Во время недавней встречи с членами республиканского совета ректоров вузов президент высказал мысль о том, что все дисциплины — в особенности экономика — должны держать равнение на «белорусские ценности». Сложно сказать, можно ли спроецировать наши ценности на формулы Эйлера и ряды Фурье и какими станут эти ряды и формулы после требуемой адаптации. Но в случае с экономикой дело, видимо, обстоит несколько проще: великая загадка «белорусской модели» не расколдовывается при опоре на общепринятый язык экономической теории. Здесь нужен новый язык — с необходимостью политэкономический. И не просто политэкономический — но инкорпорирующий в себя ценности нового белорусского homo oeconomicus. Короче говоря, такой супер-язык, после которого все становится понятно — «Как государство богатеет, И чем живет, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет» (Ай да Пушкин, ай да…)
Прежде всего следовало бы задаться вопросом: должна ли белорусская экономическая теория отражать данности типа «интеграция», «газ», «газовый терроризм», «энергодолги», «энергозачеты», «президентская директива», «посевная», «селекторное совещание», «Дожинки», а также «пьянство на селе»? Может ли она учесть «фактор Лукашенко» и «фактор Путина», а также ряд других факторов, которые можно и должно просчитывать? Если эти данности (ценности?) нельзя протащить через экономическую теорию, то как эту теорию «обелорусить»? И наоборот: зачем нужна теория, которая ничего не «понимает» в белорусском чуде или, как минимум, феномене?
Задача данного эссе проста и по-белорусски скромна: идя от практики (и разворачиваемых в ней ценностей) выявить базовые параметры практикуемых моделей и закрепить их в виде описаний. Не академических — но наводящих на академические мысли. Причитающуюся автору премию надлежит отдать БРСМ (пусть купят себе в Барановичах новых членов).
1.
Видимо, излишне задаваться вопросом о том, имеем ли мы в лице «белорусской модели» некую разновидность капитализма (с его неприкосновенной частной собственностью, мотивом максимизации прибыли, верой в то, что свободный рынок является наиболее эффективным средством организации общества, что государство не должно заниматься перераспределением ресурсов или заниматься этим в ограниченной степени), или какую-то версию социализма (с его «трагедией общинных земель» как частного случая коллективной собственности, централизованным планированием, полной заменой рынка совокупностью правительственных решений и пр.). В первом приближении можно говорить о гибридной модели. Здесь вам и частная собственность, и рынок (вернее, несколько рынков), и планирование, и «трагедия общинных земель», — все самое лучшее из мирового опыта, как любят здесь повторять.
Следовало бы перечислить эти «лучшие» элементы:
а) Вся наиболее привлекательная собственность — будь то частная или общественная — принадлежит государству. Вернее, должна принадлежать государству — поскольку «государственное владение» является не столько фактом, сколько ценностью, его надлежит формулировать в виде максимы. Отсюда: если государству что-то приглянулось, не существует никакой «невидимой руки», которая могла бы его остановить. Важно понять, что государственная собственность может быть частной (принадлежать ограниченной группе лиц в случае, если она приносит прибыль) и общественной (принадлежать всей группе лиц без изъятия) — это не меняет ее капиталистической сущности. Без уяснения этого принципа ничего понять в белорусской экономике невозможно.
б) Капитализировать можно все — в том числе средства производства, законодательную деятельность, труд, интеллект. В двух последних случаях уместно говорить о «человеческом капитале» — своеобычное заимствование из современной экономической теории в ее «лучшей части». Все должно приносить капиталистическую прибыль, или, по меньшей мере, оборачиваться частно-государственным доходом.
в) Существует государственный (доминантный) и негосударственный (периферийный) секторы экономики. Перераспределение осуществляется в пользу государственного, ибо, как явствует из вышесказанного, «государственный интерес» (не следует забывать, что капитализм отталкивается от «интересов») превыше всех прочих интересов. Обратный закон в белорусской экономике не действует. Негосударственный сектор должен быть незащищенным. Вернее, подчиненным (слово «незащищенный» выдает человека с правовым сознанием) — государственному интересу. Негосударственный (периферийный) сектор опознается государством как «внешняя среда», он ассоциируется с «диким капитализмом». Таким образом, белорусский капитализм абсорбирует «внешний» капитализм в качестве собственного структурного компонента.
г.) Социальные обязательства государственного капитала перед обществом имеют устойчивую тенденцию к облегчению. В пределе — к обнулению. Что и понятно: подобные обязательства всяким капиталистом рассматриваются как издержки, и коль скоро в белорусском случае капиталистом является государство, нести их, в общем-то, некому, кроме самого общества. Обратный закон действует: обязательства государства по отношению к самому себе имеют устойчивую тенденцию к отягчению.
