Сегодня, 15 марта, Конституции РБ исполнилось 10 лет. Трудный возраст — особенно если иметь в виду социальные обстоятельства, при которых различные социальные артефакты по истечению данного срока жизни имеют обыкновение впадать в искусственно вызванное состояние маразма или вообще исчезать. «БДГ», отметившая свой юбилей два года назад, получила третье предупреждение, ЕГУ (11-годка) на грани исчезновения. Что станется с Конституцией, странным текстом, адресованным в область политико-правовой рефлексии, но, похоже, застрявшем где-то на полпути к адресату?
Белорусская Конституция — это в самом деле странный текст. Он чем-то напоминает описываемого Вуди Аленом клыкодава — мифического зверя с телом льва и головой льва, но другого. Этот текст готовился одними людьми, опиравшимися на определенный социальный запрос, а затем был слегка переписан другими людьми, решившими, что социальный запрос изменился. В сущности, история создания этого документа подобна истории написания Ветхого завета, но — клыкодав он и есть клыкодав: голова одного льва на теле другого. Как утверждает Вуди Ален, клыкодав, т. е. биполярный лев, может проспать тысячи лет кряду, а затем проснуться, объятый пламенем («особенно если он заснул с сигаретой в зубах»). Словом, появление клыкодава — плохой знак («он предвещает землетрясение или…»).
Вообще говоря, конституционные принципы никому нельзя нарушать, однако это не догма. За первые два года существования Основного закона РБ президент ЛАГ умудрился нарушить его не менее полутора десятка раз. Именно поэтому было решено обнулить число этих нарушений: они были отождествлены с «нормой», но при этом пришлось признать Конституцию 1994 г. чем-то вроде «ненормальной», «тренировочной» конституции (таким же образом «тренировочными» были признаны два первых года правления ЛАГ). Следовательно, белорусскому клыкодаву на самом деле не десять лет, а где-то в районе девяти (в среднем): телу — десять, голове нет восьми.
Сегодня более или менее очевидно, что Конституция РБ существует на правах некоего культурного текста, мало связанного с действительностью (текст текстом, а жизнь — сама по себе), что в него иной раз вносят правки, сообразуясь с политической конъюнктурой, — видимо, для того, чтобы эта вялая связь не была утрачена окончательно, что, наконец, существуют две разобщенные среды — языковая «фантазия» Конституции и внеязыковая «реальность» политической жизни (эту «реальность» можно также называть «конституцией в отдельно взятой голове»).
Все это побуждает нас к вопросу: если Конституция существует как некий герметически замкнутый культурный текст, ничего не конституирующий или, напротив, не отсылающей к тому или иному «действительному» states of affairs, то какой в ней прок? Каков статус Конституции в настоящей ситуации, каковым он должен быть в будущем? Зачем вообще рассуждать на предмет соответствия чего-то Основному закону, если жизнь — сама по себе и не нуждается в каких-то «внешних» прописных истинах? Не пора ли вообще жить без Конституции, а просто так — «по жизни»?
Разумеется, тривиальное рассуждение о том, что никакому политическому режиму не удавалось долго удерживаться лишь на официально полученных условиях, находит себе массу подтверждений-оправданий, но верно и обратное: никакой политический режим не способен удерживаться лишь благодаря обладанию власти de facto, властью действительной. Это двухстороннее рассуждение находит свое развитие в следующих словах Раймона Арона: «Люди никогда не осмыслят политику как нечто исключительно определяемое борьбой за власть. Только простодушный не видит борьбы за власть. Кто же не видит ничего, кроме борьбы за власть, — псевдореалист. Реальность, которую мы изучаем, — реальность человеческая. Частью этой человеческой реальности оказывается вопрос о законности власти».
