Бонд: Вы должны сказать да.

Мисс Таро: Я скажу возможно.

Бонд: В три часа в моей гостинице, возможно?

«Dr. No», MGM, 1961

Московская встреча В. Путина и А. Лукашенко, инкрустированная «ньюсами» пресс-службы Кремля и Красного дома и обставленная многозначительным молчанием российских СМИ, — событие, в общем, рядовое, сезонное, циклическое и вместе с тем довольно любопытное. Не столько само по себе, сколько в аспекте его восприятия извне. Муссировался слух, что нечто должно произойти. Нечто из ряда вон — например, должны вдруг прекратиться поставки нефти на белорусские НПЗ; во всяком случае некоторые партийные лидеры (например А. Лебедько — на недавнем форуме в Киеве), обуславливая необходимость активных — выборных — действий, ссылаются на беспрецедентный кризис в российско-белорусских отношениях. Отсюда вопрос: а если кризис не будет зафиксирован масс-медиа? Активные действия отменяются? В любом случае прогноз — плохая база для практических инициатив, которые должны предприниматься в фоновом режиме, который, в сущности, не относится к зоне прогноза.

Можно ли было прогнозировать, что длящийся уже несколько лет вялый политический кризис в сфере союзного строительства не обернется резким экономическим кризисом? Можно. Но если вынести за скобки все факты и аргументы, которыми этот «некризис» ловко обставлялся (грядущие президентские выборы в России, сосредоточенность Кремля на «других» проблемах и пр.), то мы получаем возможность увидеть, что всякий кризис — не столько следствие (например кризиса), сколько повод (например для кризиса). «Кризис» можно держать в узде — в качестве аргумента возможной уступки.

В нашем случае это означает, во-первых, что мы, подчиняясь логике специфической «забывчивости» медиа, забываем о простой особенности этой политической игры: напряжение в российско-белорусских отношениях всякий раз разрешается пафосным компромиссом (в связи с этим следует также помнить о том, что политика далеко не всегда равна медиаполитике). Целью сторон, таким образом, является не кризис — он, повторю, лишь повод, — но политический компромисс. Их — компромиссов, соглашений, словом, конфликтов и контактов — за последние годы мы наблюдали немало.

Во-вторых, целью всякой политики является компромисс, в т. ч. связанный с необходимостью перераспределения капиталов, вытекающей из новой диспозиции, расстановки сил. Там, где политика более не подчиняется логике борьбы и компромисса, она утрачивает связь с собственным кодом и превращается либо в войну (в которой политики более не главенствуют), либо в набор аппаратных функций (то же самое). Для политика чрезвычайно важно не просто победить, но победить таким образом, чтобы эта победа выглядела как результат сверхнапряжения в поиске компромисса. Уже по этой самой причине несложно было прогнозировать, что президенты «союзного государства» придадут новый импульс Процессу. Никаких скандалов, провалов и кризисов.

1. Под «контролируемым давлением»: кризис как базовое условие

Я хотел бы не столько сосредоточиться на анализе российско-белорусских отношений (они фигурируют скорее в качестве «релевантной базы»), сколько уделить внимание одному фундаментальному свойству политики, пренебрежение которым ведет к поспешным выводам и неверным диагнозам. Что же касается российско-белорусских отношений как таковых, то в данном случае они интересны прежде всего тем, что представляют собой зону политики (а не чистого управления) и, следовательно, подчиняются определенным игровым по преимуществу (а не бюрократическим) правилам. Эта зона политики является зоной шантажистской политики, как определил ее американский политолог Кейт Дарден (имея в виду, правда, несколько иные ее особенности).

Это означает, что каждая из сторон стремится держать ситуацию под «контролируемым давлением», т. е. когда до конфликта, кризиса, скандала остается совсем чуть-чуть. До самого кризиса дело при этом не доходит, ситуация остается в подвешенном состоянии, однако каждая из сторон истолковывает ее в качестве своего «сильного» аргумента во всей серии других спорных вопросов. Таким же образом ядерные державы используют аргумент стратегического ядерного оружия, которое, разумеется, не намереваются действительно применять. Итак, в нашей ситуации «кризис» изначально является поводом к компромиссу, необходимым условием компромисса, символические дивиденды которого каждая из сторон может положить себе в карман.

