Возможности возникновения и развития гражданского общества зависят, прежде всего, от того, в какой политической системе живут граждане. В автократическихсистемах гражданское общество находится в состоянии принципиальной конфронтации с государством. Однако характер такой конфронтации зависят от разновидности автократического режима и особенностей его политического курса. В авторитарных режимах существует публичное (хотя и довольно ограниченное) пространство для свободной экономической и социальной активности. Это делает возможным создание частично автономных организаций в неполитических сферах жизни общества, что, однако, не гарантирует от произвольного вмешательства в их деятельность со стороны неправового государства. Поэтому гражданскому обществу нередко приходится политизироваться и становиться одним из основных акторов процесса перехода к демократии. Наиболее благоприятные условия для формирования гражданского общества возникают при зрелом авторитаризме, для которого характерны ограниченный политический плюрализм и определенные правовые ограничители государственной власти.

В тоталитарнойсистеме, напротив, априори запрещена любая общественная активность, если она не санкционирована сверху. Общественное участие осуществляется по инициативе партийного государства, т. е. носит мобилизационный характер. Партийно-государственная власть ликвидирует все независимые ассоциации, даже самые аполитичные из них, поскольку она стремится к тотальному контролю над людьми, искусственно политизируя буквально все сферы и аспекты их жизни: экономику, культуру, науку, образование, спорт, семейные отношения, религиозные убеждения, дружеские связи и т. д. Грань между политической и неполитической сферами жизни общества исчезает, от чего упраздняется и автономия частной жизни, личность полностью поглощается государством. Поэтому гражданского общества при тоталитарных режимах не может быть по определению. Только на посттоталитарной фазе, когда начинаются процессы эрозии тоталитарного господства, рутинизации харизмы партийного лидера, консервации политических идеалов и существенно повышается уровень бюрократизации правящей элиты, обнаруживаются предпосылки и ростки гражданского общества. Они появляются в виде элементов «второго» («неофициального», «параллельного») общества — «второй экономики», контркультуры, политического диссидентства, правозащитного движения, различных неформальных социальных движений и т. п.

Практика тотального государственного контроля и регламентации известна с древнейших времен. Однако только в XX столетии появились массовые идеологизированные партии, поставившие себе программной целью установление всеобъемлющего государственного контроля над обществом и личностью в целях радикальной переделки всего социума в соответствии с определенной идеологической утопией. Появление тоталитаристских движений стало возможным в ряде стран Европы, Азии, Африки и Латинской Америки только в эпоху модернизации и индустриальной цивилизации. Государственный тоталитаризм возник, с одной стороны, как крайне негативная реакция на неудачные в той или иной стране социально-экономические и политические преобразования. С другой же стороны, в промышленно отсталых странах (например, ранний СССР) он использовался пришедшими к власти леворадикальными элитами в качестве способа форсированного осуществления «догоняющей» модернизации, на всех стадиях которого государству отводилась исключительная, можно сказать гипертрофированная роль.

Классический образец тоталитаристской модели модернизации общества являет собой Советский Союз в годы «сталинских пятилеток». Уникальность этой модели проистекала из утопического стремления вырваться за пределы рыночной цивилизации с ее законом стоимости, частной собственностью, жесткой конкуренцией, классами, индивидуалистской системой ценностей и совершить переход к рационально организованному, без­рыночному, бесклассовому и безгосударственному общест­ву, основанному на общем владении средствами произ­водства и коллективистских ценностях. Однако подчинить все общественные процессы реализации этой противоестественной для общества доктринальной идеи могла только всемогущая и всепроникающая государственная власть. Поэтому отчаянная попытка большевиков осу­ществить коммунистический проект не могла не привести (тем более, в аграрной Российской империи) к прямо противоположному результату — ликвидации индивидуальных свобод, тотальному огосударствлению экономики, поглощению гражданского общест­ва, ростки которого только начали было проявляться в этой стране с развитием капитализма. Самую суть советской системы составил тотальный контроль ком­мунистического (в идеократическом смысле) партийного государства над всеми сферами жизни об­щества и личности. Любая несанкционированная сверху социальная активность была исключена. Разрушались фундаментальные основа­ния человеческой жизни. Даже немецкий национал-социа­лизм, столь близкая советскому коммунизму разновид­ность тоталитаризма, не покушался на частную собствен­ность, религию, семью, индивидуальный быт, в чем, напротив, немало преуспели в СССР и ряде других коммунистических государств.

