Страшный суд Победы / Наше Мнение

Страшный суд Победы

60-летний юбилей Победы — это в каком-то смысле последний юбилей. По меньшей мере, в смысле, в котором капитал Победы должен быть реинвестирован, с одной стороны, и перераспределен между наследниками победителей и побежденных — с другой. Эта мысль, уже высказанная мной в другом месте, — представляется ли она кощунственной, представляется ли она избыточно либо недостаточно ясной, — нуждается в группе пояснений (которые, впрочем, сами могут требовать пояснений). Таким же образом нуждаются в пояснениях и другие оценки, известная часть которых автору этих пояснений не принадлежит.

Итак, нынешний юбилей Победы — это в некотором смысле последний юбилей.

Вообразив, например, 80-летний или 100-летний юбилей Победы, мы можем увидеть, что подлинные Ее свидетели и участники связанных с Ней событий, сошли с исторической сцены. Актуальный политический смысл этих событий, следовательно, определяется исключительно теми, кто не был их свидетелем. И по мере того, как исторические события утрачивают свой «актуальный политический смысл», они все более перемещаются в область «культурно-исторического наследия» или же становятся консюмерическими брэндами. Коньяки «Наполеон», бульвары Бонапарта и бистро — вот, возможно, то главное, что досталось Европе в наследство от эпохи Наполеоновских войн. К счастью, историческое наследие не сводится к его «главному», но политическое значение Франции Наполеона не тождественно нынешнему ее значению — потому мы и говорим об утрате «актуального политического смысла». Политические границы мира постоянно меняются, но, когда легли в могилу последние воины, эти границы меняются безусловно.

В своем последнем тексте «О понятии истории» Вальтер Беньямин — случай, уникальный в марксизме, — предлагает рассматривать историю как множество событий, которые «станут сбывшимися», т. е. актуализированными в пространстве определенной символической системы. «История, — говорит Беньямин, — предмет конструкции, место которой не пустое и гомогенное время, а время, наполненное „актуальным настоящим“ [Jetztzeit] (Тезис XIV).* История, другими словами, есть текст, оперирующий событиями, смысл которых определяется задним числом. То есть нами и… Вечная слава павшим.

Неизбежность операции «переписывания истории» можно было бы обосновать и утвердить, по меньшей мере, за счет процесса естественной смены поколений: хотя яблоко падает от яблони недалеко, это «недалеко» все же представляет собой известное историческое расстояние. Герменевтическая иллюзия, настаивающая на познании минувшего «каким оно было на самом деле», требует преодоления или же игнорирования этого расстояния. В пределах такой иллюзии эффекты, связанные с естественной сменой поколений (и обнаруживающие себя в неизбежных различиях между «отцами» и «детьми»), зачастую рассматриваются как результат активности злоумышленников. Давайте же увидим, кто является этими злоумышленниками. Этими злоумышленниками являются: а) историческое время и б) индивидуальные и коллективные акции и интеракции. Никто не способен овладеть эксклюзивным правом делания истории, никто не способен — как бы он ни старался — не оставить в ней никакого следа — пусть незначительного и малого. И коль скоро мы располагаем некоторым историческим наследием, то, как подчеркивает Беньямин, «это наследие обязано своим существованием не только усилиям великих гениев, создававших его, но и подневольному труду их безымянных современников. Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства» (Тезис VII).

Переоценка истории в строгом смысле не является ее отрицанием. Возможно, самое поразительное в истории состоит в том, что вернуть утраченное пращурам можно только одним способом — присвоить его себе. «Между нашим поколением и поколениями прошлого, — напоминает Беньямин, — существует тайный уговор. Значит, нашего появления на земле ожидали» (Тезис II). В чем состоит этот уговор или же сговор между настоящим и прошлым? Утверждение Беньямина, что «прошлое несет в себе потайной указатель, отсылающий ее к избавлению»(Тезис II), применительно к Победе следовало бы прочесть: Она содержит тайный знак, посредством которого указывает на освобождение. В самом деле, разве смысл освобождения Европы состоял в том, чтобы один «мировой порядок» заменить его более «прогрессивной» разновидностью? Вовсе нет: освобождение — вот тайный знак, являющийся предметом нашего сговора с участниками последний войны. Если мы согласны с тем, что люди, которые чем-то рисковали или жертвовали во имя Победы (а жертвовали они зачастую наиболее ценным и важным), делали это ради того, чтобы сумма принуждения и рабства стала меньше, чтобы мир стал менее грубым и жестоким, то наш сговор с ними уже состоялся. Когда я был маленьким, я спросил у ветерана: «Вы много врагов убили?». Он как-то грустно усмехнулся и ответил: «Вообще-то я был мирным человеком». Смысл этой фразы, как мне кажется, стал понятен мне относительно недавно.