Можно вспомнить обстоятельства известного дипломатического скандала с назначением Д. Аяцкова послом в Беларуси. Уже прошедший процедуру утверждения в Госдуме бывший губернатор Саратовской области «имел неосторожность» публично заметить, что для того чтобы объединение двух стран состоялось, белорусскому президенту «нужно в себе переломить главное, что Россия — это Россия, Беларусь — это Беларусь, Путин — это Путин, а Лукашенко — это Лукашенко» (т.е. уяснить, что президент маленькой страны должен подчиниться президенту великой державы). Казус с назначением Аяцкова и его «простодушное» и грубое заявление продемонстрировали, с одной стороны, настроения и планы российской элиты в отношении белорусско-российской интеграции, а с другой — пределы возможностей российского руководства в его воздействии на официальный Минск. Российской стороной предлагались также другие кандидатуры, и белорусское руководство вроде бы выражало предварительное согласие, но долгое время пустующее место российского посла словно символизировало: не столько важно это место, сколько конкретная креатура Москвы, являющаяся воплощением ее «воли». Столь же высоко ценит свою «волю» и Минск, и это структурное сходство позиций, собственно, и определяет суть разногласий.

В приведенном случае российская сторона использовала искусственно созданное дипломатическое напряжение в качестве наступательного аргумента, т. е. ставила назначение посла в зависимость от исхода переговоров по Конституционному акту, — именно по этой причине к концу года вопрос о главе дипломатической миссии оказался забыт (действительно, в Союзном государстве посол может и вовсе не понадобиться). Белорусская же сторона держала пустующее место посла в качестве резерва возможной уступки. Это обычная тактика Минска: отсутствие прогресса в наиболее важных вопросах маскируется (или «компенсируется») набором мелких уступок.

Например, в преддверии подписания контракта на поставку газа на 2006 г. вместо полного исполнения своих обязательств по строительству газопровода «Ямал — Европа» (что было условием сохранения низких цен и тарифов) белорусская сторона неожиданно пошла на некоторые уступки в создании газотранспортного СП (выкуп акций трудового коллектива ОАО «Белтрансгаз»), что было истолковано в Москве вполне «адекватно»: наконец-то Минск пошел на известные уступки. В нынешнем году «уступка» Минска свелась к согласию по поводу расчетов за газ активами Белтрансгаза при участии независимого оценщика. Легко предположить, что «уступка» Москвы сведется к «скидкам» по цене на кубометр газового счастья. Отсутствие конечного консенсуса по данной проблеме находит свое выражение в предоценке (оценке до оценки внешнего оценщика): Белтрансгаз стремительно подорожал до 17 млрд. у. е. Но вот ключевой вопрос: откуда эти скидки и послабления берутся?

2. Ставки отказа

На мой взгляд, одна из вздорных посылок местных анализов состоит в том, что политическая власть осмысливается по аналогии с невосполнимым ресурсом — вроде природного ископаемого, запасов которого при таком-то уровне потребления хватит на столько-то лет. Но природа политической власти иная. Это, если так можно выразиться, легко воспроизводимый ресурс — в особенности в наших палестинах, где власть, вопреки всеобщему заблуждению, прямо не ставится и никогда не ставилась в зависимость от популярности в народе («воли большинства»).

Если бы руководство Газпрома назвало для Беларуси «исходную» цену, скажем, 350 USD за куб. м, то, продавая в конечном итоге газ по цене 120 USD за куб. м, оно делало бы большую уступку, нежели при заявке 200 USD. Тут весь фокус в исходной претензии, в ставке отказа (в претензиях, которыми как бы придется пожертвовать). То же самое в случае с Минском: покупая газ по «компромиссной» цене, он делает уступку Газпрому, равную дельте между этой «компромиссной» и «внутрироссийской» ценой, которая, соответственно, функционирует в качестве ставки отказа. «Жертва», на которую может пойти каждая из сторон, в конечном итоге определяет «обоснованность» ее претензий.

Как формируются эти ставки отказа? В зависимости от конкретной ситуации и общего контекста. Например, белорусские узники совести представляют собой резерв возможной уступки в переговорах с Западом: освобождение политзаключенных — ставка обмена (она же ставка отказа) — при согласии Запада с тем, что Минск «готов к компромиссам», что он «проявляет добрую волю» и делает шаги по пути «демократизации». Соответственно, чем больше политзаключенных, тем на большие «уступки» режим может пойти. Вместе с тем, несмотря на то, что подобные виртуальные ставки отказа власть способна создавать, что называется, ex nihilo, существуют ограничители для креативности подобного рода — в нашем случае, определяемые чисто «эмпирическим» различием между авторитарным государством европейского типа и сатрапией, по отношению к которой допустимо применение всех разновидностей санкций (угроза для РБ, ставка отказа для стран ЕС и США). Таким же образом, ставки отказа в газовом споре локализуются в пределах между объективными (т.е. наличными, «эмпирическими») «внутрироссийской» и «среднеевропейской» ценами на газ. Притязания не должны быть фантастическими, в противном случае они перестают функционировать как возможные уступки в политическом споре. Так, например, заявленная белорусской стороной «рыночная» цена газораспределительной сети суть нечто на грани истерики. Эта ставка не будет работать.

