Вот и случилось. Хотели «сьвядомай» поп-литературы? Ловите «Сфагнум» от Виктора Мартиновича. Пацанский привет с белорусских болот. Двойной удар правой: в сетевой (русской) и печатной (белорусский) версиях. Забудьте дамские страдания Лисицкой и Батраковой. Задвиньте на дальнюю полку перехваленный (самим автором) «Шалом». Теперь у нас есть реальный народный чемпион. Лидер скачиваний, хит продаж. Прежде так бойко разлетались разве что первые книжки Хадановича да проза рокмэна Вольского. Срочно допечатывается тираж, народ ликует, критики озадачены. Между тем, происхождение «Сфагнума» и рычаги его успеха достаточно ясны и весьма показательны.
Рычаг первый: радио «Шансон»
Первое, что стоит знать о «Сфагнуме»: это легкое чтиво от претенциозного автора. Ведущий политобозреватель «Белгазеты», активный блогер, преподаватель ЕГУ (Вильнюс) — все эти роли Виктору Мартиновичу явно тесноваты. Его выход на литературное поле несколько лет назад с нашумевшей «Паранойей» выглядел попыткой самореализации за пределами узких профессиональных обязанностей — и, одновременно, опытом контакта с более широкой аудиторией. Поэтому не стоит удивляться, что поклонник Набокова и Борхеса вдруг заговорил на «фене». Стоит спросить, почему он этого не сделал раньше.
Умников всегда притягивал блатняк. «Интеллигенция поет блатные песни!» — то ли сокрушались, то ли восторгались поэты-трендсеттеры 60-х. Врач питерской «скорой» Розенбаум в 80-х сделал себе имя на «одесских» уголовных распевах. В 90-х джазмен Козлов с «машинистом» Макаревичем выдали программу «Пионерских блатных песен». В закрытом советском обществе они звучали музыкой свободы, внятной альтернативой тупому оптимизму властной агит-эстрады. И стали вдвойне актуальными в «лихие 90-е», когда пошел бурный передел собственности, а закон и порядок каждому пришлось изобретать заново. Тарантино в пост«совке» был больше чем автором экранных хитов: он задавал схемы понимания безбашенной среды и диктовал общий дизайн эпохи. В абсурдистскую «уголовку» с бойким саундтреком, огневой работой и безразмерными диалогами в свое время наигрались практически все бывшие братья по соцлагерю: вспомним хотя бы польские «Рейх» и «Время серферов» да русские «Мама, не горюй!» с «Даже не думай!». Но эпоха кончилась. Волна декоративного беспредела прошла. Сейчас «тарантиноиды» клепают только безнадежные лузеры из третьего эшелона. Да еще модные белорусские литераторы.
Последнее, впрочем, вполне обьяснимо: страсть к «сэконд-хэнду» естественна для страны заторможенного транзитива в отсутствии механизмов реальной ротации культурных элит и канонов. В обществе победившей стабильности возможны лишь бессменный лидер и пожизненные герои. Вечный ППРБ. Неистребимый Вольский. Бесконечный Тарантино. Вот «Мурку» на белорусский перевели наконец-то. Радуемся.
При таком раскладе мы обречены не изобретать новые игры, а доигрывать чужие. Прежде снимали из американской жизни. Сегодня вот пишем про условный блатняк. И то, и другое слабо контачит с реальностью. Но какая разница? Народное чтиво в стоп-стране неизбежно служит инкубатором грёз. И ничего, что эти грёзы в который раз опоздали лет на двадцать.
Рычаг второй: макулакультура
Вопрос не в том, нужен ли стране свой пласт народного чтива. Безусловно, нужен. Масскульт повсеместно работает как школы первичной культурной прописки. С нее начинается Родина. А потому необходим национальный попс. Жизненно важно жанровое белорусское кино. Значима «тутэйшая» анимация. И никуда не деться от потребности в легких книжках про здесь и сейчас. Но тут сразу два вопроса: «легкие» — это как? И в каком именно «здесь и сейчас»?