Наиболее характерной экономической чертой советской модели социализма стала тотальная государственная монополия не только на землю (что сближает ее с «азиатским способом производства»), но и на все средства производства и, как следствие, на рабочую силу, на личность работника. О таком поголовном рабстве подданных не мог мечтать ни один восточный деспот. Зато как бы «в обмен» на утрату личных свобод и экономической самостоятельности эгалитаристски настроенные низшие слои общества получили простейшие социально-экономические гарантии и надежду на рывок в «светлое будущее». В результате начался процесс расширенного воспроизводства доиндустриального типа личности работника, который по своему складу тяготел к государственному патернализму и испытывал глубокий страх перед индивидуальной свободой, конкуренцией и ответствен­ностью рыночного общества.

Вопреки замыслам коммунистических романтиков в СССР была реализована модель монопольно-государственного социализма, представляющая собой индустриальную разновидность государственного («азиатского»)способа производства [1]. Он причудливо сочетал в себе черты как традици­онного, так современного обществ. С одной стороны — безраздельное господство, сакральность и безответственность государственной власти, единство власти и собст­венности, безудержная государственная эксплуатация, произвол чиновников, бесправие и покорность подданных, слаборазвитая, еще не оторвавшаяся от общинно-коллективистской пуповины индивидуальность. С другой стороны — относительно высокий уровень развития науки, техники и образования, преобладание крупного промышленного производства, фабричная организация и дисциплина труда, индустриальный тип профессиональной структуры населения, урбанизация и агломерация, система массовых коммуникаций.

Советский монопольно-государственный социализм явился уродливым результатом вторичной, отражённой модер­низации, которая осуществлялась при полном исключении адекватных индустриальному обществу социально-эконо­мических, политических и нравственных механизмов («эволюционных универсалий»). Это была попытка догнать и перегнать передовые страны по уровню промышленного раз­вития, соединив их технико-экономическую рациональ­ность с иррациональной идеологией коммунизма, административно-командной системой хозяйствования, массовым террором, интенсивной мобилизацией и традиционалистским менталитетом большинства населения. Подобная модель «осовременивания вдогонку» могла дать лишь первоначальный эффект. Как всякая тоталитарная система, монопольно-государственный социализм в прин­ципе не был приспособлен к самокоррекции, саморазви­тию и потому оказался тупиковой ветвью социальной эво­люции.

Созданный в стране мобилизационный коммунистический режим добился высочайшего уровня общественного участия, которому могла бы позавидовать любая демократия. Почти каждый советский человек состоял в какой-либо общественной организации (профсоюзной, спортивной, детской, молодежной, женской, ветеранской и т. д.) и периодически привлекался к ее работе, например, участвовал в собраниях, выборах руководства, платил членские взносы, выполнял постоянные или разовые общественные поручения. Однако столь массовая общественная активность, как правило, была результатом интенсивной мобилизации и принудительного рекрутирования и, к тому же, находилась под тотальным политическим контролем со стороны партийно-государственного аппарата.

Верхушка правящей коммунистической партии прекрасно понимала, что в любой независимой организации таится угроза ее монополии на власть. Кроме того, без тотального контроля и регламентации невозможно было добиться реализации противоестественных для человеческой природы конкретных коллективных целей, которые вытекали из марксистско-ленинской идеологии. Поэтому за первые десять с лишним лет советской власти большевики не только ликвидировали многопартийность и частное предпринимательство, но и уничтожили структуры гражданского общества. Они постепенно подавили церкви, независимые школы, книжные издательства и, конечно же, общественные ассоциации (например, рабочие профсоюзы, движение скаутов, литературные общества, клубы эсперантистов, общество бывших политкаторжан и тысячи других объединений граждан), заменив их искусственно созданными сверху псевдообщественными организациями, призванными обслуживать интересы тоталитарного государства.

Теоретики марксизма-ленинизма считали, что наличие множества разнообразных общественных объединений даже с общей идеологической ориентацией будет способствовать разъединению и разжиганию ненужной конкуренции. Поэтому каждый сегмент советского общества был представлен одной единственной общественной организацией с иерархической структурой, членство в которой являлось обязательным, а потому всеобщим. Разрешенные «общественные» организации были встроены общую систему государственной власти. Они не обладали автономией и действовали строго по указке компартии, которая определяла конкретные цели и направления их активности, контролировала процесс принятия решений, избрание лидеров, жестко регламентировала порядок общественной деятельности и держала организации в финансовой зависимости от государства.

