Уход из жизни Александра Исаевича Солженицына — человека, пожалуй, в наибольшей степени соответствовавшего статусу пророка в его Отечестве, вызвал множество комментариев и в нашей стране и за её пределами. Воспроизводить содержащиеся в них ретроспективные оценки не имеет особого смысла. Грядущая история государства российского сможет наглядно продемонстрировать, насколько был прав мыслитель в своих прогнозах. Если та угроза, о которой он предупреждал ещё лет 30-40 назад руководство СССР (стремительный демографический уход коммунистической империи в Азию), сохранит свою актуальность и для новой России, писателя постараются как можно скорее забыть. Неуклонное вырождение русской ветви гипотетических «восточных славян» неминуемо обернется появлением радикально иных героев общественных умонастроений: исторически «правыми», скорее всего, окажутся те, кто в своё время жестко отвергал любую особенную заботу о собственно русском населении Российской Федерации.
Свой своему поневоле брат?
Вопрос посмертной оценки творчества нобелевского лауреата по литературе ещё раз актуализировал важнейшую проблему, непосредственно касающуюся исторических судеб Беларуси, — соотношение национальной и демократическо-либеральной компонент в нашем освободительном движении. Это проявилось в комментариях известных отечественных мыслителей, посвященных его персоне.
Так, Ю. Хащеватский признается (здесь и далее перевод мой. — А.Г.): «Я критично относился и отношусь к последнему этапу творчества Александра Солженицына. Я не понимал и не понимаю до сих пор его взглядов на российскую имперскость, на то, как он рассматривал предназначение Беларуси как придатка России. Таким же образом он рассматривал и Украину. Он, собственно говоря, выступил в последние годы основой для новой волны русского шовинизма. И, тем не менее, я признаю, что это — великий человек, который сделал в своё время для нас многое — раскрыл нам глаза».
А. Антипенко отмечает: «После статьи Как нам обустроить Россию я понял, что господин Солженицын — обычный российский империалист, несмотря на то, что он с таким воодушевлением и с такой мощью обрушился на тоталитарную систему. Мне это представилось страшной несообразностью потому, что любая имперская система в той или иной мере тоталитарна. Я увидел, какое огромное противоречие предлагает нам всем Солженицын: он отказывает белорусам и украинцам в праве на самоопределение. Этого я не мог принять. И более позднее творчество Солженицына, которое я воспринимал всё с меньшим и меньшим интересом, только подтвердило усиление имперских и монархических позиций этого писателя и мыслителя.
Но, вынужден признать, что на этом воздействие Солженицына на меня и завершилось. В любом случае мы обязаны признать его выдающуюся роль в разрушении советской тоталитарной системы».
Проблема здесь в том, что Солженицын был сторонником довольно радикального проекта трансформации русских в титульную нацию всего многонационального Советского Союза, усматривая в этом единственную возможность стратегического выживания данного уникального геополитического образования. Он оказался чуждым и в результате этого допущенным к «высочайшим дворам Запада и Востока» лишь на определенную дистанцию: говоря «А», он всегда озвучивал и «Б».
Так, писатель принципиально отверг универсальные процессы глобализации международного сообщества, не допуская мысли об отказе от собственных национальных корней и идеалов патриотизма: «Исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо. Нации — это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла». И: «… почему человечество так отчетливо квантуется нациями не в меньшей степени, чем личностями? И в этом граненье на нации — не одно ль из лучших богатств человечества? И — надо ли это стирать? И — можно ли это стереть?» (1973).
В этом контексте он был востребован всеми сторонниками антиимперских идеалов, стремящихся сохранить свою национально-культурную самобытность.
Одновременно при этом Солженицын всегда являл собой убежденного приверженца именно великорусской идеи, полагая осуществимость ее исключительно в рамках оформления собственно российской государственности. По его мнению (1973), «…за русскими не предполагается возможности любить свой народ, не ненавидя других. Нам, русским, запрещено заикаться не только о национальном возрождении, но даже — о национальном самосознании», даже оно объявляется опасной гидрой… сегодня русский порыв к национальному самосознанию — есть оборонительный вопль тонущего народа».
Плавильный тигель большевистской идеологии, теории и практики отвергался писателем пафосно и «по основаниям»: он не принимал стратегий, в рамках которых национальные окраины СССР волевым путём, за счёт разорения и запустения исконно русских территорий (нечернозёмная зона РСФСР и т. п.) искусственно русифицировались. Сам же русский народ — во имя взращивания «единой интернациональной общности» («народа советского») — переставал быть хозяином и гегемоном на исконно собственных землях.