Когда власть настаивает на том, что «у нас хотят отнять нашу Победу», она стремится разорвать связь прошлого и минувшего, предупредить их сговор между собой, а следовательно, предотвратить наше освобождение. С другой стороны, власть пытается отомстить истории, капитализированные плоды которой перераспределяются и реинвестируются — скажем так — несколько неожиданным образом. Наделить Победу актуальным смыслом сегодня означает разделить ее символические плоды между всеми. Ибо если Победа принадлежит не всем, но кому-то конкретно — скажем, России и Беларуси или шире — государствам, — то ее значение для тех поколений, которые в войне не участвовали, делается, мягко говоря, сомнительным. Помимо этого, Победа утрачивает свое нравственное содержание: если Устав ООН и далее будет включать известные оговорки по поводу Германии и Японии, то понятия «наказания» и «искупления» в скором времени станут пустыми. Короче, существует временной промежуток, в течение которого капиталы Победы могут быть перераспределены в соответствии с иным представлением о справедливости и/или реинвестированы в иные виды капиталов — культурные, экономические, политические. В противном случае это произойдет само собой — без всякого злого умысла со стороны предполагаемых субъектов этого умысла. И это время настало.

Беньямин говорит: «Классовая борьба, неотступно витающая перед взором историка, прошедшего школу Маркса, — это борьба за вещи грубые и материальные, без которых не бывает вещей утонченных и духовных. Тем не менее, присутствие этих последних в классовой борьбе представляется иначе, нежели добыча, достающаяся победителю» (Тезис IV). Это можно было бы истолковать, например, следующим образом. То, что мы называем каркасом «ялтинской системы» международных отношений, представляло собой результат соглашения между странами-победителями, результат раздела добычи — предметов преимущественно «грубых и материальных» (будь то репарации, опекаемые территории или же подкрепленное правом силы право подслеповатого истолкования истории). Что же касается вещей «утонченных и духовных», то они неизменно ускользают от процедуры непосредственного распределения добычи: «Они живут в этой борьбе как убежденность, как мужество, юмор, хитрость, непреклонность, и они оказывают обратное воздействие на отдаленное время. Они не перестанут вновь и вновь подвергать сомнению каждую победу, когда-либо достававшуюся господствующему классу» (Тезис IV). Попытки «пересмотреть итоги войны», попытки демонтировать «ялтинскую систему» — об этом мы часто слышим последнее время — это не просто попытки, провоцируемые чьим-то злым умыслом. Это неизбежный эффект истории, который нельзя отменить декретом или приказом.

Касательно злого умысла. Вероятно, по той же причине, по которой Максвелл нуждался в демоне, Беньямину потребовался дьявольский аппарат для соединения мистицизма с материализмом — «шахматный автомат, сконструированный таким образом, что он отвечал на ходы партнера по игре, неизменно выигрывая партию». «Это была кукла в турецком одеянии, — продолжает Беньямин, — с кальяном во рту, сидевшая за доской, покоившейся на просторном столе. Система зеркал со всех сторон создавала иллюзию, будто под столом ничего нет. На самом деле там сидел горбатый карлик, бывший мастером шахматной игры и двигавший руку куклы с помощью шнуров. К этой аппаратуре можно подобрать философский аналог. Выигрыш всегда обеспечен кукле, называемой „исторический материализм“. Она сможет запросто справиться с любым, если возьмет к себе на службу теологию, которая в наши дни, как известно, стала маленькой и отвратительной, да и вообще ей лучше никому на глаза не показываться» (Тезис I). Неоднократно отмечалось, что данный отрывок запечатлел в себе странное противоречие между аллегорий, представленной в первой части, и ее интерпретацией во второй части тезиса. Аллегория утверждает, что горбатый карлик (теология) управляет куклой (историческим материализмом) «с помощью шнуров», в то время как интерпретация гласит: исторический материализм берет теологию себе в услужение. Это противоречие, как представляется, не является результатом небрежности Беньямина. Он хочет сказать, что исторический материализм, пытающийся воспользоваться услугами теологии, оказывается безнадежно опутан ее шнурами. Но почему же тогда сам шахматный аппарат (за который себя иной раз принимает кукла) «неизменно выигрывает партию»? Ответ, как мне представляется, прост: потому что он суть демон-аппарат, победа которого гарантирована вне зависимости от того, «победил» или же нет конкретный исторический метод или же конкретный субъект (хотя и у демона есть альтер-эго — ангел, о котором Беньямин также упоминает). Отсюда, в частности, следует, что тот или иной субъект, подозревающий другого субъекта в злом умысле или же в «неверном методе», всегда либо управляем, либо запутан в шнурах управления.