Партия-государство пронизывало собой все уровни и сферы советского общества. Желая заручиться максимально широкой и активной поддержкой населения, правящая компартия стремилась к увеличению своей численности, периодически осуществляя массовые наборы в свои ряды. Массовое партийное рекрутирование позволяло привлечь к общественной работе больше людей и выступало дополнительным средством политической мобилизации и контроля. Членство в партии обязывало человека служить примером для беспартийных, быть более дисциплинированным и ответственным, пропагандировать в массах «политику партии и правительства», поднимать людей на решение поставленных перед ними задач.

В СССР и других коммунистических странах нередко использовались термины «гражданин», «гражданственность», «активная гражданская позиция». Однако в них вкладывался смысл, совершенно противоположный современному пониманию этих слов: не гражданский, но подданнический. Под гражданином понимался человек, всецело принадлежащий государству, т. е. как исключительно его подданный. Соответственно и гражданственность понималась как сознательное и активное выполнение человеком своих обязанностей перед государством. На практике подобного рода «гражданственность» обычно оказывалась ничем иным как проявлением «активной несвободы»[2]. В отличие от авторитаризма, тоталитаризму недостаточно конформистского восприятия его политики. Тоталитаризм стремится овладеть внутренним миром человека, его мыслями и чувствами для того, чтобы он эмоционально поддерживал режим и был активным соучастником его политики и совершаемых им преступлений. Находясь в состоянии «активной несвободы», люди утверждают себя в качестве не граждан, а активных подданных и лишь в узких рамках того, что предписывается партией и государством. Они, например, могут и должны «активно участвовать в строительстве коммунизма», «уничтожать классовых врагов», «выражать свою любовь и преданность вождям партии», «активно бороться с недостатками на производстве и в быту», «искоренять пережитки прошлого», «выполнять интернациональный долг» и т. д.

Коммунистическая идеология обещала людям свободу от эксплуатации и угнетения, достижение невиданной доселе общности и единения, преодоление отчуждения человека от человека. Однако поглощение государством рыночной экономики и гражданского общества привело к тому, что взамен обещанной свободы и единения люди получили бюрократический гнет и разъединение. Они оказались лишенными какой-либо формы естественной общности (соседской, деловой, профессиональной, культурной, религиозной), которая могла бы служить промежуточным звеном между индивидом и государством. В результате разрушения естественных социальных связей люди превратились в буквальном смысле слова атомарных индивидов, оставленных один на один с всемогущим и всепроникающим государством. Как писал Эрнст Геллнер, «эта система создала изолированных, аморальных, циничных индивидуалистов, не имеющих возможностей для самореализации, изощренных в лицемерии и приспособленчестве». Социальная атомизация на фоне непрекращающегося государственного террора, особенно массовых репрессий в сталинскую эпоху, сделала людей подозрительными и недоверчивыми, думающими только о себе, в лучшем случае, о своих близких.

Пока еще жила вера в возможность построения коммунизма (сталинско-хрущевские времена), наиболее преданным его идеалам людям казалось, что, несмотря на «перегибы на местах», коммунистическая идея непоколебима и что членство в партии или в руководимых ею организациях придает смысл жизни и чувство сопричастности к исторически очень важному для всего человечества процессу. Однако по мере того как административно-командная система стала все больше демонстрировать свою экономическую несостоятельность, эта вера постепенно ослабевала. В брежневскую посттоталитарную эпоху «застоя» с ее масштабной коррупцией мобилизационный потенциал советской системы иссяк окончательно [3]. Почти повсюду стала наблюдаться имитация общественной активности, вызванная социальным пессимизмом, апатией и необходимостью вести борьбу за материальное выживание. К концу своего существования советское государство было насквозь пропитано ложью и лицемерием. Власть и граждане привыкли к постоянному взаимному обману, на словах провозглашая одно, в мыслях имея другое, в поступках демонстрируя третье.

