Проектировщиков не назначают. Ими становятся

«Что-то меня Гондурас беспокоит: какой у страны политический курс?», — пел в свое время бард. Владимир Абушенко (В. А.) в интервью «Латинская Беларусь», опубликованном в «Нашем мнении» 12 ноября, предлагает в качестве парадигмы осмысления Беларуси как пограничного региона корпус идей, высказанных латиноамериканскими авторами в отношении своего географического и культурного пространства. Но Гондурас, как он чистосердечно признается, его не беспокоит: «Я не знаю, что именно происходит в Латинской Америке», — и, прочитывается далее, знать не желаю — я просто беру эти идеи оттуда и прикладываю их сюда…

Может, не стоит вот так сразу. Потому что идеи эти, пусть и будоражащие интеллектуальное воображение, предполагают знакомство с конкретной социальной динамикой, т. к. порождены стремлением ее осмыслить. Ключевыми для нее были два феномена: во-первых, история эксплуатации, основанная на системе рабства. Во-вторых, проблема расы как поля значений, дискурсов и практик, связанных с социальными институтами, в частности рабством. Эти феномены стали основой для развития сложных социальных взглядов на расу, туземство, колонизацию, завоевание, смешение, женственность, мужественность, сексуальность (туземную и «белую»), неравенство. Там колонизацию никогда не надо было «доказывать» населению — она написана на каждом (индейском, черном, белом или «смешанном») лице, т. к. исторически структурирована через социальные институты. Там история нескольких последних десятилетий связана с признанием «индейства» и оформлением его как политической идентичности одновременно с реформированием всей классовой структуры.

Интерес наших интеллектуалов к латиноамериканским идеям связан с поиском дискурсивных рамок, в которые можно было бы себя (как производителей смыслов) «поместить». Одна концепция социальной жизни кончилась, а другая не складывается, — а дискурсивные рамки нужны, чтобы от них оттолкнутся. Без рамок плохо, можно провалиться просто в никуда. Но, будучи отделен от знания о породившей их реальности, интерес к латиноамериканским идеям имеет и иную природу. Возможно, впрочем, ими самими неотрефлексированную.

Отправная точка интервью — рассказ В.А. о советском еще Институте Латинской Америки, который в его воображении «был своего рода резервацией, куда ушли люди, желающие заниматься актуальными политическими проблемами, но при этом не впадать в идеологию с непременным делением мира на черное и белое. И, когда начались известные события, связанные с перестройкой и пр., институтская команда оказалась востребованной со всеми своими интересными наработками, текстами, моделями сравнения, дискуссиями».

Пожалуй, столь простодушно представлять соотношение знания и власти можно было до Фуко и Бурдье. А после них уже нельзя. Потому что, вслед за Грамши, они объяснили нечто очень важное в социальном конструировании знания, найдя власть там, где ее наличие до этого игнорировалось, а именно в системах знания, организации (структуре) академии и в самой дисциплинарности науки, в том, кому позволено заниматься производством знания — и какого, — а кому нет (Бурдье называет это «цензурой», понимая под ней сам доступ к «полю выражения»), и как интересы производителей знания непосредственно связаны с получающимся у них продуктом. Или, повторяя Эдварда Саида, важно не только, что говорится, но и «…как это говорится, кем, где и для кого»*.

Институт ЛА АН СССР в этом смысле очень удачный пример воплощения непосредственного политического интереса советского правительства к знанию о «Гондурасе». Где под руководством бородатых харизматических лидеров расцветали хоть и левые, но не совсем дисциплинированные марксистские движения, и куда напуганные Штаты вкладывали огромные деньги, приводя к власти многочисленных диктаторов и поддерживая далеко не демократические режимы.

Важность выработки знания о регионе определяла высокий статус интеллектуалов, которые были допущены про этот регион думать: право заниматься некоторыми научными проблемами само по себе являлось частью советской социальной стратификации. В отсутствие рынка она была не экономического, а статусного свойства (наподобие феодального сословного разделения), где доступ к редким и поэтому ценным «товарам» осуществлялся не через посредство цены (редкое стоит дороже, а потому купить его может меньшее количество людей), а через централизованное распределение: «товары» (как материальные, так и символические) получают те, кто имеет соответствующий статус, часто добытый демонстрацией верности режиму. Принадлежность к привилегированной группе увеличивала карьерные и жизненные (получение повседневных благ) возможности, а потому столь большое значение имели символы идентификации с ней.

Возможность читать «редкие» тексты была символом и частью социального статуса, а сами тексты — «ценным товаром», почему доступ к ним и охранялся в том обществе столь рьяно. Редкие привилегированные исследователи (обязательно состоявшие в КПСС) допускались для ознакомления с ними в спецхране, все остальные могли поплатиться за знакомство с ними карьерой, а то и свободой. Потому и передавали посвященные тайком друг другу слепые машинописные копии стихов Гумилева или Цветаевой (или пересказывали полушепотом слухи вокруг гибели Янки Купалы), как вожделенную чашу Грааля. Дело не в «качестве стихов» (которые не стали хуже, но интересны сейчас гораздо меньшему кругу людей), а в их символической «цене». Некоторые же «тексты» существовали вообще лишь для тех, кто был допущен бывать на Западе и остальным про это рассказывать.

