиа, которые у нас находятся под контролем государства, поэтому общение возможно в камерных формах: личные встречи на небольших пространствах.
Астрид Зам: Есть классическое понимание гражданского общества, в основе которого лежит вопрос взаимоотношения государства и общества. В западных странах возник определенный экономический класс граждан или буржуа как основы гражданского общества, которые самостоятельно существовали по отношению к государству, монархии, имели право самоопределения и контроля. В ХХ в. можно уже говорить о партнерстве государства и общества, конфликты решаются на высоком уровне и уже нет этого противостояния, как в Европе XIX в. Известный немецкий профессор по истории Восточной Европы Дитрих Гайер опубликовал статью под названием «Общество как государственное мероприятие». Он пытается определить различия в развитии царской России и Запада и приходит к выводу, что в России попытки формирования общества как самостоятельного субъекта исходили от государства. Этот подход к обществу продолжал существовать и в Советском Союзе, и это позволяет также объяснить специфику развития взаимоотношений общества и государства в постсоветских странах — и в частности в Беларуси. Тот факт, что общество было «государственным мероприятием» привело к тому, что когда эта система рухнула и возникли чернобыльские инициативы, они всегда понимались как антигосударственные. Один из конфликтов внутри чернобыльских инициатив состоял в том, могут ли они работать с государственными структурами. В конце концов, они решили, что не могут, потому что государство все равно обманывает общество. И после 1992 г. было много примеров, когда общественные и государственные структуры трех стран создавали совместные проекты, и это сильно критиковалось и рассматривалось как предательство. Реакция общества как «государственного мероприятия» на процесс формирования независимых инициатив и восприятие их как антигосударственных понятна, но это также определило дальнейший ход развития событий. Когда после 1994 г. политика государства опять изменилась, этот конфликт усилился. Сегодня мы вновь наблюдаем процесс, когда государственные структуры пытаются создать свое общество, со своими общественными институтами. Есть государственные чернобыльские структуры, есть они и в других сферах. С 2000 г. наблюдается новая тенденция, когда вопреки всему — особенно в социальных сферах, например, в оказании помощи людям с ограниченными возможностями — удалось выйти на новые модели социального партнерства. Это дается с большим трудом и рисками, но такие подвижки есть, и сегодня мы можем уже говорить о том, что Министерство социальной защиты и труда разрабатывает механизмы реализации социального заказа в такой форме, что НПО тоже могут стать участниками этого процесса.
Александр Долговский: Хотел бы как историк дополнить Астрид по поводу советского периода. Я не так давно и недостаточно глубоко занимаюсь гражданским обществом, но из перспективы западных ученых, например, Хильдермайера, можно говорить о том, что в Советском Союзе не могло быть никакого гражданского общества из-за плановой экономики. Томас Бонн презентировал недавно свою книгу «Минск как образцовый город социализма», в которой он изложил историю Минска исходя из задачи найти и определить предпосылки к формированию гражданского общества этого города. Один из его тезисов состоит в том, что во время советской индустриализации был большой приток людей из деревень, которые не были знакомы с городскими традициями; в город пришло сельское население также в связи с войной и убийством евреев. Это отчасти объясняет проблемы, возникшие с формированием гражданских инициатив; в то же время, идет поиск предпосылок для их формирования. В Советском Союзе гражданская активность сводилась только к диссидентству, в рамках которого осуществлялся поиск на другом уровне, например, на уровне религиозных общин.