Солженицын был сторонником демократизации самой России через отмену цензуры, через развитие практик местного самоуправления (земств), через осуществление идеала проживания большинства нации в небольших поселениях. Он полагал, что на базе именно этих (а также ряда других позитивных ценностей) может быть достигнут мировоззренческий консенсус всех принципиальных противников тоталитаризма и оппонентов проекта организации СССР как единого всеохватывающего ГУЛАГа.
Мыслитель, создатель романа «В круге первом», полагал вполне органичным перспективный союз Нержина — убежденного патриота и борца за личную свободу каждого — и «либерала-атлантиста» Володина, стремящегося уберечь благодушный Запад от превентивного атомного удара из Москвы. Одновременно его персонаж «Иван Денисович» — отнюдь не самая героическая фигура — противостоит (находясь в массе таких же обездоленных) цельной системе подавления и уничтожения коммунистического концентрационного лагеря. В ГУЛАГе (а, по концепции писателя, это модель устройства всей советской державы), не имеет принципиального значения эстонец ты, к примеру, или русский.
Преодоление тоталитаризма и его пагубных последствий в душах людей Солженицын полагал возможным исключительно в формате единства трёх «братских народов» (русских, украинцев, белорусов), в наибольшей степени — по его убеждению — пострадавших от большевистской тирании.
Дружба дружбой, но «табачок» врозь…
Солженицын свято верил (как истинно православный и — более того — особым образом воцерковленный человек) в особый цивилизационный маршрут русского народа. К достоинствам этого подхода можно отнести несгибаемую убежденность в верности соответствующего, антидиктаторского, смысла жизни. Он не считал нужным и возможным принуждать русских — за собственный счёт — тащить на своих плечах к вершинам культуры всё ещё во многом дикие народы Средней Азии и окраин Сибири.
Одновременно он не относился серьёзно к устремлениям белорусов и украинцев идти собственным — отличным от исторического выбора Москвы — геополитическим маршрутом. Так, он писал (1990): «Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей: какая перемесь населения; целые области с русским перевесом; сколько людей, затрудняющихся в выборе национальность из двух; сколькие — смешанного происхождения; сколько смешанных браков — да их никто „смешанными“ до сих пор не считал. В толще основного населения нет и тени нетерпимости между украинцами и русскими.
Братья! Не надо этого жестокого раздела! Это помрачение коммунистических лет. Мы вместе перестрадали советское время, вместе попали в этот котлован — вместе и выберемся… Всё сказанное полностью относится и к Белоруссии, кроме того, что там не распаляли безоглядного сепаратизма».
Ретроспективные оценки значения этих аспектов творчества Солженицына для современной Беларуси до сей поры в высшей степени актуальны. И обусловлены они не прекращающимися здесь дискуссиями на тему «является ли национальная компонента освободительной борьбы белорусской нации основной составляющей процесса демократизации Республики Беларусь».
Признав посмертную правоту Солженицына-пророка, мы будем вынуждены признать то, что вне процесса демократизации современной России либеральное обновление Беларуси недостижимо. Любая прагматически мыслящая местная властвующая элита будет ограничена в своих решениях позицией Кремля по соответствующим аспектам нашего развития.
Одновременно — ставя под сомнение антитоталитарный пафос соображений гениального русского писателя — местная национально-демократическая оппозиция вновь рискует отыскать те же грабли, на которые наступил Белорусский Народный Фронт в 1990–1994 годах. Конфликт с русскоязычными представителями демократических сил неизбежно приведет к ослаблению анти-авторитарного политического блока.
Выбор здесь предельно жесткий: существующие группы влияния, составляющие опору современного белорусского режима, для сохранения собственных доминирующих позиций вполне в состоянии взять на вооружение любую национально-патриотическую символику. Иллюстрацией к этому может послужить бело-красно-белая гамма элегантного костюма А. Лукашенко на столь печально завершившемся праздновании недавнего официального Дня Независимости.
Обёртка предлагаемого властью выбора предельно проста: авторитаризм национальных цветов либо демократия под знамёнами во многом абсолютного чуждого Евросоюза. Россия — в любом политическом формате — выносится режимом за скобки подобных расчётов: от неё ждут либо реакционных воздействий (как «братская» финансовая помощь существующей системе), либо прямых угроз суверенитету Беларуси (каковые можно использовать для консервации и даже для усиления позиций правящих элит).