Современные западные тексты, возможность заниматься исследованиями зарубежной литературы, философии или социологии, профессиональное знание иностранного языка нелингвистами (диссертационные же темы тех, кто язык знал, ограничивались исключительно «грамматической» проблематикой во все время существования Ин-та иностр. языков), поездки за границу и контакты с учеными были почти недоступными для Минска (Уфы, Самары, Донецка) товарами. А критические интеллектуалы из Института Латинской Америки или Международного рабочего движения в разной степени такие возможности имели. Не удивительно, что, когда наступила перестройка, эта привилегированная группа смогла конвертировать свой социальный капитал в нечто значимое в новой системе. Отчего все их «интересные тексты, наработки, дискуссии» и стали вдруг всем видны.

Поэтому причина, по которой для невостребованных властью белорусских интеллектуалов столь притягательна мысль о коллегах, властью востребованных, для меня очевидна. И горечь их понятна: если мы все (или почти все) хотели бы участвовать в обсуждении проекта того государства, которое определяет нашу жизнь, то интеллектуалы по самой своей сути являются «проектировщиками». По крайней мере, теоретически. «Вот локус интеллектуалов, которые что-то знают. И это никого, кроме них, не интересует. А есть продвинутые властные элиты, которые и так все знают. Наверно, от рождения. Зачем им слушать интеллектуалов?» — досадует В. А. Но действительно, зачем, если те, похоже, на самом-то деле ничего не знают, т. к. сетуют, что ничто из ранее предложенного ими «здесь» не сработало, и признаются в отсутствии собственного проекта. Ведь не оттого же только, что они являются «интеллектуалами». Сама по себе эта профессия не исключает ни глупости, ни подлости (в чем можно убедиться, читая газеты). Она просто обеспечивает ту позицию в поле выражения, из которой наиболее удобно артикулировать собственные корпоративные интересы, представив их «народными». Не случайно «это отторгается большинством» (В.А.) — так ведь и не для него же делается.

«Свобода, собственность, законность» написано на сайте Объединенной гражданской партии в качестве программного лозунга. Как если бы на дворе стоял 93-й год. Тот самый, о котором писал Гюго, т. е. 1793-й. И население представляло бы собой обладающее материальным капиталом и мечтающее о политической легитимации третье сословие. Вот тогда за референдум можно было бы не волноваться. Не прошел бы там вопрос об изменении Конституции, т. к. позволяет оставить у власти человека, который третьему сословию не выгоден. Не совпадает, так сказать, с его интересами. Вполне экономическими, а вовсе не врожденной любовью к свободе прессы, т. к. врожденных идей, как сказал Джон Локк, не бывает.

Интересы же тетки Авдотьи, что всю жизнь выращивала картошку в колхозе «Новы шлях», этим лозунгом не описываются. Не оттого, что недоступно высокое ее заскорузлой душе (как писала одна аспирантка, «крестьянство не смогло понять высоких целей восстания 1863 г.»), а оттого, что времена, когда были объявлены свобода, собственность и законность, были у этих теток самыми тяжелыми, а бывают ли эти три грации в ином антураже — они не знают. Не видели. Но для миллионов людей именно «Коллапс Советского Союза означал… катастрофическое разрушение социальной жизни, социальной защищенности и статуса в том новом обществе, которое они едва ли могли понять», — пишет Дэвид Лейтин.** Не получается у них картошку конвертировать в капитал, как-то возможно у интеллектуалов, когда они выражают интересы нарождающегося класса, а других ресурсов — помимо своей картошки, которая вынуждена будет конкурировать с картошкой голландской, — у этой категории населения нет. «Мы голосуем за Советский Союз, потому что это лучшее, что мы видели», — объясняет прошедший войну глава ветеранской организации.*** Так что зря интеллектуал из «Нашай нівы» Лелик Ушкин, смотрящий вокруг «левым вокам», называет таких теток «крэйзанутыя бабулькі-сталіністкі». Не более крэйзанутыя, чем мы с вами, если отстаивают, как могут, свои экономические интересы: право есть, пить и одеваться. Без чего, как выяснил Маркс, не могут обойтись даже проектировщики.

Те же все озабочены выяснением того, «Кто мы: балты, скифы, западники, славянофилы или, напротив, фобы?» (В.А.), как если бы идентичности живших и живущих здесь людей являлись чем-то данным, «чистым», установившимся и неиз­менным, что можно «откопать», как черепок в археологическом раскопе. А они текучи, изменчивы и множественны, а главное — переопределяемы нами в контексте нынешней практики и исходя из нынешних интересов. И балты или славянофилы — лишь одна из возможных линий идентификации. Приписываемая на уровне дискурса, посредством которого интеллектуалы конструируют миф о происхождении, древности, исторической преемственности, этногенезе, священной миссии, балтийскости, скифстве или славянофильстве. Ведь если «обнаружились странные вещи: заложенные в глубине механизмы цивилизации, на уровне прочитываемого культурного кода, аналогичны организации культуры на постсоветском пространстве» (В.А.), то интересно было бы узнать, где они заложены? И кем? Разлиты в пространстве? Везде и нигде? Или все-таки в головах? А если так — потому что больше негде (прошу постмодернистов простить сей материализм), — то как туда попадают? В результате участия в каких процессах?