Из сказанного следует: политический режим есть форма, приданная социальному субстрату посредством политической же воли. Эта воля должна стоять на двух ногах — власти и законности. Другими словами, она должна обладать или, по сути дела, являться властью (т.е. некоторой способностью принуждать людей делать то, чего, в общем-то, они могут и не делать, или воздерживаться от того, что несложно сделать), и эта власть должна быть законной (т.е. она не должна порождать вопросы типа: почему они, а не мы?). Место второй ноги — это, разумеется, место Основного закона, вне зависимости от того, идет ли дело о собственно конституции или о чем-то другом. Было время, «конституционный» запрос типа «почему правит он, а не я?» легко удовлетворялся обращением к Библии: «всякая власть — от Бога». Современные конституции — это, так сказать, светские субституты легалистской ипостаси Бога.
Всякая конституция также может быть описана как версия общественного договора, заверяющая завершение перехода общественного субстрата от состояния протосоциальной войны к состоянию социального мира. Если говорить, скажем, не о конституционной монархии, но о конституционно-плюралистическом режиме, то это вдобавок — документ, устанавливающий правила мирного соперничества за власть, а по сути дела — пределы власти (сроки, компетенции и пр.). Белорусская конституция именно такова: она фиксирует контуры конституционно-плюралистического режима, и уже в силу этого должна вступить в конфликт с реально существующим режимом, который не признает ни правил, существующих вне себя обожаемого, ни плюрализма, т. е. возможности существования альтернативных политических программ.
Почему ЛАГ-режим не может отказаться от Конституции вообще? Потому что, как уже сказано, всякий режим не способен стоять на одной ноге, и нуждается во второй — определенном супервизоре, гарантирующем «законность» и снимающем все вопросы о «незаконности». Эта нога никогда не является собственностью режима, реализующего власть, и всегда есть конечность заимствованная, в силу неизбежного принципа разделения властей: когда Бог умирает, он реинкарнируется в виде конституционного суда. Что касается конфликта между волюнтаристскими принципами режима и трансцендентальными (интерсубъективными) принципами Конституции, то их — по меньшей мере, временно — можно решить путем захвата «машины интерпретации» (конституционного суда). Ибо понятно, что вопрос о законности/незаконности политического решения или акции — это во многом вопрос юридической экзегезы. Когда власть начинает читать законы сама, чужая нога становится ее собственным протезом. Этот «легалистский» протез — вещь подлая, он громко скрипит и повсюду выдает юродивого. Конституция же, замаранная странной экзегезой, приобретает двусмысленный вид упомянутого клыкодава.
Справедливости ради следует сказать о том, что Конституционный суд эрбэ по прежнему хранит в себе некоторую память о наследственных генах. Недавно председатель КС г-н Василевич касательно изменения сроков президентских заявил, что подобное изменение возможно, но только — через референдум. Журналисты данное заявление интерпретировали как готовность КС одобрить третий срок ЛАГ и, стало быть, пойти наперекор Конституции. Здесь, однако, упускается из виду один существенный момент: г-н Василевич не утверждает, что в Конституции нечто подобное оговаривается, и даже напротив: он косвенно свидетельствует о том, что всякий конституционный переворот (а именно так следует понимать операцию продления сроков президентского правления) может быть осуществлен не в правовом поле, но исключительно в поле чистой политики (через референдум). Воистину прав был Поль Валери: в течение долгого времени политика была искусством мешать людям интересоваться тем, что их волнует, теперь же она превратилась в искусство расспрашивать о том, чего они не знают. Но с другой стороны: председатель КС все же рискнул рассуждать о том, что находится вне поля его (правовой) компетенции — о потенциальных возможностях политического действия. Следовательно, он уже получил компенсацию — протез власти взамен утраченной ноги права.
