В общем так: культура должна знать, куда ей развиваться. Вернее, куда ей лучше не ходить. Это следует из факта принятия белорусским парламентом поправок к Закону о культуре (во втором чтении). Хотя окончательная редакция (версия) данного закона возбраняет представителям государственных органов вмешиваться в процесс создания произведения искусства или шире — культурного артефакта — существуют отдельно оговоренные случаи допустимости подобного вмешательства. Вот об этих случаях и хотелось бы поговорить.
Пару слов о той специфической технике рассуждения, которую хотелось положить в основу (или воспроизвести в основе) нижеследующих опытов, технике, которую нередко вменяют в вину не только их настоящему пользователю, но и большинству авторов «Нашего мнения». Нужно ли говорить о том, что распознается не столько техника, сколько неизбежно порождаемый ею эффект «критического отношения», в силу более или менее понятных причин подгоняемый под рубрику «эстетствующего морализаторства» или чего-то в этом духе? Коль скоро говорить нужно, то мы и говорим.
Если «традиционный» подход к обследованию культурного ландшафта заключается в том, чтобы акцентировать внимание на позитивных ее феноменах, то наш подход приходится стремительно обустраивать вокруг негативных структур определенного типа. По всей видимости, впервые подобную методику использовал Клод Леви-Строс в своих этнологических исследованиях. В частности он показал, что запрет на инцест в рамках конкретной культуры вовсе не обусловлен наличием тех или иных позитивных ее элементов (наличий, утверждений). Равным образом и нам хотелось бы сосредоточиться на выявлении определенной негативной структуры белорусского типа мышления, т. е. на запретах, табу, замалчиваниях и отсутствиях. Так, к примеру, косвенный запрет на пропаганду войны и насилия в произведениях искусства вовсе не означает, что подобные произведения в Беларуси существуют. Существует лишь факт запрета как запрета — безотносительно не только к наличию соответствующих прецедентов, но и к утверждениям типа «пропагандировать войну можно и желательно». Словом, существует некая дырчатая структура запретов-отрицаний, существующая в пространстве самодовлеющей автономии при известном равнодушии к позитивным наличиям самой культуры.
Итак, цензуры в Беларуси не существует и не должно существовать, — утверждают реализаторы инициативы по внедрению в Закон о культуре (от 1991 г.) некоторых поправок. Это уже показательный пример «отрицания отрицания» — наличии обширной дыры в структуре национального мышления. Цензуры не существует, но вместе с тем, не должно существовать и культурных артефактов определенного «жанра»; короче говоря, чиновник располагает правом для вмешательства в творческий процесс с целью предотвращения возникновения ряда конкретных позитивных наличий. Таким образом, намечается дуалистическая дыра табуирования: не должны быть цензуры — не должно быть некоторых произведений искусства. О каких произведениях ведется речь? Или иначе: какие предлоги допустимы и оправданы с точки зрения государственного вмешательства в творческий процесс?
Прежде всего следовало бы обратить внимание на то, что почти все они выстроены в пределах логики двусторонней «негации».
Так, к примеру, специально оговаривается случай, когда результаты творческого процесса могут быть направлены против суверенитета Беларуси. Как следует в свете данной поправки отнестись, к произведениям Алексея Дударева, отмеченных премией Союзного государства, да и вообще, ко всем произведениям искусства, содержащим явный/скрытый намек, например, на липкое славянское братство? Ибо область подобного братства естественным образом не совпадает с областью белорусского суверенитета. В первом приближении понятно, что «нормальное» кинопроизводство, литература и, положим, акварельные зарисовки могут существовать где-то в невозможном зазоре между Суверенитетом и Союзом. Невозможном еще и в силу того, что и Суверенитет, и Союз суть также наименование неких отсутствий-невозможностей. С другой стороны, произведения искусства могут существовать в зазоре между так называемыми общечеловеческими ценностями (любовь, дружба, свобода, честность и пр.) и белорусскими матрицами неких предполагаемых ценностей. Не есть ли это причина того, что произведения Василя Быкова и Светланы Алексеевич вот уже много лет не выходят в белорусских издательствах? Вот уже много лет Быков и Алексеевич являются звездами мировой культурной туманности, проецирующейся на белорусскую дырчатую систему радикальных отсутствий-нехваток?
Чиновнику надлежит с подозрением отнести также к произведениям искусства, призывающим к насильственному захвату государственной власти или изменению конституционного строя; пропагандирующим войну, жестокость и насилие, социальную, национальную, расовую нетерпимость и вражду или учиняющим вред здоровью и нравственности человека. Вообще говоря, под этот «парадигматический поворот» сложно что-либо отнести — разве что картину Сурикова «Утро стрелецкой казни» (к вопросу о жестокости) или полотно Репина, содержащее недвусмысленный намек на приемлемость убийственного наказания детей, которые — в пределах параноидального взгляда на мир — претендуют на власть (к вопросу о насильственном захвате власти и проблеме насилия). Но, к сожалению, Репина-Сурикова сложно поместить в рамки белорусского суверенитета, к тому же существует дополнительные ограничения, связанные с эпохой.