Мы легко вообразим такой монументально исполненный исторический момент победы Безусловного Победителя над Безусловным Врагом, момент, фиксируемый Полупассивным Наблюдателем — сомнительным попутчиком Безусловного победителя. Этот последний, как мы знаем, пребывает в оккупации или же медлит с открытием второго фронта. Та легкость, с которой такое представление вызывается, есть свидетельство того, что мы пристрастились к прогрессистской истории господствующего класса. Последний же пытается присвоить себе точку зрения Великого кукловода, точку зрения «Страшного суда». Быть может, в силу наличия системы зеркал, о которой говорит Беньямин, этот «кукловод» по сей день не замечает, что запутался в шнурах теологии. Или же, увлекшись вульгарной теологией, управляется вульгарным материализмом: некоторые уже заговорили о том, что участие СССР в антигитлеровской коалиции было ошибкой, что надлежало следовать букве и духу пакта Риббентропа-Молотова (симптоматический намек на факт отсутствия другого второго фронта в момент, когда этот фронт следовало открыть). От нас требуется признать, что история состоит не только из предвидений и адекватных действий, но также из иллюзий и ошибочных реакций, причем хитросплетение первых и вторых не может быть строго и однозначно распределено и расфасовано между однозначно Добрыми и чрезвычайно Злыми.

«Летописец, повествующий о событиях, не различая их на великие и малые, отдает тем самым дань истине, согласно которой ничто из единожды происшедшего не может считаться потерянным для истории» (Тезис III). В строгом смысле «ничто из единожды происшедшего» не является потерянным для истории. Все то, что выпало из плоского рассказа «последователя историзма», который, согласно Беньямину, стремится вжиться в победителя (Тезис VII), т. е. каким-то хитрым образом преодолеть историческую дистанцию и присвоить себе взгляд победителя, не исчезает. Оно оказывается незаметным образом записано, зафиксировано в виде трещин, шрамов, навязчивых повторений, анекдотов и содержащихся под замком документов и, таким образом, становится бессознательным содержанием истории. Рано или поздно оно прорывается через табу и запреты цензуры и оказывается на поверхности. Настает момент, когда всем нам приходится говорить о Хиросиме и Нагасаки, об оккупации Прибалтики и расстреле польских офицеров. «Страшный суд истории» — это вовсе не место исторического агента, это безличная инстанция, которая заставляет всех платить по счетам. В некотором смысле счастливы те, кто уже расплатился. Посмотрите на наших граждан: несчастливы те, кому еще предстоит расплачиваться.

Мы можем адекватно понять смысл нынешней реформы ООН, той самой организации, которая, являясь преемницей Лиги наций, является детищем «ялтинского мира», если признаем, что государства (победители и проигравшие) свое уже получили. Теперь требуется воздать должное людям и их правам. Отчасти это я и имею в виду под реинвестициями символических капиталов Победы. Сегодня берут реванш не просто проигравшие государства или, скажем, проигравшие народы, но и народы-победители, у которых их государства, их властители (господствующие классы) эту победу в свое время экспроприировали. Нет никакого злого умысла в том, что мы желаем отдать причитающееся сержанту Иванову — в противовес генералиссимусу Сталину. За то ли сержант Иванов отдал жизнь, чтобы Сталин и его политические наследники держали под пятой пол-Европы? Попытайтесь понять сержанта Иванова — и вы увидите, что он вовсе не рассчитывал на то, что Лукашенко, наконец, наведет подобающий «новый мировой парадак» (или небольшой парадак «лична для себя» в пучине мирового хаоса). Если так — то жизнь и смерть этого сержанта ничего не стоили, и, следовательно, мы еще не готовы к сговору с мертвыми по поводу наследства.