Вместе с тем экономическая неэффективность административно-командной системы привела к появлению параллельной «теневой экономики», а она, в свою очередь, породила широкую сеть неофициальных социальных связей, посредством которых советские граждане пытались, прежде всего, решать свои материальные проблемы в условиях тотального дефицита товаров и услуг. Эта сеть включала в себя различные полулегальные и нелегальные микрогруппы: например, трудовые артели, бригады сезонных строителей («шабашников») [4], спекулянтов, фарцовщиков, объединения приятелей, коллег по работе или просто людей, в чем-то полезных друг другу, способных что-то «достать», «устроить», «привезти из заграницы».

Основу неформальных социальных сетей на поздней стадии развития советского общества составляли патрон-клиентельные группы [5]. Каждая такая группа обычно состояла из какого-нибудь важного и влиятельного должностного лица (например, партийного чиновника, директора предприятия, профсоюзного лидера, руководителя торговой организации и т. п.) и зависящих от него индивидуальных просителей (родственников, друзей, земляков, сослуживцев, подчиненных, «нужных» людей из других ведомств и т. п.). Влиятельная персона выступала в роли патрона, который оказывал покровительство своим просителям (клиентам), обеспечивал благами и защитой в обмен за их лояльность и поддержку. Один и тот же клиент мог иметь нескольких патронов, а многие клиенты сами были нижестоящими патронами со своими собственными клиентелами.

Советское общество было пронизано клиентельными связями и отношениями сверху донизу. Получить вне очереди квартиру, устроить родственника на престижную работу, прибрести путевку в хороший санаторий, достать дефицитные продукты — все это, как и многое другое, можно было сделать только «по блату», т. е. благодаря прямому или косвенному знакомству с влиятельным должностным лицом, работающим в соответствующем учреждении, и по его протекции. О человеке, обладающем такими знакомствами, обычно с уважением говорили как о человеке «со связями». В клиентельной группе эти связи носили взаимовыгодный характер, так как клиент всегда оплачивал услуги патрона («взятка»), причем порой не только деньгами, но и предоставлением ответных услуг, связанных со спецификой той сферы, в которой работал данный клиент, а также личной поддержкой в критических ситуациях. Патрон и клиент предпочитали «решать вопросы» в приватной обстановке, поскольку она способствовала формированию более доверительных между ними отношений, например, на рыбалке или в бане, которая у советских «деловых людей» всегда была излюбленным местом встреч. Можно сказать, что «блат» и «взятка» являлись основными неформальными институтами советского клиентельного общества.

В СССР, конечно же, не было гражданского общества. То, что российский социолог С. Кордонский называет советским гражданским обществом [6], представляло собой совокупность неформальных социальных отношений, которые завязывались между людьми преимущественно в частной сфере либо на стыке частного и публичного. Они очень часто строились на принципе господства и подчинения и, как правило, в сугубо частных целях (получение дефицитных материальных ресурсов, дополнительных доходов, более высокого личного статуса), что, впрочем, не исключало проявлений личных симпатий и привязанности. Поэтому такие сети являлись суррогатами социальности, не имевшими ничего общего с гражданским обществом.

Вместе с тем массовый уход в частную жизнь можно рассматривать и в качестве предпосылки гражданского общества, поскольку он служил выражением скрытого социального протеста, своеобразной формой защиты общества от экспансии тоталитарного государства, сохранения его хотя бы минимальной автономии, социальной культуры и способствовал формированию сетей доверия. В посттоталитарный период среди интеллигенции и студенческой молодежи, уставшей от повседневного официоза, получили распространение такие альтернативные и относительно свободные от партийного контроля неофициальные формы общения как домашние «капустники», «дачные салоны», туристические походы, ночные бдения в лесу с гитарой у костра, вечера бардовской песни, подпольные и полуподпольные рок-концерты. Однако самым популярным и, пожалуй, универсальным для советских людей способом удовлетворения потребности в коммуникации стали (и для многих до сих пор остаются) посиделки у кого-нибудь дома «на кухне». Именно там заводились «разговоры по душам» и человек (если, конечно, он не опасался доноса) мог выразить то самое сокровенное и наболевшее, которое невозможно было высказать в официальной обстановке.