Вообще говоря, радикальная негативность описываемых поправок заключается прежде всего в невозможности реализации связанных с ними альтернатив. Для этого достаточно попытаться представить призыв к свержению конституционного строя, запечатленный в оратории, балете или натюрморте. Проблема, разумеется, не только в жанровых ограничениях: если в киноэпопее или литературном романе показывается/описывается захват власти (как, скажем, в драмах Шекспира, обставляющего данную тему горами трупов), то каким образом возможно вылущить из них соответствующий пропагандистский призыв? Разве нам не известно, что в романах власть свергают не на самом деле, но как бы на самом деле? Как же нам не перепутать литературу с политической пропагандой? Пожалуй, если не проводить соответствующего разграничения — а непроведение этого разграничения суть еще один признак радикальной негативности современного белорусского образа мысли — то под действие описываемых поправок подпадает разве что известная передача «Взгляд в мир». Именно в ней, по мнению многих телезрителей, пропагандируется насилие, социальная, национальная, расовая нетерпимость и вражда, способная нанести ущерб здоровью и нравственности нормального человека (особенно, если смотреть передачу регулярно).
Наконец, вполне предсказуемо появление поправки, трактующей о возможности вмешательства в творческий процесс, если в поле культурного производства просачиваются сведения, которые порочат честь и достоинство президента, руководителей государственных органов, статус которых установлен Конституцией. Видимо, данная поправка также касается документальных романов и фильмов, поскольку желание дискредитировать либо превозносить государственные органы с оговоренным статусом мало присуще белорусской творческой элите (заговорщицки молчащей). Однако эффект дырчатости данной поправки проявляется не только в отсутствии определенных наличий (претендентов). Дело в том, что лишь в безумной голове может родиться замысел критики того или иного государственный института — Конституционного суда, парламента или президента.
Важно иметь в виду, что государственные институты не могут, не должны совпадать с конкретными людьми. Конечно, данная поправка ничего и не сообщает о конкретных людях. Скажем, г-н Лукашенко может быть хорош или плох как президент (и под этим соусом, вероятно, может быть выведен, скажем, в пьесе в виде «типажа»), но сам институт президентского управления ни плох, ни хорош, — словом, ему нельзя нанести ущерб, не совершив революции — настоящей политической, а не происходящей в одном из возможных миров. Хотя, конечно, в каком-нибудь фантастическом романе можно изобразить президентское Место, разгуливающее в качестве героя (по схеме гоголевского «Носа»). Означает ли это, что соответствующий фантастический жанр возбраняется?
Что вообще означают перечисленные поправки к закону о культуре? Для верной их интерпретации важно отбросить иллюзию взаимосвязи между Законом о культуре и самой культурой. Словом, нет никакой корреляции между артикулированным выражением серии табу по поводу культуры, своего рода запретительных отсутствий (но не отсутствующих запретов) и белорусской культурой как набором произведенных человеком позитивных наличий (артефактов). Для этого достаточно понять, что под действие Закона в его нынешней версии подпадают либо все произведения искусства, либо ни одного. Либо все, либо ни одного. Либо: все и ни одного. Так работает логика чистой негативности.
Тогда что именно отображает закон или, другими словами, что он регулирует? Ответ прост: он отображает пустотный лик белорусского чиновника, а регулирует его деятельность посредством устранения всевозможных препятствий, которые в данной разверстке также могут быть истолкованы в качестве позитивных наличий. Словом препятствия отсутствуют, и следовательно, государственный аппарат попросту экспроприирует творческую свободу — «естественное» наследство art’a, искусства. Нужно заметить, что и ранее белорусские чиновники отличались известным art’истизмом, а теперь им предоставляется возможность стать подлинными художниками своего дела.
Сегодня уже всему миру известны наши писатели, работающие преимущественно в легалистком жанре, восславившие свое ремесло различного рода поправками, указами, декретами и директивами, а также своеобычным герменевтическим (т.е. круговым) искусством интерпретации этих и других произведений. С данного типа творчества белорусская культура начинается, им же и исчерпывается. Что немало, ибо описываемая дырчатая структура хоть и является дыркой от бублика sui generis, все же представляет собой нечто, о чем можно написать роман (заранее запрещенный).
Несложно заметить, что поправки к Закону о культуре не столько призваны привести его в соответствие с конституционными новациями 1996 г. (как это разъясняется разработчиками), сколько — зафиксировать сложившееся положение вещей. А последнее состоит в том, что белорусской культуры — вне и помимо специфической формы «мастацтва» по возведению государственных дзотов вокруг государственных дотов — не существует. Посмотрите в ее глаза, и вас поразит их асфальтовая пустота. Эта культура ничего не сообщает ни о нас, ни о тех, кто придет после нас.
Сказанное вовсе не означает, что не существует талантливых белорусских литераторов, художников и поэтов (автор лично знаком с некоторыми из них). Однако поле их культурного производства не может быть обнесено изгородью «суверенитета» или пиетета к этим, как их, короче, оговоренным Конституцией. Следовательно, данное поле должно быть интегрировано в поля мировой, европейской или, скажем, русскоязычной культуры. С другой стороны, если «белорусская культура» в ее надзирающей версии столь истово стремится к изгнанию-вытеснению тех, кто мог бы ее наполнить чем-то достойным внимания читателя/зрителя/слушателя, давайте позволим ей быть тем, чем она является, — вполне технологичной вакуумной упаковкой.