При любом геополитическом раскладе призыв Солженицына верить в демократический потенциал русской нации — оказывается повисшим в воздухе: как выясняется, лучшие из россиян (кем — безусловно — является этот писатель) однозначно отвергают права бывших восточнославянских «республик-сестёр» на европейский вектор самоопределения. В этом случае перспектива демократического очищения суверенной Беларуси становится осуществима исключительно на основе радикального — дистанцирующегося от всего русского — поворота в мировоззрении большинства местного населения.
Имперскость новой генерации российских демократов
Тот тон, который ярко репрезентировал Солженицын применительно к квалификациям суверенности белорусской нации, практически в полном объёме сохраняется и в размышлениях более молодой генерации российских либералов. Так, из материалов в высшей степени популярного в кругах современной продвинутой молодёжи России блога писателя Дмитрия Галковского мы можем узнать следующее:
«В 17-18 вв. в обход Польши — через Белое Море европейцы организовали второй центр консолидации славян — так возникла Россия. Славянская колонизация стала фокусироваться вокруг двух центров, что постепенно вызвало этнические и лингвистические различия. При этом не нужно преувеличивать культурную автономию славянской Польши — она длительное время управлялась из Саксонии…
Различия сначала возникали наверху. Пока не было русского центра, выходцы из славянского субстрата везде становились поляками. Образованный протоукраинец или протобелорус — это поляк. Позднее у субстрата появилась альтернатива — стать поляками или русскими. В принципе даже в 19 веке житель внутренней Польши вполне мог стать русским. Ведь и сформировавшаяся польская верхушка легко смешивалась с русскими и русифицировалась. Под этим углом зрения понятно, кто такие белорусы. Это часть великороссов, до конца 18 века живущая в Польше — польские русские, также как в 19 веке в России жили русские поляки. Или так: южная часть восточных славян делилась на левобережных и правобережных украинцев. А северная часть — на белорусов и великороссов…
Проблема заключалась в том, что раздел Польши был в равной степени и аннексией и воссоединением. Екатерина сохранила польскую инфраструктуру на присоединённых землях, польское дворянство после присяги сохранило свою власть в Белоруссии и на западной Украине. Эти люди, — в общем, МЕСТНЫЕ, — уже прошли польскую, а не русскую культурную обработку и кроме всего прочего пытались обработать под поляков низшие слои русского населения. В контексте этого и возникли белорусы и белорусский вопрос. Это 20 — 30 годы 19 века…
То есть белорусский [язык] — это наречие русского языка, искусственно выделяемое фонетической транскрипцией в особый язык. Причём это наречие гораздо меньше отличается от литературного стандарта, чем половина русских говоров. Живущие рядом псковичи говорят (говорили) с гораздо большими отличиями…
Многочисленные образчики белорусской письменной речи… читать невозможно. Украинский с листа воспринимается адекватно, но белорусский просто невозможно читать. Что неудивительно. Украинцы делают язык, непохожий на русский, а перед белорусами стоит задача сделать язык непохожим и на русский, и на украинский. К тому же хохлы начали раньше и все вкусные нелепости разобрали…
Поляков немного, но они сплочены, упорны, бесконечно превосходят по культурному уровню основное население (горожан в первом-втором поколении, часто с проблемами), а главное за Польшей находится и Евросоюз и США. Под «поляками» в данном случае я понимаю не столько этнических поляков, сколько соответствующую часть интеллигенции, состоящую из польско-белорусских метисов и окатоличенных белорусов. РФ же продолжает играть с Белоруссией в поддавки. За все годы об интересах русской общины в Белоруссии не сказано ни слова. Русских там нет. Нет и белорусов. Есть окормляемая польским воляпюком биомасса будущей окраины Евросоюза под эгидой региональной польской сверхдержавы (по крайней мере, так мечтается Варшаве)…
Несмотря на обилие улиц, названных исключительно по-белорусски (то есть никак, т. к. никакой городской культуры, — и, следовательно, истории, — у белорусов нет, так что белорусские улицы — это бесчисленные «Крупыускайи», идущие параллельно «Дзярджинзкьям» и благополучно впадающие во «Владзимирьо-Улиановьские» и «Свярдловскаи»), белорусской речи я не слышал ни разу. Белорусские филологи дабы доказать существование местной культуры повезли меня в какую-то забетонированную деревню для туристов, с чугунными аистами и образцово-показательными поселянами. Но поселяне тоже говорили по-русски, в основном на темы «водку привезли»»…
Как видим, речь идёт уже не о «братстве по крови», проповедовавшемся Солженицыным, а о вполне сознательном мифотворчестве, которому — увы — местной публике пока нечего особо противопоставить…