Наряду с массовым клиентельным обществом и неофициальным культурным обществом в брежневскую эпоху появились и первые ростки гражданского общества. Они возникли в среде интеллигенции прежде всего в виде правозащитного движения диссидентов. Диссиденты остро критиковали советский режим за нарушения прав человека, призывали власть соблюдать Конституцию СССР, издавали нелегальные журналы и альманахи, распространяли листовки и даже иногда устраивали демонстрации. Советская власть отвечала на общественную критику жесткими репрессиями, но они в отличие от массового сталинского террора носили точечный характер и были относительно бескровными. Одних, наиболее известных в мире правозащитников, выдворяли за границу, лишая их советского гражданства, других отправляли «в ссылку», третьих определяли в психиатрические больницы, четвертых сажали в тюрьмы за «антисоветскую пропаганду и агитацию». Диссидентское движение в СССР было малочисленным, слабо организованным и не пользовалось поддержкой среди большинства населения, озабоченного проблемами материального выживания.

Развитое гражданское общество есть предпосылка и одновременно результат развития стабильной конституционно-правовой демократии. В современных демократических странах существует защищаемая независимым судом четкая граница между частной жизнью индивидов и публичной сферой. Свойственный демократии политический, экономический и социальный плюрализм создает широкое публичное пространство для деятельности самых различных независимых организаций, движений, инициатив, как политических, так и неполитических. Общественное участие носит не мобилизационный, а автономный характер, т. е. люди включаются в общественную жизнь сознательно, исходя из собственных побуждений и самостоятельно выбирая формы и каналы проявления своей гражданской активности. Организованное гражданское участие является питательной средой представительных демократий, условием устойчивости правового государства, которое, в свою очередь, служит гарантом устойчивости гражданского общества.

Продолжительная гражданская вовлеченность порождает в отношениях между гражданами неформальные нормы взаимного доверия, без которого невозможно добровольное сотрудничество. Когда люди о чем-то договариваются между собой или вступают в объединения, то они берут на себя добровольные обязательства, которые обязаны выполнять. Люди вправе ожидать друг от друга, что соглашения будут соблюдаться, обязательства — выполняться и что их взаимные права и интересы не будут нарушаться. Чем более высокой является степень общественного доверия, тем более тесным и взаимовыгодным становится и коллективное сотрудничество. И, наоборот, в обществах, в которых люди не доверяют друг другу, позитивное коллективное действие не приносит необходимых результатов либо вовсе оказывается невозможным.

Вопреки позиции Ф.Тённиса, который несколько идеализировал традиционные общества, в них доминировали отношения взаимного недоверия и подозрительности [7]. Человек обычно доверял только членам своей общности (семьи, клана, общины) и в первую очередь тем, в ком он был уверен лично. Причем это доверие было настолько высоким, что не только родственники, друзья, но и соседи и даже коллеги по работе привлекались к решению личных проблем или им позволялось вмешиваться в их решение. Однако все что находилось за пределами сложившейся вокруг человека общности, он воспринимал как нечто чуждое и враждебное, которого следует опасаться. Сельские жители и горожане, проживавшие в довольно тесных и закрытых городах, с особой неприязнью относились к пришлым «чужакам» [8]. Общественная и политическая жизнь протекала в почти непрерывной преторианской борьбе клик, кланов и клиентел за власть и влияние.

По мере модернизации общества, усложнения его экономической и политической организации взаимное доверие между незнакомыми людьми превратилось в обязательное условие цивилизованной жизни и общественного развития. Рыночно-демократическое общество характеризуется постепенным преодолением узких эгоистических интересов и расширением круга доверия, в результате чего сформировались сложнейшие национальные и международные сети доверия между совершенно незнакомыми людьми и организациями. Сегодня сети доверия и сотрудничества охватывают все общественные подсистемы (экономическую, политическую, социетальную, культурную) и без наличия таких сетей трудно себе представить жизнь современного общества.

Обоюдное доверие составляет основу так называемого социального капитала. Этим весьма популярным в последнее время понятием [9] обозначается совокупность реальных или потенциальных ресурсов взаимного доверия и взаимопомощи, возникающих в межличностном пространстве и обусловленных членством в определенном сообществе, что создает условия для взаимовыгодного сотрудничества, эффективной координации и кооперации в данном сообществе. Социальный капитал является продуктом довольно длительного взаимодействия людей. Он «склеивает» группу и общество в целом на основе доверия людей друг к другу, способности к сотрудничеству на общее благо и готовности к компромиссам, от чего у них и появляются дополнительные ресурсы, связанные с принадлежностью к тому или иному сообществу.

