На ситуацию в Украине сегодня многие проецируют свои желания, надежды, связные и не очень идеи относительно «демократии», «прав человека», «социальной справедливости», «цивилизационного выбора» и т. д. Прогнозы множатся со скоростью, превышающей возможность отнестись к ним с достаточным вниманием, на которое рассчитывают авторы. В свою очередь, обозначим и мы то важное измерение в украинском претенденте, которое может быть утрачено в связи с привычками «мыслить стратегически», якобы сохраняя беспристрастность, верность «фактам» и чистоту помыслов.

Мы все ангажированы Украиной, независимо от позиции — от явной поддержки Майдана до «О, ужас, Майдан диктует условия Раде! Это не та демократия, о которой мы мечтали». Украинские события заставляют не столько переопределиться в отношении конфигурации приемлемого общества, сколько сталкивают с самой сутью феномена политики. Политика здесь — это не возня охочих до власти персонажей, которые независимо от партийной принадлежности всегда знают как надо. Политика — это способ совладать с искривленным социальным пространством. Почему социальное пространство (общество) искривлено? Предельно упрощаем ответ: потому что его (общества) описания всегда насильственным образом ограничивают спектр возможностей говорить о нем. Это во-первых. Кроме того, описания всех желающих его описать ни разу не совпадают полностью. Это в-вторых.

Фантазируя (находясь в регистре воображаемого), нетрудно выстраивать причинно-следственные связи, вписывая в происходящее собственное желание полноты картины. Эта мнимая полнота воссоздается за счет нашей собственной конститутивной неполноты. Чем явственнее наша растерянность перед непредсказуемостью социальных перемен, тем сильнее желание дать исчерпывающую характеристику социально-политическому раскладу, привести исторические аналогии, дать прогноз. Прогнозы же зачастую сбываются по давно описанной Жижеком схеме: слухи о том, что туалетная бумага исчезнет, подтверждаются, поскольку ее начинают скупать в ожидании дефицита.

Если мы хотим вести речь о политике в смысле совладания с искривленным социальным пространством, у нас в наличии по меньшей мере две стратегии. Первая обозначена выше: можно восполнять неполноту социального в режиме фантазма, т. е. использовать целостные картинки, «объясняющие» суть происходящего с помощью линейной логики. В таком случае всякое событие так и или иначе вписывается в вашу модель общества (вашу и только вашу, или же ваших товарищей по партии — на уровне декларативного провозглашения). Вторая стратегия несколько сложнее. Отправная точка здесь — осознание провала целостной, урегулированной логикой фантазма ткани социального. С этой прорехой приходится что-то делать, как-то к ней относиться. Именно с этого отношения и начинается политика в том смысле, в каком она интересна автору этого текста.

Можно попробовать посмотреть на феномен Майдана и — шире — на украинские события как на такую прореху в социальной ткани, причем не только украинского общества. Историчность и событийность Майдана и всего связанного с ним — в опыте отчаяния, который невозможно включить ни в какую наличную объяснительную модель политического устройства. Такой модели попросту не существует. Никакая политологическая матрица не схватывает в полной мере многонедельный протестный опыт на морозе. И первоначальные, и окончательные выводы об анархии Майдана — интерпретативное ретро. «Калі абіраюць міністраў на плошчы, гэта, прабачце, да дэмакратыі дачыненьня ня мае» — резюме от части беларуских левых сил в лице Калякина. Было бы интересно узнать, что же тогда имеет отношение к демократии, противоречий у которой гораздо больше, чем может показаться, если не вникать в многочисленные дискуссии социальных теоретиков вокруг проблем этой самой демократии. Безусловно, когда министров избирает узкий круг людей, страшно далеких как от теоретиков, обосновывающих и критически пересматривающих возможности демократии, так и от анархических или самоорганизующихся участников Майдана, то все гораздо проще. Проще не означает ближе к демократии. Не поленимся напомнить о тривиальном: авторитаризм — это в принципе проще.

Перебрасываем мостик к Беларуси дальше. Способов и мест вещания о «демократии» у нас немало, начиная от президента (см. об этом, например, статью Андрея Тетёркина в журнале Топос № 2, 2011 г.)и заканчивая руководством Европейского Гуманитарного Университета (в изгнании). Риторические фигуры со встроенной в них «демократией» служат ничему иному, как небрежному камуфляжу бегства от нее же. Структурное сходство этой подмены нетрудно обнаружить во всех трех случаях: отношение к Майдану («это — не демократия»), доисторический провластный беларуский агитпроп, и наконец, «случай ЕГУ» (о нем подробнее — ниже). Главная риторическая фигура, объединяющая все три случая и подкрепляющая уже оговоренную «демократию» — это «прагматика» (она же «эффективность»). К примеру, позиция руководства ЕГУ выглядит так: не мешайте работать, не дестабилизируйте, не критикуйте, вы все портите, вы только боретесь, а ничего не созидаете, и, наконец, — удар ниже пояса– интеллектуалы учат других, а сами «не в состоянии реально (!) оценить ту социальную и политическую ситуацию, в которой они живут». В ход идет поиск генома беларускости, апелляция к текстам начала ХХ века и все прочее, что позволяет «реально-эффективно» управлять-увольнять (должность опричника можно уже включать в штатное расписание).