Алексей Браточкин: Историк Николя Верт написал в своей книге «История Советского Союза» о том, что в позднем СССР, в конце 70-х гг., когда начался определенный кризис в советских структурах, действительность стала уже не такой, как это идеологически прописывалось. В СССР начали возникать микроструктуры: неформальные движения, которые начали формироваться ещё до начала перестройки, кружки бардовской песни, например. Это были микроочаги гражданского общества, потому что, по сути, возник советский средний класс. Сейчас мы пытаемся, с одной стороны, обозначить специфику гражданского общества здесь, но так, чтобы не потерять универсальность концепции. Представители беларусской власти говорят о том, что в Беларуси есть «гражданское общество», оно представлено в виде государственных профсоюзов или еще чего-то, но это скорее терминологические трюки, это наше «гражданское общество». Недавно вышла книга «Нарыс гісторыі беларускай дзяржаўнасці ХХ стагоддзя», подготовленная Институтом истории АН РБ. Там содержится эта концепция, согласно которой у нас уже есть гражданское общество, но оно представлено именно в таком специфическом виде. Ясно, что такая концепция не соответствует западным представлениям. Я думаю, что надо очень тонко обозначать элементы специфики того, как граждане СССР пытались вести себя в условиях общества как государственного образования, насколько они могли выражать общественное мнение и каким образом. Не было каналов привычного выражения общественного мнения, те же письма граждан и были общественным мнением — это такие специфические советские каналы. Начиная с 30-х гг. специфически выстраивались каналы связи государства и общества. Государство, например, донесением в НКВД и КГБ выстраивало свою политику. Люди на местах не видели общей картины, но там, где собирались все жалобы, происходила определенная корректировка. На партийных съездах во времена Хрущева наряду с событиями во властных структурах обсуждались события из жизни народа. Публичность была опосредована государством. Получается, что в результате советской модернизации как раз формируется то, что мы можем назвать прообразом гражданского общества, в таком искаженном, конечно, виде, но при этом оно не имеет формальных структур.
Астрид Зам: Жалобы — это административная процедура, ведь человек не идет на площадь и не кричит о том, что он недоволен. Он делает это индивидуально, и никто кроме него и его соседей об этом не знает, поэтому это ни в коей мере не публичный шаг. Это выражение активности для достижения своих целей. Это не использование публичного пространства, а шаблон административной структуры.
Алексей Браточкин: Может быть, стоит рассмотреть ситуации, которые затем привели к формированию публичности? Например, Съезд народных депутатов 1989 г. — это была публичность, но к ней привело как раз накопление этих жалоб.
Александр Адамянц: Публичность — это то, что связано с политической системой. Важно слово, сказанное публично, которое имеет политическое значение в широком смысле. Оно влияет на политическую ситуацию, на институты власти, на институты общества. Публичность есть тогда, когда она имеет политическое значение в широком смысле этого слова.
Астрид Зам: Понятие «публичный» предполагает, что каждый человек теоретически имеет доступ к озвученной информации, пусть даже на уровне местного сообщества, какого-то региона. Если человек пишет индивидуально письмо, что он против строительства АЭС, то это не публичное мероприятие, а если идет сбор подписей по всему городу, стоят пикеты — то это публичное пространство, ведь каждый может к этому присоединиться.
Евгения Иванова: Для меня публичность выстраивается в ее взаимоотношении с приватным. Сейчас все чаще можно заметить, что частное опубличивается, а публичное приватизируется (например, когда речь идет о корпорациях, современных формах капитализма, вещах, связанных с глобализацией и т. д.). Конечно, такое «перетекание» во многом связано со сконструированностью границ частного/публичного и их постоянных реконфигураций. Может быть, есть другой модус, когда событие уже не частное, но еще не публичное?
Алексей Браточкин: Ведь Чернобыль «начался» со слухов, своего рода неформальной, неструктурированной публичности?
Егор Сурский: В прошлом году мне довелось присутствовать на специальных слушаниях по Чернобылю, которые были организованы в Европарламенте, и мне запомнилось выступление Ландсбергиса, его личные переживания и опыт, как он столкнулся с этой катастрофой. Для него Чернобыль стал индикатором тоталитарной системы, в которой тогда жили. Наверное, это очень точный механизм для определения той системы, когда появляется такой сверх-фактор, как Чернобыльская катастрофа. Ландсбергис был в то время довольно высокопоставленным чиновником и вспоминал, что когда появилась информация о произошедшем в высших партийных кругах, он заметил, что дети номенклатуры перестали играть в песочнице с другими детьми.