10.

В сущности, нет ничего удивительного в том рвении, с которым Беларусь, Россия и Китай (а еще точнее — их господствующие классы) пытаются отыграть «ялтинский мир» обратно и, так сказать, обналичить тот остаток варварства, которым все еще располагают. Момент, который с точки зрения «Страшного суда», возможно, может показаться неудобным, представляется для господствующих классов наиболее удобным: заниматься присвоением символического капитала минувшей войны лучше всего тогда, когда некоторые ее участники все еще живы, с другой же стороны, их остается мало, и потому они не являются грозной силой. Но обещающая легкую добычу иллюзия состоит в том, что договариваться с мертвыми сложнее, чем с живыми. Мертвым терять нечего: они не требуют ни льгот, ни участия, они настоятельно просят не угнетать живых. Важно понять, что сошедшие с исторической сцены живые и мертвые — наши сообщники по «чрезвычайному положению». «Традиция угнетенных учит нас, — напоминает Беньямин, — что переживаемое нами „чрезвычайное положение“ — не исключение, а правило. Нам необходимо выработать такое понятие истории, которое этому отвечает. Тогда нам станет достаточно ясно, что наша задача — создание действительно чрезвычайного положения; тем самым укрепится и наша позиция в борьбе с фашизмом» (Тезис VIII). «Опасность, —также напоминает Беньямин , — грозит и содержанию традиции, и тем, кто ее воспринимает. И для того, и для другого опасность заключается в одном и том же: в готовности стать инструментом господствующего класса» (Тезис VI).

11.

То обстоятельство, что олицетворяемый Лукашенко господствующий класс представляется «угнетаемым» в отношении к предполагаемым угнетателям, не должен вводить в заблуждение. Существует четкая гомология между позицией Лукашенко, с одной стороны, и позицией Гитлера и Сталина — с другой. Всех их можно определить как «господствующих среди угнетаемых», хотя суть от этого не меняется и, быть может (если следовать Ницше), отягчается: господствовать среди господствующих, по меньшей мере, честнее. Существует четкая аналогия между воззрениями этих людей на историю, которая предстает как история триумфальных шествий. «Любой побеждавший до сего дня, — подчеркивает Беньямин, — среди марширующих в триумфальном шествии, в котором господствующие сегодня попирают лежащих в земле. Согласно давнему и ненарушаемому обычаю, добычу тоже несут в триумфальном шествии. Добычу именуют культурными ценностями» (Тезис VII). Навязчивая склонность к триумфу и триумфальной показухе сказывается хотя бы в том, что праздновать Победу президент призвал в дни Чернобыльского покаяния. Над кем мы празднуем победу? Разумеется, над ликвидаторами, которых постепенно лишают льгот, которых нас призывают постепенно забыть. Не следует поддаваться этой забывчивости. Беньямин предупреждает: «Даром разжечь в прошлом искру надежды наделен лишь историк, проникнувшийся мыслью, что враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых. А побеждать этот враг продолжает непрестанно» (Тезис VI).

12.

«Не трогайте святого!» — призывают те, кто под «святым» разумеют лишь то, о чем не следует задумываться. О чем в конечном итоге не следует помнить, ибо акт воспоминания вызывает к жизни процесс активной реконструкции. В этом предположительно «святом», с другой стороны, содержится нечто сомнительное и жалкое — как, впрочем, и в триумфальном шествии так называемого победителя. Если вы присмотритесь, то поймете, что он уже умудрился растратить капитал Победы. Он преобразовал Ее в торговую марку — неизменный спутник казарменного капитализма, который он всеми силами стремится построить. Вы можете зайти в магазин и купить молоко и сметану 60-летней «выдержки» или же воспользоваться «60-летними» проездными. Почувствуйте себя, так сказать, победителями наряду с господствующими непобедителями…

* Цитаты приводятся по: Беньямин, Вальтер. О понятии истории / Пер. и комм. С. Ромашко // Новое литературное обозрение. — 2000. — № 46. — С. 81-91.