Традиция эффектного жанрового поп-письма у нас практически утеряна. На кого равняться? На «Миколку-паровоза» с «Полесскими робинзонами»? На «Дикую охоту короля Стаха»? На перестроечные детективы Глобуса и Климковича? А может на зарубежный криминальный роман? Но на какой именно: американский, польский, шведский? Лекала отсутствуют. Потенциальный поп-герой вынужден сам выстраивать себе генеалогию. Тут неизбежны сбои и дефекты. В перестроечные времена исследователи такое звали «макулакультура».
Автора, рискующего выйти на незнакомое и слабо прописанное поле, подстерегает соблазн быстрых эффектов и простых решений. На милицейский роман Чергинца и судебные очерки раннего Якубовича оглянуться (пусть неосознанно) проще, чем на «нуары» Джона Ридли и Элмора Леонарда. Поп-мистика Караткевича минскому литератору явно ближе, чем алко-порно-крими-наци ментальность копов из «Однажды в Ирландии» Джона Макдонаха. А личный журналистский опыт срабатывает быстрее, чем навыки литературного труда. Но подмена нужного знакомым редко дает убедительный результат. Не так давно именно на этом — храбро скрестив «Беларусьфильм» с итальянским «джалло» — оступился Андрей Кудиненко со своей «Масакрой». То же случилось и с Мартиновичем: автор собрал пестрый материал без ключа для сборки.
«Сфагнум» сложно воспринимать как цельный текст: он внутренне противоречив и стилистически конфликтен. Рыхлое письмо, странная драматургия. Часть глав выглядит просто лишней. Диалоги хронически зависают. Плоские персонажи-маски (блатная троица «тупица-умник-лирик», провинциальный мент, местная красотка с мужем-алконавтом, русский киллер) вписаны в психоделический пейзаж, замешанный на глючном местном фольклоре и журналистских зарисовках с натуры. При этом, из всех составляющих этого «молотов-коктейля» убедительно смотрится лишь последняя: провинциальное слайд-шоу с чучелами енотов и русалок, кратким обзором бандитских наколок, скучным правовым беспределом, детскими рингтонами в ментовских мобилах да бабушками, не желающими торговать за русские деньги. Это реально. Это явно автором увидено, услышано и пережито. Все прочее выглядит искусственным и вторичным. Чужие картонные фишки на местной газете.
Собственно, в переработке поп-хлама нет ничего плохого. Знатный мусорщик Тарантино — живой тому пример. Но лоскутный пиджак из чужих сказок хорош лишь тогда, когда его есть кому надеть. Иначе говоря, декору нужна история: внятный сюжет с яркими героями. А теперь — если читали — пробуйте пересказать «Сфагнум». Или назвать любимого (ладно, просто запомнившегося) персонажа. Ручаюсь, не выйдет. В этом тексте цепляет фактура, а не экшн. Вещи, а не мысли. Раскадровка, а не монтаж. Танцующий пиджак с пустотой внутри.
Хотя настоящий герой у «Сфагнума» все-таки есть. Это сам Мартинович — саркастичный умник из «Белгазеты», прежде изящно пинавший по любому поводу упертых «змагароў», но сравнительно недавно с головой ушедший в белорусскую тему. Да и книжка вышла, по большому счету, не про пацанов, бабло, бухло и музло. А про то, как автор придумывает себе по ходу дела стиль, жанр, язык и страну.
Рычаг третий: талака нуво
Впрочем, не надо иллюзий: эффект «Сфагнума» (как любого успешного поп-продукта) основан никак не на стилистической цельности, формальном совершенстве и концептуальной выдержанности самого текста. По всем этим параметрам роман Мартиновича весьма уязвим. На успех сработала сумма прописанных выше факторов, совпавшая в определенный момент с вектором потребительских ожиданий сразу нескольких групп потенциальных адресатов.
Первой стала продвинутая русскоязычная аудитория, заинтересованно наблюдающая творческую эволюцию публициста «Белгазеты». Эта среда, которая сама проходит аналогичный авторскому путь спонтанной культурной самоидентификации. Плюс для нее легкое чтиво (преимущественно росийского происхождения) есть естественный элемент отдыха и развлечения. Такой условный средний класс способен оценить как профессиональный, так и «неформальный» статус автора и выдать ему соответствующий кредит доверия.
