Поводом для этого текста послужил случай из преподавательской практики. Как-то я предложил студентам проанализировать интервью президента РБ А. Лукашенко «Литовскому курьеру» с точки зрения критики системы представительства П. Бурдье. Целью этого практикума было закрепление знаний по тексту «Делегирования и политический фетишизм» [1] путем выявления приемов, посредством которых освящают свою власть доверенные лица. Разбирая ответы студентов, я отметил, что в одном случае, скорее, имеется место применение стратегии эффекта оракула, а в другом — стратегия безличного долга, в том время как в их комментариях все было представлено наоборот. А в ответ получил резонное замечание: какая разница, как это назвать? Все равно никто не верит заявлениям этого политика. Отсюда родился ключевой исследовательский вопрос. Зачем заниматься разоблачением различных идеологий и мифологий, если это особо никому не нужно? Включая тех, кто не разделяет интересы правящей группы.

В западной науке давно существует традиция критики различных (классовых, гендерных, национальных, расовых) форм идеологий, исторически возникших идей и институтов, которые зачастую воспринимаются как «естественные», «универсальные» и «объективные». Бурдье, помимо прочего, обращает внимание на идеологию сословия политиков, то есть людей, посредством которых социальные группы узнают о собственном существовании (а политики, соответственно, обретают мандат говорить вместо группы). В итоге может возникнуть феномен «политического идолопоклонничества» — источник веры в чудодейственные качества политиков. Согласно Бурдье режим «политического фетишизма» и узурпация власти поддерживаются использованием ряда семиотических стратегий (эффектом оракула, «лицемерием» и т. д.).

Теперь попытаемся применить эту теорию к белорусской практике. Как отмечает социолог, отличительным качеством касты аппаратчиков в любом сообществе является «святая ложь» и «лицемерие» — когда частное лицо, будучи «уполномоченным», выдает свои частные интересы за коллективные. В случае с упомянутым выше интервью это выглядит так: «Пожалуйста, можете меня не избирать. Но я не мог не выдвинуть свою кандидатуру по одной простой причине. Вот представьте, что я не выдвигаю кандидатуру, люди на меня рассчитывали, а кто-то приходит к власти, и все пошло вверх тормашками. Государство кто-то включил в состав чего-то или приватизировали не так, закрылись предприятия — в общем, обвалилась страна. Что скажет народ? А ты, Лукашенко, почему струсил? Почему ты сбежал».

Для того, чтобы подмена одних интересов другими выглядела более убедительно, используется «риторика громких абстрактных слов» и «пустословие абстрактной доблести»: «Важны не выборы, важно, что будет после выборов. Каким путем мы будем идти. Как мы будем действовать. Как мы будем развивать свою страну. Следующая пятилетка будет шлифовкой тех направлений, которые мы выработаем. Они сегодня поддерживаются и народом. … На нашей земле достаточно работы. Мы создаем условия для жизни людей. Вот наша задача. Мы не все здесь сделали. Еще очень много работы. Но мы полны решимости сделать все».

Для того, чтобы действия политического представителя встречали большее понимания и доверия, ему нужно, по Бурдье, убедить общество в своей необходимости и незаменимости. Скажем, в такой редакции: «Лукашенко — действующий президент. Он отвечает за страну. И надо спокойно работать в том же ключе, как и работал. И если вы наблюдаете за мной — все-таки новости идут в Литве — я большую часть времени провожу на предприятиях, особенно на сельскохозяйственных … я метался по полям для того, чтобы все убрали от колоса до клубня и создали двойной запас на зиму овощей, картофеля, хлеба… Кроме того, мне надо было … дать сигнал всем … Что будем возделывать, в каких объемах, в цифрах, в деньгах, какая эффективность, какие фермы, что продавать, что у себя оставлять».

Получается, что необходимость фигуры президента обусловлена тем, что без ее дисциплинирующего воздействия остановится жизнь во всей стране, и все погрязнут в полном разгильдяйстве. В подобной манере рассуждал когда-то бравый солдат Швейк, и его рассуждения релевантны для современной Беларуси: «На военной службе должна быть дисциплина — без нее никто и бы пальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегда говорил: „Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазали. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей сделает!“ Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужасно пугает».

С точки зрения логики и теории аргументации в этих рассуждениях задействованы такие ошибочные приемы как «апелляция к косвенным последствиям» (Appeal to indirect consequences) и «ложная дилемма» (false dilemma) — когда оппонент ставит нас перед выбором: или мы действуем согласно его предложению или наступит маловероятный и даже абсурдный сценарий. [2]

Подчинение политического делегату происходит чаще, если он изображает себя «простым и смиренным служителем», у которого есть только святые (бескорыстные) цели и задачи: «На этот народ я работаю 15 лет. Потому что он поверил, он поддержал, поэтому не могу ничего украсть. Как некоторые говорят, семь миллиардов в год ворует. Мой принцип: не бери чужого — боком вылезет. … Я никогда чужого не брал. У меня нет сегодня тех миллиардов, миллионов даже. Даже миллионов белорусских рублей, которые имеют сегодня некоторые. Одна из причин наката на меня со стороны России — я для них чужой. Я не разбогател на власти. А они богатые. Пусть о себе лучше расскажут, сколько у них десятков миллиардов накоплено, и за что они эти деньги получили».

