Думалось: тема взаимоотношения гения и правителя исчерпана со смертью гения. Не получилось. Правитель вновь взял слово, нагло пользуясь неравенством положения (он-то как раз и остался жив), чтобы оболгать гения.
Разумеется, это я опять о нем — о Пушкине. Когда умирал Александр Сергеевич, действительный статский советник Василий Андреевич Жуковский обратился к государю-императору Николаю Павловичу с просьбой оплатить долги гениального русского поэта. Были долги, были, нужно признать. Государь буркнул сурово: «Долги камер-юнкера Пушкина — долги частного лица.» Но Жуковский, воспитатель наследника-цесаревича, упорствовал, несмотря на очевидную нелепость обременения подобными проблемами главы государства. И привел в параллель смерть другого придворного историографа — Николая Михайловича Карамзина, за которого частные долги оплатило-таки государство. Николай Павлович серьезно разгневался: «Карамзин умер, как святой!» То бишь, лояльным к государству и к государю человеком. Но…
Но долги за Пушкина оплатил. И замолчал. Вовсе не потому, что был столь скромен. Просто Пушкина он, начиная года эдак с 1834, откровенно недолюбливал. А кроме того, он был воспитан в надлежащем тоне и понимал, что хвастать услугами, оказанными усопшему литератору, глава государства просто не имеет права. Даже если таковые услуги были. Ибо добрые дела, о которых ты не спешил поведать миру, — они лишь и есть истинно добрые.
Интервью Николая Павловича Лукашенко Александру Анатольевичу Брамбеусу, вышедшее на телевизионном канале БДЧ после высылки из страны пребывания собственного корреспондента оного телеканала, потрясло меня вовсе не откровенным цинизмом кого-либо из участников этого действа. Возникло ощущение, что наш государь на самом деле плохо понимает, что он делает, когда говорит о тех благодеяниях, которые были якобы оказаны великому белорусскому писателю Василю Быкову. Какие, ваше величество? То, что в республиканскую клиническую больницу поместили активного участника Великой Отечественной Войны, нуждающегося в помощи и уже явно отдававшего себе отчет в том, зачем он вернулся на родину? Это, что ли, — благодеяние? Или — то, что книги Быкова продолжали издаваться в государственных издательствах? Да на его книгах государство заработало в свое время такие суммы, что сейчас лицу, олицетворяющему это самое государство, впору было бы и помолчать о собственном бескорыстии. Ибо если вы, ваше величество, всерьез уверены в том, что государство — это вы, то, стало быть, вы и есть — главный должник Быкова. Вы ему должны! Он защищал вас на войне, он финансировал вас немыслимыми тиражами своих книг. Так что не квакайте. Тем более, что сам факт того, что вы не пожелали (вернее, не посмели!) попытаться найти с ним общий язык — это не факт литературной биографии писателя Быкова, а черта политической физиономии нашего государства — то есть, вашей физиономии, вашего лица, о высшее должностное лицо нашего государства.
В связи с этим вынужден напомнить об одном факте нашей общей с государем биографии. В 1994 году, когда я имел сомнительную честь исполнять функции некоего Михаила Николаевича Лонгинова (был такой литератор, волею судьбы оказавшийся главой российского цензурного ведомства), я подготовил записку на имя государя-императора (нашего, разумеется) с предложением: ну, государь, не хотите вы иметь дело с Быковым — есть Максим Танк, старый и больной человек, один из лучших наших поэтов. Можно посетить его дома (старик уже почти никуда не выходил), поговорить с ним, а, уходя, чтобы кто-то из сопровождающих (не государь лично, разумеется, это было бы неприлично) передал бы близким поэта личную государеву стипендию. Небольшую — тысячу условных единиц, но — из личных, подчеркиваю, денег. На лекарства. Ибо в 1994 году, на первом году правления государя нашего, лекарства были хотя и дешевле, чем на десятом году его же правления, но тоже далеко не дешевыми.
Государь — и это было неожиданно для меня! — согласился. Но записка с резолюцией должна была быть направлена на имя управляющего личными государевыми финансами графа Ивана Ивановича Адлерберга (вернее, должность его называлась министр двора, а самого исторического Адлерберга звали, в отличие от его белорусского коллеги, Владимиром Федоровичем). Так вот, поверх положительной резолюции государя наш граф Иван Иванович наложил свою резолюцию из двух слов: «Денег нет». И подпись. В изумление придя, докладываю об этом государю, и слышу в ответ: «Ну, Иван-то лучше, чем мы с тобой, знает, есть деньги, или нет денег…»
Посему скажу честно: не верю в государевы благодеяния Василю Владимировичу. Нет и не может быть такого списка. Танк ни словом не обмолвился ни за, ни против, ни за Лукашенко, ни за Позняка с Шушкевичем, но и ему помощь оказали, вероятно, лишь после ухода из жизни. А уж Быкову!
Но тогда — зачем лгать вслух? Прах еще не успел остыть, а ложь уже истекает из государевых уст, точно пиво «Балтика», столь нелюбимое, по его словам, государем. Но пивная пена тает, а слова высших должностных лиц, как правило, остаются в анналах Истории. Не потому, что наш государь-император велик сам по себе. Просто все, что говорится сейчас о Василе Быкове — как некогда о Пушкине — в Истории, как раз и остается.