Второй можно назвать беспартийную «постзмагарскую» белорускоязычную публику, для которой отечественный поп-продукт — в диапазоне от группы Akute до проекта 34mag — за последние годы стал одним из главных маркеров национальной принадлежности. Белорусская версия «Сфагнума» легко легла в этот ряд актуальных гаджетов как «наш прышпільны Таранцінка».
Третьим из потенциальных адресатов стало сообщество белорусских культур-активистов — на уровне как системных проектов (кампания «Будзьма!», сетевое издательство «Пяршак»), так и внесистемных интеллектуалов (Андрей Расинский, Сергей Смотриченко). Для них текст Мартиновича априори оказался значимым как новый компонент поля актуальной белорусской культуры — достойный для приложения коллективных усилий по его продвижению и адаптации (белорусскую версию по заказу «Будзьмы!» делал один из лучших новых авторов Виталь Рыжков).
Дополнительный импульс проекту дала регулярная сетевая активность Мартиновича, обеспечившая эффект непрерывного присутствия автора в фокусе массового внимания.
Стоит ли говорить, что все перечисленные обстоятельства и ожидания никак не были обусловлены собственно стартовым качеством текста «Сфагнума»? Предварительная конденсация символической ауры вокруг грядущего события оказалась куда важнее самого факта выхода книжки — и, в конечном счете, сама превратилась в Основное Событие, раскручивая сюжет успеха в режиме эмоциональной детонации.
Впору обозначить тенденцию: ступор официальной культуры реанимировал архаичные формы прямой взаимопомощи по принципу «талаки» — спонтанного объединения собратьев для решения конкретных задач. С одним существенным отличием: «талака нуво» строит не дома, а события и репутации. Она уже сделала литератором художника Артура Клинова. Превратила польский фильм «Жыве Беларусь!» в «каннский триумф» Франака Вячорки. «Вырастила» из рэпера Винцента кинозвезду и мультимедийного сатирика, а из коммерческого автора Андрея Курейчика — прогрессивного кинорежиссера. Список легко продолжить.
Культура солидарности «талака нуво» заполняет пустоты белкульта по схемам агентства полного цикла, работая сразу за всех: за автора, редактора, критика-интерпретатора, рекламного агента и целевую аудиторию. Это важно идеологически — как восполнение агрессивного молчания культуры власти. Это важно тактически: заполненные «правильным» контентом площадки автоматически закрываются для нежелательных трактовок, создавая иллюзию победы. Но это пагубно стратегически: с «талакой нуво», построенной на групповой повязке, слабо совместимы честная конкуренция и нелицеприятные разборы по гамбурскому счету. Тем более — качественный рост.
Самым удобным (и удачным) вариантом высказывания тут оказывается посредственный. Так проще для автора: коллеги подправят, народ простит. Так ближе широкой публике: она получает текст условно вровень себе. Так приятней собратьям: как помочь талакой, если «исходник» лишен недоработок и сбоев как возможного приложения дружеских сил? Так лучше и сетевому народу: он не слишком озабочен красотами стиля и точностью речи, давно привыкнув судить беллетристику по законам блога.
Что в итоге? Полная гармония: недодуманные сны для недоделанной страны. «Сфагнум» сыроват и аморфен, герои косноязычны, юмор загадочен, метафоры эпохальны, картинка не в фокусе. Так нам и надо. Нам — так и надо. Вы же не ждете, что в электричке на Молодечно вдруг заиграет Джими Хендрикс?
Но дело вовсе не в том, что автор-интеллектуал вдруг оступился в низкий жанр. И не в том, что наша публика любит не разумных, а «своих». Жаль другого: низкий жанр оказался планкой, которая в очередной раз не была взята. В болотный pulpfiction поиграли как-то застенчиво и стыдливо. Без реальной боли и честного драйва.
Хороший мальчик старательно выругался матом. Но от этого не стал дворовым шпаненком.