Чтобы это стало возможным нужно задействовать «эффект оракула» — когда аппаратчик с помощью метода «умри — и стань институтом» превращает свое личное эго в голос народа (нации) так, что у этого скромного представителя ничего нет вне связи со своей группой: «Какая здесь может быть личная жизнь? Я вообще не понимаю, что такое личная жизнь. В детский сад я сегодня пойду забирать малыша. Это уже, наверное, личная жизнь? Но это мгновения. … За полтора десятка лет я настолько уже, наверное, окостенел, что не понимаю, что такое личная жизнь. По-моему, у меня все замкнуто на работе. У меня нет друзей — для президента, это, наверное, и неприемлемо, потому что друзья по-разному начинают себя вести. … Я очень богатый человек, потому что я первый президент, первый в стране, которую я, простите за нескромность, в том числе с другими сделал своими руками. Вот в чем мое богатство. Что касается денег — не в этом богатство. Я часто думаю об этом. Не буду я президентом, как сложится моя жизнь. А не придется ли мне где-то еще квартиру искать, просить у кого-то. … У меня нет своей квартиры. У меня нет своих автомобилей. … Нет у меня семьи, у меня есть дети, которые все — от маленького до большого — служат государству. Это мое государство».

В таком дискурсе, как заметил Владимир Фурс, группа (Народ) и представитель (Президент) неизбежно едины во всем включая пристрастия обычного человека [3]: «Я приверженец простой нашей кухни, белорусской. Если это драники, значит, драники. Самое вкусное для меня — это молочный суп. Я молочный суп люблю. Сало я с детства не ел, а если сейчас ем сало, то совсем немного. Салаты только обычные. Вот говорят, надо есть морскую капусту… Я могу съесть иногда через силу, но мне это противно. Я сторонник того, что у нас здесь произрастает. Еще сухофрукты, компот из сухофруктов, поскольку врачи рекомендуют при таких физических нагрузках. А так все свое. … Могу суп простой сварить — ведь я же был студентом, и мы все готовили сами. И вот, помню, когда мать придет с работы, я должен был приготовить ужин. Как минимум ужин. Ну, а когда заболеет, приходилось все готовить. По-своему, по-деревенски, без изысков».

Если следовать Бурдье, подобные приемы неизбежно использует всякий политик и аппаратчик. Получается, что если в Беларуси когда-нибудь появится второй президент, то он сразу потеряет семью, друзей, автомобили, квартиру, начнет без изысков питаться и метаться по колхозным полям и предприятиям, повышая эффективность экономики и гражданскую сознательность. В реальности же все будет происходить как сегодня, когда «под прикрытием официальной мифологии все решающего и все движущего Президента расцветают многообразные аппаратные авторитаризмы» [4].

Безусловно, теорию французского социолога можно дополнять и корректировать. Например, В. Фурс описывает важный механизм «политической экономики страха» [5], который отсутствует Бурдье. И все же главный вопрос состоит в следующем: а какой политический эффект имеет эта критика?

Нужно иметь в виду, что на Западе сфера политики давно связана с идеалами честности. Поэтому малейшая ложь (например, когда у политика обнаруживают плагиат в его диссертации) может поставить крест на политической карьере. В такой среде и имеет эффект разоблачение дискурсов, которые скрытым образом оправдывают господство и неравенство в обществе. А что характерно для нашей действительности? Вспоминаю, как на стажировке в Германии в 2012 г. немецкие коллеги бурно обсуждали высказывание Лукашенко о том, что лучше быть диктатором, чем геем. Для них это означало, что вскоре в Беларуси произойдут революционные изменения. Ведь, согласно Конституции, у нас демократия, в то время как глава государства признается, что стал диктатором. После таких фраз нормальный политик сам уходит в отставку, не дожидаясь массовых протестов. И мне пришлось пояснить им различие в политических контекстах. Ведь белорусский обыватель всего повидал на своем веку. Например, ему говорили о том, что никакой девальвации не будет, а она сразу происходила — и почему-то этот обман не привел к демократическим переменам.

Поэтому вряд ли что-то изменится, если широкой публике эксперт расскажет о хитроумных методах манипулирования общественным мнением. Конечно, видя небольшой эффект от критики идеологий не стоит впадать в крайность, полностью отказываясь от таких исследований. Можно следовать совету Ч. Р. Миллса, который в «Социологическом воображении» утверждал: «Принимая на себя третью, независимую, роль разума, мы пытаемся действовать демократически в обществе, которое не вполне демократично. Мы действуем так, как если бы мы жили в полностью демократическом обществе и, тем самым, пытаемся избавиться от этого „как если бы“».Но, может быть, следует подумать о том, как сделать более эффективной эту критику в ситуации, когда почти никто не ассоциирует политику с ценностями честности и гражданской ответственности.