Социальный капитал формируется и растет благодаря таким элементам социальной организации, как горизонтальные сети социальной активности, информационные каналы, а также неформальные нормы взаимности в межличностных отношениях, обязательства и ожидания. Социальные сети — это любые неформальные или формализованные социальные связи, основанные на личном знакомстве индивидов или организаций, например, родственные и дружеские узы, соседские связи, сети бывших одноклассников, выпускников университетов, однополчан, связи на работе, бизнес-сети, блоггерские сети, гражданские ассоциации, коалиции ассоциаций и т. п. [10]. Простая включенность в какую-либо сеть групповых связей сама себе не дает людям или организациям возможности извлекать из данного членства максимальную пользу и свободно обмениваться ресурсами. Необходимо еще взаимное признание и одобрение участниками сети друг друга. Социальный капитал возникает тогда, когда устойчивые сетевые связи перерастают в отношения, построенные на обоюдном доверии. В свою очередь, доверительные отношения предполагают длительное существование неформальных норм личной взаимности, ставших традициями и достоянием позитивного опыта, таких как взаимная доброжелательность, честность, обязательность, субъективно переживаемые обязательства (чувство благодарности, уважения, дружбы и т. д.).

В отличие от экономического капитала, который может, как увеличиваться, так и уменьшаться, социальный капитал по мере своего расходования только увеличивается, поскольку, чем интенсивнее практика повседневного сотрудничества и взаимопомощи, тем прочнее и эффективнее социальные сети солидарности и тем больше масса взаимного доверия. Поэтому социальный капитал не может быть чьей-либо частной собственностью, а является общим благом. Вместе с тем социальным капиталом можно управлять, его можно «конвертировать» в другие типы капитала (человеческий, экономический, символический), и наоборот [11].

Гражданское общество является главной сферой, в которой аккумулируется социальный капитал. В отличие от государственных структур и экономических корпораций, внутри которых доминируют вертикальные отношения («господство — подчинение»), структурам гражданского общества по определению свойственно наличие значительных горизонтальныхсвязей, основанных как на конкурентных отношениях, так и на отношениях сотрудничества и солидарности [12]. Они образуют плотную и пересекающуюся коммуникационную сеть, которая способствует смягчению общественных расколов, ослаблению напряженности и ведет к созданию демократического солидарного сообщества.

Именно добровольные ассоциации и другие гражданские сети формируют горизонтальные связи солидарности, сотрудничества, взаимной ответственности, а значит, и основную массу социального капитала сообщества. В данном случае социальный капитал предстает как результат довольно длительной гражданской активности. Такая активность ориентирована на решение общественных задач и не связана со стремлением к получению прибыли или государственных постов. В силу этого именно гражданские ассоциации наилучшим образом порождают в отношениях между гражданами неформальные нормы взаимности, такие как обоюдное признание, готовность и способность к компромиссам, доверие, честность, обязательность и т. д.

Объем социального капитала измеряется по целому ряду показателей: индекс межличностного доверия (например, процент положительных ответов на вопрос «Можно ли доверять людям?»), индекс доверия публичным институтам, количество общественных объединений и состоящих в них граждан, уровень электоральной активности, распространенность и чтение гражданами общественно-политической прессы, уважение к закону, способность к сотрудничеству. Степень выраженности гражданского доверия и сотрудничества говорит об уровне институционализации добровольных ассоциаций, в частности о таком ее показателе, как сплоченность организаций. Сплоченность предполагает наличие консенсуса относительно миссии организаций, их целей, организационных структур и процедур разрешения конфликтов, возникающих внутри организации или между организациями. Чем большим социальным капиталом располагают ассоциации, тем они более сплочены, консолидированы и, наоборот, чем скуднее их социальный капитал, тем они более раздроблены, фрагментированы.

Как уже говорилось, основным предназначением (функцией) гражданского общества является интеграция общества. При наличии даже минимального нормативного консенсуса (следование принципам ненасилия, толерантности и гражданственности) продолжительная гражданская вовлеченность в публичные дела ведет к тому, что неформальные нормы взаимности, обоюдного доверия между гражданами постепенно укореняются во всех сферах общественной жизни, превращая тем самым демократическое общество в солидарное сообщество. Политическое общество становится более гражданственным, консенсусным и стабильным. Рыночное общество — более эффективным и социально ответственным. Гражданское общество — более компетентным, влиятельным и солидарным. Причем, как показывают исследования Ричарда Патнэма, активное участие граждан в добровольных общественных объединениях и культура гражданственности повышают политическую и экономическую эффективность демократического общества даже тогда, когда ассоциации не играют существенной роли ни в политике, ни в экономике [13].