Можно задаться таким «задумчивым» вопросом: почему Россия не может настоять на своих предельных притязаниях и быстро лишить Беларусь известных основополагающих преимуществ и преференций, что должно привести к глубокому кризису и, предположительно, быстрому демонтажу «белорусской модели»? Потому что этот демонтаж, являющийся ставкой отказа российской стороны, одновременно является ставкой отказа белорусской стороны (хотя бы в силу известных транзитных обстоятельств). По принципу «А я вот сейчас заболею и умру!» (этот принцип, как правило, игнорируется внешними наблюдателями). Глубокий кризис в Беларуси для России экономически нецелесообразен и политически опасен. Более предпочтительным, как уже сказано, является компромисс. Хотя всякий компромисс не означает воспроизводство старых условий, и того более — компромисс суть политическое средство стирания следов, маскировки самой сути политики, т. е. борьбы политических агентов. Короче, компромисс заключается не более чем с целью заключения нового компромисса, т. е. закрепления на более выгодных, с точки зрения каждого из агентов политического компромисса, позициях.

Применительно к российско-белорусским отношениям можно говорить о том, что позиционную борьбу белорусская сторона ведет более или менее успешно, в общем и целом проигрывая в стратегической ситуации, что прежде всего связано со слабым адаптивным потенциалом «белорусской модели» (ранее пришлось — благодаря усилиям России — согласиться с правилом ВТО относительно НДС, ныне придется согласиться с утратой части торговых преимуществ, в т. ч. в сфере закупки-перепродажи энергоресурсов).

Велик соблазн осмысливать идеальный компромисс в качестве окончательного — такого соглашения, которое ставит точку на бегстве в бесконечность компромиссов, т. е. фактически устраняет одну из договаривающихся сторон (с ней больше нет необходимости договариваться). Именно эта логика подталкивает нас к заключению, что подлинной целью России является полное поглощение Беларуси. Однако едва ли российский политический класс действительно заинтересован в такой победной интервенции. Предпочтительным было бы заключение такого компромисса, который не вызывал бы никаких разночтений, и всякий внешний наблюдатель мог бы заключить, что именно совместная воля народов привела к единению (по формуле, предполагающей «сохранение права на самоопределение»). В общем, есть инкорпорация и инкорпорация, их необходимо различать. Хороший компромисс нуждается в стирании следов борьбы, которая, собственно, и привела к подобному компромиссу. Сказанное, по меньшей мере, позволяет понять, почему на данном этапе контроль над конечными газовыми распределительными сетями РБ предпочтительнее для Кремля, нежели полный комплект социальных обязательств по отношению к белорусскому населению, вытекающих из ликвидации структур государственного суверенитета. Почему «союзное государство» предпочтительнее единого государства? Потому что в первом случае власть достается без дополнительного пакета в виде тех или иных обязательств.

Несколько в сторону: о чем в действительности спорили В. Путин и А. Лукашенко за закрытыми дверями? О ценах на газ, о недопустимой разнице нефтяных тарифов? Разумеется, нет: мастера компромисса не спорят. Просто российский президент в дипломатически корректной форме подтвердил, что претензии российских «торговых агентов» (производителей сахара, продавцов газа и пр.) являются «обоснованными», т. е. не относятся к сфере самодеятельности и санкционированы на самом высоком уровне. В настоящей ситуации ни о чем другом разговора быть не могло: в отличие от спортивных состязаний, политические игры не нуждаются в непосредственном наблюдателе, якобы имеющем доступ к «первичной» информации. Властители не договариваются — они лишь свидетельствуют о свершившемся. Лишь известные иллюзии провоцируют нас на то, чтобы писать исключительно про царей да про любовь, этих якобы главных толкачей истории и прогресса.

3. Сделать ставкой то, чем «нельзя» пожертвовать

Если бы наша оппозиция действительно понимала суть политики (которая, вопреки бытующим здесь представлениям, не сводится ни к медийным скандалам, ни к набору кулуарных интриг, ни к «правильным» организации и управлению), она бы не продуцировала различного рода переговорные инициативы. Ричард Шарп специально предупреждает, что в ситуациях, подобных той, что сложилась здесь, переговоры с властью являются одним из наиболее слабых тактических приемов: авторитарная власть не будет выполнять договорных обязательств. Следовательно, всякий компромисс с властью (предположим, что его можно достичь) надлежит воспринимать как отсрочку, временной лаг, необходимый для формирования более сильной переговорной позиции. Но если партийной оппозиции торопиться некуда — а в настоящей ситуации дело обстоит именно таким образом — то, к примеру, трехсторонние переговоры с участием структур Запада вообще не имеют смысла.