Алексей Браточкин: А заговорили ведь о трагедии потому, что в Советском Союзе объявили так называемую гласность — советскую публичность.
Андрей Степанов: Позволю с вами не согласиться. Сообщение о Чернобыльской трагедии связано прежде всего с тем, что советская государственная система не идентифицировала эту катастрофу, точнее, посчитала ее рядовой, с которой она может справиться. Но эта катастрофа стала проявлять такие масштабы, которые не укладывались в представления ни одного государственного чиновника, и было совершенно неизвестно как себя вести. Чернобыль, скорее, разорвал советскую систему, чем советская система старалась его задушить. Чернобыль, по моему мнению, сломал рамки между частным и публичным, которые были установлены до трагедии, поэтому он дал выход, новый канал, микроочаг, о котором вы говорили ранее. Люди на пострадавших территориях начали думать о произошедшем, исходя из собственного опыта, с ними что-то происходило в их личной жизни, что позволяло им думать о том, что им говорили публично. Слухи имели место во время отсутствия достоверной информации, потому что это касалось личной жизни, здоровья, выживания человека. Здесь была угроза чему-то персональному, телесности. Может, именно это заставляет нарушать рамки публичного и частного и является предпосылкой для формирования какого-то публичного пространства?
Татьяна Касперски: Значимость Чернобыльской катастрофы для Беларуси, Украины и России трудно переоценить, но что касается причин кризиса всей советской системы, я думаю, тут нельзя говорить исключительно о чернобыльском факторе, нужно иметь в виду параллельность многих политических процессов.
Алексей Браточкин: Чернобыль выглядит очень важным фактором, потому что это символическая точка в отношениях между государством и обществом, конец иллюзий по поводу их совместного пребывания в нерасчлененном, синкретическом виде, заодно это и конец советского индустриализма. На примере Чернобыля стало понятно, что люди стали понимать: ложь может причинить им конкретный вред. Системный вред был каким-то непонятным, потому что все мы были в нем.
Анастасия Леухина: Мне кажется, что Чернобыль был последней каплей для всех, потому что люди очень четко прочувствовали, насколько такая закрытая система может угрожать их жизни и здоровью. В Украине и экологические, и национальные движения, которые активизировались впоследствии, выросли именно из возмущения, они поняли, как сокрытие информации их убивает или калечит.
Астрид Зам: Лично я словосочетанию «последняя капля» предпочитаю термин «катализатор». В данном случае Чернобыль усилил определенные структурные проблемы, но он действовал совсем по-другому. Республиканские власти, как и все граждане, начали позиционировать себя как жертвы центра, Москвы. Поэтому проблема Чернобыля не сравнима ни с какой-либо другой аварией на заводе, разве что, может быть, сопоставима в этом ключе с проблемой Аральского моря.
Чернобыль и энергетическая безопасность сегодня
Александр Адамянц: Мне бы хотелось перейти к современности, поговорить о том, насколько Чернобыльская трагедия явилась катализатором, который позволяет структурироваться гражданскому обществу сегодня. Наступил новый этап этой проблемы, поскольку эта тема получает новую актуальность в связи с энергетической проблемой, с проектом строительства новой электростанции. Возможно, это интенсифицирует процессы, связанные с преодолением последствий Чернобыля, с энергетикой и экономикой в целом. Это, возможно, приведет к изменениям в социально-политических процессах.
Андрей Степанов: Строительство АЭС в Беларуси не было возможным после 1986 г., когда был введен мораторий, отражающий определенные настроения общества, а теперь решение, принятое в прошлом году, практически не имело никакого общественного резонанса.