д) Доминантный и периферийный секторы экономики не являются конкурентными: государство располагает возможностью брать из любого кармана в любом количестве и перекладывать в любой из своих карманов. Это называется обеспечение экономической безопасности государства. Белорусская экономика включена в конкурентную борьбу в той степени, в которой связана с внешними рынками. Так, например, государственный собственник конкурирует с мировыми производителями калийных удобрений, НПЗ соседних стран, украинскими и прибалтийскими транспортными сетями, российскими производителями телевизоров. Следуя привычной логике, государственный капитал стремится избежать конкуренции — преимущественно не экономическими, но политическими методами (например, вступая в интеграционный сговор с российским руководством против собственно российских производителей). Словом, белорусский государственный капитализм стремится создать эмбриональную среду для своего развития — некий рынок, уже не внутренний, но еще не внешний.
д) Внутренний рынок (или рынки) есть функция от планирования. Соответственно экономические законы выступают не столько в качестве средств описания рынка, сколько в качестве вспомогательного «методологического» приложения к плану. Так, например, спрос определяется не как «объективный» коррелят предложения, но возникает как результирующий эффект набора фонем, произносимых главой государственной корпорации (зарплаты должны быть такими-то и такими-то, они, белорусы, — должны есть столько-то рыбы).
г) Неравенство в белорусском обществе имеет «социалистическую» природу, вернее, представляет собой процесс по замещению неравенства частного рынка неравенством политической системы. Верхний этаж возникающей пирамиды неравенства составляют ни «наследующие», ни «успешные», но «распределяющие» и «контролирующие» — элитный класс, являющий собой продукт зачаровывающего слипания денег и власти. Те, кто обновил советские инструменты распределения, те, кто причастился к ним (т.е. аппаратчики), объявили себя «успешными», а ныне крепко думают о том, как стать «наследующими». Это сверхзадача, но в то же время — сверхпроблема.
Итак, белорусский «социализм» абсорбирует «внешний» капитализм в качестве собственного компонента, рассматриваемого в качестве некой бесформенной материи, подлежащей государственному «упорядочиванию», т. е. подчинению интересам государственного собственника. Так возникает система, питающаяся периферийным сектором инвестиций и частного капитала. В некотором смысле возникшую систему можно рассматривать как затвердевшее повторение горбачевских хозрасчетных моделей: расширение зоны капитализма (власть + деньги) сопровождается «поеданием» частного капитала при параллельном сужении социальных выплат и вспомоществований. В итоге все это должно закончиться новой «революцией заместителей», ибо трансформация власти в наследственное обладание невозможна без тотальной приватизации. И здесь мы сталкиваемся с одной из ключевых проблем белорусского госкапитализма: стремительное удешевление государственного капитала (основных фондов или физического капитала) отодвигает перспективу приватизации в неопределенное будущее. Короче говоря, рыночная оценка белорусских производственных фондов не столь высока, как хотелось бы их потенциальным обладателям. Здесь-то и зарыта собака белорусской игры на повышение.
2.
«Белорусскую модель» можно именовать экстенсиализмом или экстенсиалистской моделью (идея несостоявшегося марксиста Я. Полесского). В ее основу положена ни максимизация прибыли, ни рост производительности труда, ни рост чего бы то ни было, ориентированный на параметр широко понимаемой эффективности (отношение входа к выходу), но рост как таковой. Или: ни интенсивный, но экстенсивный рост, рост роста, максимизация максимизации.
Для иллюстрации этой мысли можно прибегнуть к образу биржи. Обычно биржевая игра представляет собой разновидность командного состязания, при которой условная команда А преследует цели, противоположные целям команды В. Одни играют на повышение, скажем, уровня безработицы, другие — на его понижение. «Уровень безработицы» — это обменный термин в споре, в котором одна сторона преследует задачу увеличения заработной платы специалистов (за счет давления массы безработных при параллельном увеличении социальных выплат), а вторая — уменьшить объем социальных программ (за счет снижения уровня безработицы при сопутствующем эффекте — снижения уровня заработной платы). В этом смысле локальный исход этой игры, определяемый как сиюминутное соотношение сил, есть то, что можно именовать экономической реальностью. Можно вообразить себе ситуацию, где команда А лишена возможности влиять на общий исход игры (ее представители присутствуют лишь номинально). В этом случае эффект «реальности» — результат акций команды А (напомним, что участники команды В закованы в наручники). Это будет фантастическая реальность, но именно таковой является реальность, продуцируемая белорусской моделью тотального роста.
Несложно увидеть, что данная реальность складывается не как реляционное отношение противоборствующих сил, но как привязка к некоему полюсу, который рассматривает себя в качестве абсолютного. В связи с этим призыв президента создать «максиязык» для описания этой реальности является «логическим» продолжением «существующего» положения вещей. Предположим, что команда условного Кембриджа участвует в состязании в гребле на байдарках с уловным Оксфордом, команда которого присутствует лишь «номинально» — комментатор просто сообщает о ее наличии. Сколь бы не были ленивы спортсмены Кембриджа, мы можем откомментировать их выступление как «блистательное». Сравнивать все равно не с кем. Герметическая самозамкнутость языка описания гарантирует определенный успех его применения.