Почему? Потому что по меньшей мере одна из сторон этих предполагаемых переговоров не в состоянии сформировать и сформулировать ту или иную ставку отказа. Может ли партийная оппозиция ввести экономические санкции против своей страны? Нет, это возможный резерв уступки ЕС. Может ли партийная оппозиция повлиять на исход торгово-политических споров с Россией? Разумеется, нет. Может ли партийная оппозиция в один прекрасный момент вывести 100 тыс. человек на улицу? Теоретически — да. Но даже в таком случае эта толпа на улице не является ставкой отказа.

Лишь победивший здесь «рейтинговый идиотизм» заставляет партийных лидеров и политических комментаторов думать, что большое или относительно большое количество людей на улице вынудит власть пойти на те или иные уступки (в частности отказаться от самой себя, от власти). Для того чтобы этот резерв уличной демократии был задействован в качестве ставки отказа, необходимо, по меньшей мере, выполнение таких минимальных условий: а) уличная демократия широко транслируется масс-медиа, причем не просто транслируется, но увеличивает «поведенческие» девиации самих медиа (как было, например, в Украине); б) толпа на улице не просто скандирует лозунги и жжет костры на площади, но блокирует основные коммуникационные артерии города, фактически умерщвляя на время его экономику (как, пример, в Киеве или в Мехико). В противном случае никто с лидерами массового протеста разговаривать не станет. Торговать иллюзиями (т.е. делать фиктивные ставки) можно только в том случае, если противоположная сторона по каким-то причинам их разделяет.

Например: торговать «контактами с Европой» можно было бы только в том случае, если бы власть была убеждена в том, что оппозиция действительно эти контакты контролирует и существенным образом влияет на политику ЕС по отношению к Беларуси. Это влияние, между тем, носит весьма косвенный характер. Почему? Потому что белорусская партийная оппозиция пока не сформировала перечня инициатив и предложений по широкому спектру вопросов — от энергетической хартии до политики безопасности, от которого страны ЕС не смогли бы отказаться. Белорусская оппозиция подобна власти в том смысле, что активно разыгрывает роль бедных родственников.

В аспекте ненасильственного сопротивления массовые «жалобные» звонки в государственные СМИ и др. госструктуры, парализующие их работу, или, скажем, голодовки протеста сегодня играют куда более существенную роль, нежели воображаемая 100-тысячная толпа на улице или воображаемые места в местных советах. Голодовка солидарности с А. Козулиным или протестная голодовка «Новой церкви» — это то, с чем некоторым образом приходится считаться по той простой причине, что они могут быть как продолжены, так и остановлены. Это суть ставки отказа, и они могут быть разыграны более или менее успешно. Экстремальность, сила ставки отказа определяется величиной выдвигаемых притязаний.

Можно вообразить ситуацию, при которой партийные лидеры заявляют о самороспуске возглавляемых ими структур. По принципу «А мы вот сейчас заболеем и умрем!». Это, разумеется, резерв возможной уступки. Поскольку возможная ликвидация оппозиционных партий существенным образом влияет на общее состояние политической сферы и — посредством этого — на взаимоотношения Запада и белорусского режима. С подобной ставкой режим так или иначе вынужден считаться. И напротив, стремление сохранить партийные структуры любой ценой делает их слабыми участниками процесса. В конечном итоге, когда режим сформирует фиктивную партийную среду, оппозиционные партии могут быть закрыты — без лишнего шума и уже без возможности выложить на стол карту, о которой ведется речь. Можно изобрести иные, быть может, менее радикальные ставки отказа — всё дело в воображении, но сегодня оно коррумпировано кодом аппаратного «самовыживания». В качестве примера: что именно позволило ЕГУ выжить — в новом качестве? Его смерть.

То же самое обстоятельство делает белорусский режим слабым по отношению к ставкам России и Запада. Его единственный ресурс отказа ему не принадлежит: Европу не устраивает инкорпорация Беларуси Россией, Россию — уход ее в Европу с возможной перспективой «растекания» конечных газораспределительных сетей.

Всякий, без исключения, политический агент располагает определенным объемом воспроизводимого ресурса — власти, а следовательно, может делать ставки. Политика суть искусство управления невозможным.