И вот же — наши красавицы: законодательная, судебная, исполнительная. У них не только недостаток ног при обилии протезов, но и недостаток обозрения. Подобно мойрам, они пользуются одним президентским глазом и нуждаются в языке лести (вспомним Гегеля), чтобы Мефисто им рассказал, какие они красивые (вспомним Гёте). Можно сколь угодно пользоваться этим языком лести, но возникают моменты, когда протезы возвращаются на свои места, когда во всей красе проступает непритязательная реальность — ее можно узреть даже в одномерной оптике.
Словом, необходимо либо реальность доводить до кондиции конституционно-плюралистического режима, либо Конституцию подгонять под случившееся. Ибо нельзя, нельзя жить и править без супервизора, да и еще с одним-единственным глазом. Но: в этот самый момент власть должна вернуть протез законности и заимствовать протез народной воли. Поскольку, как уже сказано, на одной ноге стоять она не в состоянии.
Существует, однако, одна опасность, не позволяющая в полной мере доверять протезу № 2. Дело в том, что рersona civilis (гражданское лицо), оказываясь наедине со своей совестью в избирательной кабинке, часто не в состоянии действовать так, как хочется власти. Момент выбора все равно остается моментом выбора. Дело не в том, что электорат может голоснуть против продления президентских сроков (в конечном счете бюллетени можно допечатать), и даже не в том, что он часто не в состоянии угадать, чего именно добивается от него власть (в конечном счете можно подсказать), а в том, что в момент выбора может возникнуть какое-то сомнение, вопрос, подозрение вопроса… Рискну утверждать, что это подозрение всегда касается проблемы законности существующего порядка.
Таким образом, референдум — операция довольно опасная. Перезагрузка системы может привести к тому, что она не сумеет прочесть свой исходный bios, либо попросту приведет к серии системных сбоев. Сомнение, посетившее среднестатистического рersona civilis, может привести к «неадекватным» рассуждениям, а ведь порядок деспотизма всегда держится на молчаливом установлении, что люди не думают. Сомнение в законности власти — начало ее краха. Обращение к воле народа — момент, когда хаос прорывается сквозь поры порядка.
В сущности, понятно, почему именно сегодня власть все чаще говорит о необходимости идеологии. Идеология — это одновременно и заменитель «машины интерпретации» и гарант выбора (лучшего из возможных миров). Хотелось бы настоять на том, что в момент референдума 1996 г. подобная идеологическая форма существовала. Беларусь решила рассматривать себя как отстегнутую капсулу с большого социалистического корабля. Экипаж призывал сохранять порядок и готовить стыковочные узлы и аппараты — рано или поздно мы соединимся с материнской станцией. В рамках этого мифа сама Конституция понималась как нечто временное и, более того, в какой-то момент начали верстать Конституционный акт союзного государства. Сегодня более или менее ясно: челнок — это всего-навсего челнок, никакой станции не существует. Следовательно, возникает необходимость нового нарратива о целях и средствах, необходимость подготовки новых навигационных карт, необходимость нового звездного маршрута.
Словом, необходимо нечто, во что все (так называемое демократическое большинство) поверят — поверят настолько, что забудут о всех тех правах и свободах, которые зафиксированы в Конституции, как известно, отражающей наиболее фундаментальные и наименее изменчивые константы культуры. Счастливый знак: белорусские писатели-идеологи бездарнее составителей Конституции. Значит, система не вспомнит свой bios.
В сущности, понятно, что существует два типа общественной динамики — конституционный, отражающий момент преемственности, и революционный, отражающий момент взрыва. Существующий белорусский режим — революционный par excellence, при этом проявляющий склонность к присвоению/замещению имен. Он говорит о «порядке» и «развитии» в политической сфере, при этом осуществляя стратегию революционного захвата; он говорит о необходимости реформ в экономике, но при этом осуществляет все тот же захват при отсутствии даже намеков на реформу. Это «эксплозивное» движение рано или поздно израсходует свое топливо. Чем раньше, тем лучше, ибо страшный конец все же предпочтительнее бесконечного страха. Посмотрите: клыкодав уже проснулся, в зубах дымит папироса…