Для того, чтобы система работала без существенных сбоев, необходимо перетолковать обычные экономические параметры — ВВП, объем производства, эффективность, объем, надежность (безопасность) инвестиций и пр. Так, например, параметр ВВП, обычно рассчитываемый как стоимость всех конечных товаров и услуг, произведенных внутри страны за определенный период, в Беларуси рассчитывается как стоимость всех — включая промежуточные — товары и услуги, а также некоторые из них, которые не произведены на территории РБ, но по какой-то причине оказались в ее пределах (например, российская нефть), наконец, не только проданные товары, но и произведенные. Кроме того, белорусский ВВП обычно рассчитывается в текущих ценах, которые можно произвольно наращивать путем монетизации и кредитования. Другими словами, методологические ухищрения позволяют «наращивать» ВВП даже в ситуации экономического спада. Более того, не существует параметров, которые могли бы сигнализировать о спаде (если спад не фиксируется, то его не существует).
Подобная система оценок применяется и к так называемым «инвестициям». Под ними может пониматься все, что угодно: средства, изымаемые у банков и выделяемые в виде кредитов производителям, выбросы печатного станка, долговые расписки правительства, размещаемые в банках на покрытие кредитов и т. д. «Надежность» инвестиций при этом обеспечивается не стабильностью экономического законодательства, но поручительством государственного собственника. Слово которого надлежит расценивать в качестве закона (или сверхзакона). Пару слов об «эффективности». В наших условиях под ней понимается не общественное усилие, направленное на максимизацию общего излишка, получаемого всеми членами общества, но сугубо чистая величина излишка, присваиваемая государственным собственником. Отсюда: чем больше государство получило, тем эффективней сработала экономика (поскольку затраты возлагаются преимущественно на общество, они не рассматриваются в качестве весомого параметра).
Данные методологические хитрости рассматриваются в Беларуси как ноу-хау — видимо, по этой причине, экспертов МВФ не подпускают к перепроверке данных. Ведь они могут украсть этот секрет и сделать «эффективными» другие экономики, что белорусским государственным капиталом рассматривается как нежелательный эффект. Посему, как представляется, учебники по белорусской экономической теории необходимо писать на специальном засекреченном языке, либо использовать всякие непонятные непосвященным намеки. В идеале требуется создание двух экономических учений — экзотерического и эзотерического (второе — для узкого круга экономистов, претендующих на быстрый социальный рост).
3.
«Белорусскую модель» можно также рассматривать как модель надежды или модель обещания (одна из важнейших сторон экстенсиализма). Это означает: белорусская экономика — это не столько то, что есть в настоящем, сколько то, чем она обещает стать в будущем. Если мы зададимся вопросом о том, может ли следствие конкретных событий стать их причиной, то в случае с «моделью обещания» ответ будет положительным. Образ будущего (четко оформленный рост и смутно оформленный рог изобилия) проецируется на настоящее и задает его элементы. Таким образом, то, чего нет, уже существует, причем природа элементом настоящего детерминируется образом будущего (перетолковывается в его терминах). Короче говоря, желание преобразуется в долженствование, а должное — в существующее. «Машина желания» становится реальностью экономики.
Все это несложно растолковать на примере реализации плановых заданий. Глава государственной корпорации изначально истолковывает свои желания на языке требования: ВВП должен вырасти на 10%, заработная плата — до 170 долларов и т. д. Для осуществления этих задач правительство должно попросту сделать эти желания своим долгом — в принципе этого достаточно, чтобы немедленно обнаружить это должное в реальном. Если подключить имеющиеся в наличии инструменты (манипуляции банковскими средствами, ценовую политику, коррекцию методик счета), то результаты даже превзойдут желаемое (будущее поселяется в настоящем). Побочный эффект этой практики — долговые расписки, оседающие в различных финансовых учреждениях внутри и вне страны, например, в Беларусбанке и Центробанке РФ. Помимо этих, есть и другие держатели белорусских долгов (обещаний будущего расцвета или гарантов настоящего процветания, что в нашем случае следует рассматривать в качестве синонимов) — например «Газпром» (так называемые «энергодолги»).
Важно помнить о том, что «машина желания» не позволяет увидеть того, что обязательства перед будущим растут. Можно сказать, что государственный собственник наобещал столько, что неизвестно, скольким будущим поколениям белорусов придется расплачиваться за эти обещания. Произрастание предвосхищаемого будущего в настоящем дает еще один специфический эффект: он аннулирует заботу о будущем. Коль скоро будущее уже состоялось (существует), нет необходимости печься о накоплениях, модернизации и даже просто воспроизводстве «человеческого капитала».
Если у простого белорусского гражданина нет будущего, на его долю выпадает утешение в виде иллюзорной причастности к государственному капиталу. Белорусский гражданин не переживает своего отчуждения от продуктов собственного труда, поскольку они не рассматриваются как принадлежащие некой внешней силе. Все думают о белорусских тракторах и холодильниках как «наших» тракторах и холодильниках. Образ будущего, спроецированный в настоящее (справедливо распределяемые общественные излишки), не позволяет видеть того, что обладателями капитала является конкретный класс собственников, опосредующих факт владения через механизм государственного участия-распределения-контроля. Объем доходов прямо пропорционален месту, занимаемому в политико-административной иерархии. Это легко заучить даже школьнику.