Так, почитаем фрагмент текста, адресованного одним из московских духовных мудрецов своим литовским (!) оппонентам. (Помещено это пока в «газете второго ряда», но зато некогда вполне либеральных «Московских новостях», № 41, 2006 г.) Осмысливая то, как на постсоветских просторах «национальные интеллигенции создают ксенофобские настроения», автор из «МН» пишет:
«В еще советской Литве прославлялось Великое княжество литовское, включавшее в себя в годы расцвета кроме территории нынешней Литвы земли нынешней Белоруссии, почти всю Украину, берег Черного моря. Западная граница княжества проходила около Можайска. С удовольствием обсуждались документы, доказывающие, что Московское государство признавало верховную власть Литвы. Мог ли народ с такой историей быть частью страны, управляемой русскими? Но дело в том, что могучее средневековое государство называлось великим княжеством литовцев и русских, глава его именовался русским словом князь, а не европейским аналогом герцог или литовским кунигас. Языком летописей и двора был русский, по-русски пели колыбельные матери будущим великим князьям (все их отцы были женаты на русских). Русские составляли около 90% населения государства. Можно говорить о неравноправии литовцев — ведь выходец из коренной Литвы не мог сделать карьеру без знания русского языка. Князья не завоевывали русские земли — они сами присоединялись, сплачиваясь против общих врагов — рыцарских орденов и татар. И Москвы. Тогда она не была центром всего русского… Не могли сражавшиеся за независимость с Москвой Новгород, Тверь и Рязань знать, что Русское государство сложится вокруг Москвы. Не знали этого и жители Смоленска и Полоцка, погибавшие за право жить в государстве литовцев и русских, не желавшие идти под Москву. Не было русско-литовских войн — сражались два русских государства, претендовавших на власть над всеми русскими. Литовцы были меньшинством в том, которое проиграло…».
Белорусский батька, иногда соизволяет упоминать о ВКЛ как о собственной — само собой разумеющейся — исторической вотчине. Но — как выясняется — в прошлое не назначишь губернатора, который квалифицировал бы тебя «немного превыше Бога». Москвичи даже не считают население «соседней страны с центром в Минске» потенциальным партнером в дележе культурного и цивилизованного наследства ВКЛ. Вильнюс — как прагматичный и по-европейски окультуренный политический центр — начал эту игру немедленно после обретения суверенитета. Литву в Москве воспринимают всерьёз. А как же батькины белорусы? К ним относятся соответственно. Как, впрочем, официальные историки и заслужили. А именно: в ряду многих откровенных издевок над несмышлеными «братьями меньшими». Так, в этой статье упоминается о том, что «новейшие исследования бакинских историков доказывают, что Ветхий Завет переведен неверно: Бог творил Адама и Еву отнюдь не в междуречье Тигра и Евфрата, а в Карабахе, очевидно, тогда уже азербайджанском». И — почти рядом: «Можно Франциска Скорину назвать белорусским ученым, а его Библию русску — переводом на белорусский язык, но вот сам Скорина так не думал».
«Новая Россия» появится лишь тогда, когда она изымет из своего арсенала имперское высокомерие по отношению к былым «младшим братьям и сёстрам». Пока Россия вполне остаётся «старой» — имперской.
За вашу и нашу свободу?
Избыточный (или даже просто осторожный) оптимизм в отношении перспектив демократизации суверенной Республики Беларусь крайне затруднителен. Следование в фарватере даже самых либеральных и цивилизованных российских политиков не означает признания ими возможности кардинального самоопределения нашего государства. Беларусь — по ряду объективных и субъективных причин — воспринимается даже лучшими из них как республика, отколовшаяся «по недоразумению». Самый классический демократ и патриот (кем для России — безусловно — выступал Александр Солженицын) не видит нас суверенной нацией. И осознание этого обстоятельства в полном объеме должно скорректировать «восточный вектор» стратегий всех вменяемых политических субъектов, ориентированных на независимость Беларуси.
Лишь тот российский политик может рассматриваться как последовательный демократ и истинный либерал (с позиции национально-государственных интересов Беларуси), кто готов — безо всяких оговорок — признать тезис о необратимости суверенизации белорусской нации. То есть тот, чья борьба за освобождение современной России от олигархического государственного капитализма распространяется также и на признание безоговорочной независимости земель между Смоленском и Брестом.
И в этом отношении позиция Солженицына — «отца русской демократии и свободы» — была чрезвычайно показательна и не может не вселять определенной тревоги…