Еще важно учитывать последние достижения в современной социальной теории, в которой происходит отказ от социологий господства и философий власти. В последних направлениях обычный субъект изображается как жертва идеологических дискурсов и как полностью детерминированный индивид. Однако сегодня принято считать, что повседневный актор обладает большей самостоятельностью и креативностью, чем это допускали критики идеологии. Поэтому такой крупнейший социолог XXI века как Ева Иллуз настаивает на том, что нужно использовать прагматистскую версию субъекта и исследовать то, как повседневные акторы решают свои проблемы, используя господствующие культурные символы и социальные коды как полезные для себя инструменты [6].

Для этого требуется обращение к нарративам обычных людей, что невозможно сделать, анализируя лишь дискурсы господствующей власти и культуры. Это означает новый этап в социальной и политической аналитике, который предполагает отказ от всего лишь «осмысления» текстов официальной точки зрения, и который связан с попыткой «познания» реальной жизни, которая определяется не только господствующими идеями и институтами, но и креативными и прагматическими действиями индивидов. Конечно, «познавать» (а не просто «мыслить» [7]) — это непростая задача, которую не смогла решить классическая традиция. Как отметила Иллуз, проблему отношения текстов культуры и социальных действий не смогли решить ни структурализм (здесь действие — это механическое задействование культурных значений, закрепленных в объективных структурах), ни постструктурализм (в этой традиции социального действия не существует, есть только дискурсы и тексты), ни другие влиятельные теории [8]. Но для тех, кто является Молодым (т.е. у кого есть новые идеи и есть будущее), такое неудовлетворительное положение дел означает, что самое интересное в социальных исследованиях только начинается.

Примечания

[1] Бурдье П. Делегирование и политический фетишизм // Бурдье П. Социология социального пространства. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб: Алетейя, 2005. Стр. 164-171.

[2] Об основных софизмах см. следующий ресурс — http://www.iep.utm.edu/fallacy/.

Любопытно, что в постсоветских учебниках такая псевдоаргументация как «ложная дилемма» обозначается другим словосочетанием. Ср. «С нарушением требования к демонстрации, в частности, при опровержении способом доказательства антитезиса, связан прием (софизм), называющийся „бабьей аргументацией“. Суть его в следующем. При решении вопроса, как правило, возможно несколько предположений. Некоторые из них могут быть противоположны друг другу. По здравому смыслу и требованиям логики следует принимать во внимание все эти предположения (их дизъюнкцию). Но поступают нередко как раз наоборот. Желая защитить свое мнение, участники спора, например, выбирают самое крайнее решение вопроса и противопоставляет своему мнению. Вместе с тем, он предлагает нам сделать выбор: или признать эту нелепость, или принять его мысль. Чем ярче контраст между нелепостью и защищаемым мнением, тем лучше. Все остальные возможные решения намеренно замалчиваются. Этот прием, замечает С. И. Поварнин, „в ходу и у мужчин, но в женских устах он, в общем, получает почему-то особый блеск и рельефность“» (Берков В.Ф., Яскевич Я. С. Логика: Пособие для средних учебных заведений. Мн.: ТетраСистемс, 1998, стр. 200).

[3] Фурс В. Власть народа: современные представления о демократии и белорусская модель «народовластия» // Топос № 1(13), 2006. Стр. 20-21.

[4] Там же, стр. 22.

[5] Там же, стр. 21.

[6] Illouz E. Saving The Modern Soul. Therapy, Emotions, and the Culture of Self-Help. University of California Press, 2008. P. 5.

[7] В своей статье «Морально ли (не) родить ребёнка-инвалида в эпоху позднего модерна?» (Топос 2-3, 2014) на стр. 72 я предложил следующее различие между «мышлением» и «познанием».

Одним из главных достижений XX века стало осознание, что прежние интеллектуалы (философы, теологи) описывали только свой способ мышление и что это мышление не характерно для других людей (см. Мангейм К. Идеология и утопия // Мангейм К. Диагноз нашего времени. М.: Прогресс, 1994). Отсюда можно переосмыслить рассуждение И. Канта о том, это мыслить и познавать — это не одно и то же (Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994, стр. 107).

«Мыслить» сегодня — это интерпретировать факты согласно прошлым концептуальным моделям (марксизма, феминизма, феноменологии …). Для «познания» уже нужны не только чувственные созерцания, но и рассуждения других людей (не из поля науки и религии). Прежние интеллектуалы в основном мыслили, а новые интеллектуалы (обозначу их брэндом «Интеллектуалы XXI века») хотят и умеют познавать. Добавлю, что быть «Интеллектуалом XXI века» полезно для душевного здоровья: в отсутствии подлинного диалога индивид может проецировать на других Тень, содержащую лишь темные стороны человеческой субъективности (Юнг К. AION. Исследование феноменологии самости // Юнг. К. Избранное. Мн.: Попурри, 1998, стр. 167-171).

[8] Illouz, op. cit., p. 17.