Я не знаю, кто предварил интервью шапкой с вопросами о том, где взять альтернативный проект для Беларуси, кто должен выступить в роли проектировщиков и что является материалом, но сама постановка вопросов таким образом говорит о том, что обсуждается игра в бисер. Можно одного назначить проектировщиком, а можно другого. Можно бусины так рассыпать — один проект, а можно этак — другой. А можно и вовсе на нитку нанизать. Главное, чтоб красиво.

Только вот еще надо тетке Авдотье эту красоту объяснить. А то у нее совсем другое эстетическое чувство. В соответствии с совсем другой линией идентификации, которая лозунгом возвращения в Европу в качестве проснувшейся нации — и такой предлагался проект — тоже не описывается. Потому что не убедить ее вернуться туда, где она никогда не была и вряд ли будет, — не с ее же деньгами, больной спиной и «парэпаными» в огороде руками просить Шенгенскую визу.

Так вот что делать, если «Париж разрушен», а «нас няма»? Может, попробовать думать про эту самую колхозную тетку. От которой интеллектуалы «адцураюцца», как предатель от комсомольского билета в стихотворении из советской школьной программы, за ее неэлегантную трасянку и общий образ жизни.

«Аднойчы ты стаяў у чарзе на мытны надгляд на беларуска-польскай мяжы. Што ты меў з сабою? Гітару. Нейкія кампакты. Вопратку. Простая беларуская бабуля, што стаяла перад табою, жалосна папрасіла цябе перавезьці празь мяжу пакунак. Маўляў, там адна бутэлька, правязіце, калі ласка, дапамажыце старой. Ты пагадзіўся. І вось мытніца грэбліва разьбірае зьмесьціва пакунку. Дзьве бутэлькі таннага брэндзі „Консул“, нейкія рознакаляровыя ніты і яшчэ да халеры рознае лухты „на продаж“. Ледзьве не паехаў „z powrotem“ праз тую бабульку і з тае пары нікому з „нашых“ нічога не дапамагаў перавозіць, нягледзячы на жалосныя просьбы й модлы…», — делится пережитым страданием Лявон Вольски.**** Как же — у него гитара и компакты. А у нее — в руки взять противно. И как вообще все это низко. Ведь демократия — это про высокое. Про то, кто будет сидеть в кабинетах власти: «У ідэале, беларуская маладзёвая арганізацыя павінна фарміраваць будучую беларускую эліту: гэтыя людзі, сябры арганізацыі, павінны потым стаць дэпутатамі парламенту, міністрамі, дырэктарамі прадпрыемстваў, загадчыкамі школ, рэктарамі ўніверсітэтаў …», — проговаривается о своих экономических интересах участница молодежной организации*****, только не объясняет, почему должны. Или кто-то назначит?

А меж тем эта бабка «на мяжы» — как раз из тех, к кому обращены, как пишет, правда, не латиноамериканский, но очень постколониальный и безумно знаменитый интеллектуал Хоми Баба (Homi Bhabha), современные экспериментальные культурные проекты западных интеллектуалов, которые обращаются к опыту миграций, насильственных перемещений и номадизма, к городской бедноте, цветному отребью и вообще всем тем, кто находится на краю — at the margins — или даже на дне, т. е. к «маргиналам».****** Это в защиту вот этих «субалтернов», т. е. угнетенных, которые, пользуясь метафорой Гайтри Спивак, «не могут говорить», поднимают они свой постколониальный голос. В отличие от других интеллектуалов. У которых — если бы только не эта «крэйзанутая бабка», которая понимать их не желает, — ах, какой был бы «проект». Но только ведь проектировщиков не назначают. Ими становятся. Если могут сказать что-то такое, чего нельзя не услышать.

Примечания:

* Edward Said, «Intellectuals in the Post-Colonial World, ” in Diana Brydon, ed., Postcolonialism. Critical concepts in literary and cultural studies (New York: Routledge, 2000), p. 31.

** David Laitin, «Nationalism and Language: a Post-Soviet Perspective» in The State of the Nation. Ernest Gellner and the Theory of Nationalism (John A. Hall ed.). New York: Cambridge University Press, 1998. P.135.

*** «Народная воля», 23.06. 2001

**** Лявон Вольскі. «Нашыя». Наша Ніва / Радыё «Рацыя», чэрвень, 2003.

***** Наша Ніва, 26 чэрвеня 2000 г.

****** Homi Bhabha, «The Postcolonial and the Postmodern, ” in The Location of Culture(London and New York: Routledge, 1994), 177.