Свобода и сетевой характер ассоциаций дает гражданам возможность строить пересекающиеся сети личных взаимоотношений, позволяющие смягчать общественные расколы и преодолевать недоверие между социальными группами или их организациями. Возможности для демократического сотрудничества особенно увеличивает перекрестное участие в объединениях, когда люди с совершенно разными взглядами и из столь же разных организаций (скажем, религиозных, политических или этнических) оказываются членами одной и той же общественной ассоциации. Забота о достижении общей цели и неизбежно возникающие при этом повседневные личные контакты чаще всего снимают напряженность, которая до этого разъединяла людей. Например, православный и протестант могут довольно существенно расходиться в вопросах вероисповедования, однако, их совместное участие в работе одного и того же школьного родительского комитета или общества защиты животных предоставляет поле, в пределах которого они могут плодотворно сотрудничать на общее благо.

Перекрестное членство в общественно значимых ассоциациях значительно повышает шансы установления стабильной, консолидированной демократии. Ведь люди с противоположными политическими позициями, оказавшись в какой-нибудь надрелигиозной, надполитической или надэтнической организации, начинают испытывать на себе психологическое воздействие с самых разных сторон, и тогда взгляды и ориентации большинства из них становятся более умеренными и центристскими, что способствует созданию демократического солидарного сообщества. Следует, правда, заметить, что перекрестное членство чаще всего встречается в странах с более или менее однородной политической культурой, тогда как в расколотых обществах, где социальные и идеологические противоречия более ярко выражены, одновременное членство людей в ассоциациях с разными интересами представляет собой скорее исключение, чем правило. Это приводит к тому, что граждане замыкаются исключительно на своих группах интересов, что содействует радикализации их позиций и острому политическому противостоянию, разрушающему демократию.

Итак, социальный капитал — это «смазочное масло», позволяющее эффективно функционировать политическим и экономическим институтам. Там где его нет, где люди не доверяют друг другу на межличностном уровне, демократия и рынок работают плохо или вообще не работают. Поэтому государства с развитыми гражданскими обществами обычно более зажиточны, чем негражданские общества.

Нормативный консенсус вместе с направленностью на публичные дела и ориентацией на совместные действия создает в повседневных отношениях подлинно гражданский фермент, ведущий к формированию у человека чувства демократической гражданственности. Еще Алексис де Токвиль доказывал, что объединения гражданского общества — школа демократии, в которой в ходе повседневной практики люди обучаются демократичному способу мышления и действий [14]. Они служат превращению общества в сообщество и закреплению гражданских добродетелей, таких как готовность к компромиссам, толерантность, доверие, честность, обязательность. Если эти гражданские ценности образуют фундамент гражданской самоорганизации, то политическая демократия превращается в очень стабильную и жизнеспособную систему.

Стимулируемое демократией организованное общественное участие значительно расширяют сферу артикуляции интересов граждан, поскольку на входе политической системы образуется плюралистическое переплетение огромного множества «дополитических» повседневных интересов. Причем, даже трудно организуемые или слабые интересы (женщин, пенсионеров, инвалидов и др.) получают возможность выхода в публичную сферу. Все это содействует наиболее полному учету и согласованию групповых интересов и позволяет избежать серьезных ошибок при подготовке и принятии политических решений. Таким образом, гражданское общество повышает качество демократического государства, делает более цивилизованным и эффективным политическое управление и решает проблему достижения общественного блага в индивидуалистическом рыночном обществе, не прибегая к авторитарным методам государственного социализма.

Окончание следует

Примечания

1. Одним из самых ранних примеров государственного способа производства может служить древнеегипетский государственный социализм, возникший во времена XVIII династии. Он господствовал в течение последующих 2 тыс. лет и, как показывают исследования, преимущественно им объясняется застойный характер египетской цивилизации этого периода.

2. Я. Овед выделяет два вида несвободы ­– пассивную и активную. «Пассивная несвобода» — это состояние личности или группы, характерное для авторитарных диктатур и означающее запрет «делать что-либо конкретное». «Активная несвобода» — это состояние личности или группы, характерное для тоталитаризма, который стремится к тому, чтобы они «сами