Мы привычно скатываемся к представлению, что демократия — это хорошо, это когда представлены если не все, то почти все голоса. У кого хватит воображения представить себе, как это выглядит? При демократии не может быть хорошо в гедонистическом или эпикурейском смысле. Демократия — это глубоко двусмысленный и оттого трагический проект. Эмансипационные интенции при демократии вступают в противоречие с попытками закрепить их институционально. Без осознания этого противоречия эмпирические попытки установить демократию обречены на регресс в область авторитаризма. В рамках этого осознания совершенно невозможно за чистую монету принимать ссылки на «прагматику», «эффективность» и «реальное положение вещей». Впрочем, это даже неудобно лишний раз пояснять.

Если на первом шаге мы принимаем то обстоятельство, что демократия — это трудная эмансипационная политическая практика, не гарантирующая счастья, то на втором необходимо избавиться и от склейки демократия-прагматика (она же эффективность и реалистичность). Когда по поводу Майдана говорили, что прямая демократия не эффективна, это в общем, понятно, поскольку речь шла о 45-миллионной стране. В случае с ЕГУ и двумя сотнями сотрудников, прямая демократия (или хотя бы намек на нее) опять почему-то становится неэффективной. Третий наш кейс в дополнительных комментариях не нуждается — там вообще одна сплошная «прагматика», «эффективность» и опора на «реальность» в качестве основной фигуры речи.

Между тем, политика и расчетливый менеджмент — это совершенно разные области приложения творческих сил. Тот исторический опыт Майдана, который не поддается экономическим редукциям и незамысловатой калькуляции выигрышей и потерь, не хотелось бы потерять, нивелировать. Совершенно очевидно, что было бы ошибкой обесценить (вспомним Рансьера) «…определенную конфигурацию совместного бытия, без которого мысль и действие оказываются лишенными той добродетели великодушия, которое отличает политическое явление от просто расчетливого (affairiste) менеджмента». Как бы дальше не развивались события, значимым остается феномен Майдана, — того, в котором принимали участие люди, не состоящие в политических группировках и поддерживаемые такими же людьми — людьми Майдана. В этом смысле Майдан порывает с «прагматикой» удобства наличного социального статус-кво, переводя события в разряд политики. В этом его историчность. А евровыбор в качестве геополитического приоритета здесь вторичен. Опыт отчаяния выпадает за рамки любой интерпретации (в том числе и приведенной здесь), но без его учета политика превращается в расчетливый менеджмент. Майдан — это тот опыт, который в любом случае будет символизирован, растаскан по интерпретативным ячейкам, но он никогда не совпадет с самим собой.

Люди Майдана обозначили открытость истории своей телесностью. Телесное включение в политику по меньшей мере временно подрывает ее камуфляж, перестает служить оправданию наличному мнимо упорядоченному и квазиприродному положению вещей. В новейшей истории Украины Майдан в первую очередь — это узловая точка, где происходит сцепление приватной искупительной истины (всегда временной и зыбкой) и политической позиции. Если продолжать проводить параллели, то такой узловой точкой в случае с конфликтом в ЕГУ для автора этого текста стало событие по масштабу не сопоставимое с Майданом, но структурно связанное с ним. Это пикет перед зданием литовского МИДа в Вильнюсе, осуществленный десятком преподавателей из числа несогласных с произвольными действиями администрации университета. Нисколько не умаляя всех остальных стадий протестного процесса в ЕГУ, в качестве бартовского пунктума этой истории я все же вижу именно эту сцену, на которой несколько человек стоят с плакатами перед закрытыми дверьми конференции доноров.

В книге «Глядя вкось. Введение в психоанализ Лакана через массовую культуру» Славой Жижек затрагивает такой, казалось бы, не связанный с политикой феномен: выбор в пользу чего-то иного может лишь казаться возможностью радикально изменить все, тогда как по прошествии времени становится ясно, что это не так (к примеру, смена партнера по браку, которая многое меняет, в итоге рано или поздно встраивается в уже опробованную модель семейных отношений). Но на втором шаге рассуждений Жижек говорит о значимости этой перемены как таковой, независимо от результата. Такой выбор — это встреча с чистым различием, различием, существующим до самих различающихся элементов. Именно это представляет интерес и ценность в новейшей истории Украины — опыт свободы, не вписывающийся в фантазматические рамки сентиментализма и прагматики, которые суть одно.

Для тех, кто не понял или сделал вид, что не понял: поддержка Майдана не означает жажду крови или уверенности в автоматическом коренном преобразовании украинского общества в ближайшем будущем. Осудить же Майдан из-за его «неэффективности» или из-за жертв, означает перепутать причину со следствием. «Неэффективный» Майдан, вернувший парламентскую форму правления в Украине, произошел из-за совокупности эффектов постсоветских режимов, для которых узурпация власти носит стабильный и глубоко перверсивный характер. То есть, сначала такие вот эффекты, потом — отчаяние Майдана, а никак не наоборот. Та же история с ЕГУ. Сначала узурпация власти и репрессивные меры по «оптимизации», а потом уже протестные действия преподавателей. Но не наоборот. «Случай Лукашенко» рассматривать не будем (кому это интересно и сколько можно?). И в этом контексте стоит сказать, что случай ЕГУ не стоит уравнивать с белорусским социально-политическим ландшафтом в целом. Неудачи с демократией в ЕГУ показательны и столь явны именно потому, что попытки ее перманентного установления там были и есть. Но плохая новость состоит в том, что конститутивная для демократии неудача сливается из области политики в область «прагматики».