Эдуард Брокарев: Имело. Результатом, в частности, явилось создание нашей группы, действия наших коллег в Могилевской области: сбор подписей, информирование. Было три площадки для строительства АЭС. Одна из них, Кукшиновская в Горецком районе, была в 14 км от моего дома, другая — Краснополянская — недалеко от деревни, где живут два человека: бабушка с дедушкой. Эта глухомань из глухоманей, но она соседствует с зараженными территориями, а туда, где есть заражение, не поедут иностранные специалисты, а без них строительство АЭС в Беларуси в принципе невозможно. Тем не менее, там велись изыскательские работы. Третья площадка, Островецкая, считалась больше политической. Основной площадкой была выбрана Кукшиновская, но по некоторым данным после разговора Медведева и Лукашенко АЭС решили строить подальше от российской границы, так как там под Смоленском уже есть одна атомная станция, которая уже выработала свой ресурс. После этого все силы были брошены в Островец, хотя окончательного решения по поводу места строительства будущей АЭС формально еще не принято.
Андрей Степанов: Почему в Беларуси, имеющей опыт Чернобыля, вопрос о строительстве АЭС даже не обсуждался в обществе?
Эдуард Брокарев: У значительной части политической оппозиции существует такой подход, что строительство АЭС возможно, но не при этой власти и при достаточной степени открытости общества после общественных дискуссий и при другой проработке вопроса.
Астрид Зам: Полагаю, что имеется конфликт вокруг этой темы, общество расколото на тех, кто за и против, или есть разные соотношения большинства и меньшинства, которые постоянно меняются. Даже Германия после Чернобыля отказалась от ядерной энергетики в долгосрочной перспективе путем запрета на строительство новых станций, но сегодня идет политическая борьба вокруг этой темы. Вопрос строительства АЭС в Беларуси возник как вариант обеспечения энергетической независимости после распада СССР. Но в 90-е гг. настроения общества были другие, еще чувствовалась близость катастрофы, об этом и речи быть не могло. В 1998–1999 гг. шли скорее экспертные, чем общественные дискуссии, хотя последние тоже имели место, и Парламент удалось убедить отказаться от строительства атомной электростанции. Сегодня это уже невозможно, хотя еще в 2006 г. депутат Парламента на встрече Чернобыльских инициатив обещал, что вопрос о строительстве атомной станции не будет приниматься без референдума.
Евгения Иванова: А каким бы было процентное соотношение тех, кто за и против?
Эдуард Брокарев: Наш опыт сбора подписей свидетельствует о том, что около 40% граждан Беларуси относится довольно безразлично к строительству АЭС. Причина тут в недостатке объективной информации и неверии в то, что сами люди могут что-либо изменить. Мы стараемся больше работать с людьми, информировать, убеждать. Остальные делятся примерно пополам: кто-то говорит, что это однозначно хорошо, потому что так сказал президент. А около 30% однозначно против, потому что они либо сами были выселены из зараженной зоны, либо знают тех людей, которых выселяли, и видели, как это происходило, кто-то знает, что у некоторых из них онкологические заболевания. Если говорить о возможном результате референдума, то надо учитывать условия, в которых он проводился бы. Хотя и сейчас в разных регионах отношение разное, все зависит от степени информированности.
Астрид Зам: Еще есть финансовый аспект, ведь сейчас, в условиях кризиса, тяжело построить атомную станцию, есть вероятность, что ее начнут строить, но не закончат.
Эдуард Брокарев: Тут важна общественная дискуссия, потому что даже чиновники живут рядом с нами, едят тот же хлеб и пьют то же молоко, поэтому они могут даже поддержать нас в борьбе со строительством АЭС. Это решение не может быть только политическим, тут увязаны все факторы: научные, общественные и экономические.
Андрей Степанов: Будем надеяться, что сказанное указывает на то, что процесс принятия решения еще не завершен. Можно привести пример, как под Минском строилась атомная энергоцентраль, которая была впоследствии переделана под ТЭЦ. Мне кажется, стоит завершить нашу дискуссию утверждением, что строительство атомной электростанции является новым — подобным Чернобыльской катастрофе — вызовом для публичного пространства Беларуси, а наша задача — развивать по этому поводу рефлексию.