В связи с изменением цен на российские энергоресурсы и постепенным уменьшением рентных возможностей**, созданных на базе асимметрий белорусско-российских взаимоотношений, все в Беларуси так или иначе начали ждать конца режима Лукашенко. Беларусь из квази-социалистического государства постепенно превращается в… обычного финансового бомжа. Намного быстрее, чем хотелось бы президенту, но и намного медленнее, чем это предсказывали его противники.

Режим стремится возместить утрату рент за счет населения (убираются льготы), которое пока что выдерживает первую волну энергетического землетрясения. Одновременно с этим белорусское руководство активно ищет новые рентные возможности у других финансовых бомжей (Иран, Венесуэла). Невозможность полностью компенсировать российские субсидии дешевыми кредитами из Китая и доступом к нефтяному бизнесу в Иране, Венесуэле и Азербайджане усиливают кредитные рычаги Евросоюза. Возрастающая (опять же, лишь в перспективе) рыночная власть Европы (bargaining position) начинает приводить к определенной политической оттепели: нет, нелиберальный авторитаризм пока еще не идет на либерализацию в политической и гражданской сферах, речь идет лишь о смягчении точечных санкций против оппозиции. Последняя почему-то всерьез интерпретирует данные сигналы как создание благоприятных условий для диалога с властью и наивно обсуждает, стоит ли садиться за стол переговоров с Лукашенко, и какой должна быть «democradura pactada» по-белорусски?*** То есть демократизация через пакты, когда оппозиция обладает таким ресурсом, что авторитарной власти не остается ничего иного, нежели сесть с противниками за круглый стол и терпеть усиливающееся присутствие альтернативных интересов в ветвях власти. В общем, цитируя Гребенщикова, мы все ждем, «ждем, ждем, ждем, мешаем водку гвоздем».

Белорусской оппозиции следует, наконец, понять: из разрушенного авторитаризма не обязательно вырастает демократия. Из разрушенного социализма не обязательно возникает капитализм. А для «круглых столов» и переговоров с властью оппозиции, по крайней мере, требуется ресурс за спиной — будь то 50-100 тыс. человек у стен администрации президента, которые разойдутся только при условии уступок со стороны авторитарных лидеров, либо переметнувшиеся на сторону оппозиции «акционеры» режима Лукашенко.

Трансформация системы, как писали Филипп Шмиттер и Гильермо О’Доннелл еще в 1986 году, означает путь от авторитаризма к… чему-то неизвестному. Демократия является лишь одной из возможных конфигураций на выходе. Она зарождается и консолидируется только тогда, когда другие варианты режима представляются менее оптимальными. Иначе говоря, демократия институционализируется тогда, когда выгодная для власти форма гибридного авторитаризма более невозможна. Переход к капитализму не означает разгосударствление, то есть неолиберальную laissez-faire реформу. Построение рынка — это прежде всего создание эффективных рыночных институтов, системы прав и обязанностей одновременно с расширением экономических прав. Либерализация экономики без общественного регулирования, иначе говоря, без достаточной способности государства в рамках демократического polity поддерживать верховенство закона, без иммунитета к влиянию сильных экономических групп приводит к появлению гибридов-уродцев — это олигархический капитализм, государственный корпоративизм, но никак не современный капитализм, будь он координированной или либеральной рыночной экономикой по сути. Построение демократии и построение рынка — это, по сути, процесс строительства государства. Не только политическая система, но и сам капитализм взаимосвязаны с конституционным дизайном (прежде всего, через централизацию власти и систему репрезентации общественных интересов).

Опыт трансформации постсоветского пространства развеял оптимизм транзитологов относительно демократического будущего этих стран. Долгое время режимы, возникающие на обломках старой авторитарной Советской империи, именовались «гибридными», т. е. совмещали определенные авторитарные и демократические институты в разнообразных пропорциях. Данные политические системы долгое время относили к «минимизированной форме демократии». Коллиер и Левитский (Collier and Levitsky, 1997) нашли более чем 550 определений таких режимов в литературе: «нелиберальная демократия», «делегативная демократия», «виртуальная демократия», «демокрадура», «диктабланда» и т. д. То, что возникает на обломках авторитаризма, — это чаще всего, кастрированный авторитаризм, в котором расширенными оказываются некоторые гражданские и политические права, и в котором повышается соревновательность политических субъектов в связи с потерей контроля авторитарных лидеров над элитами. Люкан Вэй и Стивен Левитский (Levitsky and Way, 2003) совершенно справедливо называют подобные режимы «соревновательными авторитаризмами». В этом заложен достаточно глубокий смысл: если мы видим только пустую половину стакана, то мы не знаем, что именно находится в его полной части — вино, коньяк или вода. Пришло время разобраться с содержимым белорусского стакана. Иными словами, хватит говорить о Беларуси лишь как о недемократичном режиме, и о нелиберальной экономике по отдельности. Это мало что дает. Гораздо продуктивнее понять связь белорусских экономических полей с политическими — на мой взгляд, данное сосуществование является ярким примером «государства-рантье». Однако, прежде чем перейти к анализу Беларуси как государства-рантье, я начну с дезинтеграции экономических и политических институтов для более четкого понимания системы координат.

Экономический режим в Беларуси может быть охарактеризован как «социалистическая-смешанная экономика» (Kostello, Szelenyi, 1996). Подобная система предполагает существование частного сектора и де-юре расширенные экономические права рыночных игроков. Однако частный сектор занимает более низкое место в иерархии по отношению к государственному сектору. Де-факто данные расширенные права не являются эффективными в связи с тем, что государство не поддерживает беспристрастное верховенство закона, а занимается хищничеством в пользу государственного сектора и своих клиентов. Кроме того, игроки частного сектора недостаточно сильны для защиты своих прав и интересов как друг от друга (они не обладают реально работающими институтами — профсоюзами, эффективными судами и т. д.), так и от самого государства, которое монопольно владеет правом на репрезентацию общественного интереса. Так или иначе, делиберализация белорусской экономики с 1996 года зачастую рассматривалась аналитиками как процесс, автономный от политической трансформации, что в корне неверно. В таком варианте экономическая политика и коллапс реформ связаны лишь с желанием Лукашенко аккумулировать все полноту власти в своих руках. Иначе говоря, рациональным поведением недемократического лидера является ослабление частного сектора, тем самым снижается ресурс потенциальных политических соперников (например, независимые СМИ и гражданское общество лишаются своего внутреннего спонсора). Мой основной аргумент противоположен: лишь возможность воздержаться от реформирования экономики в связи с нахождением внешних рент начиная с 1995 года трансформировала режим в сторону консолидированного авторитаризма.

Политически режим может быть охарактеризован как несоревновательный авторитаризм. Другими словами: это система, в которой электоральный демократический метод (Шумпетер) институционализирован, но de facto, в связи с многочисленными нарушениями процедуры выборов, не несет в себе никакого смысла, кроме легитимации авторитарной несменяемой власти. Кроме того, институты, в рамках которых оппозиция может оспорить действия власти и вступить с ней в конкуренцию (законодательство, суды и медиа), также являются «зачищенными» от любых альтернативных интересов. Иначе говоря, не соблюдается ни один из критериев «полиархии», более того, происходит определенная перестраховка режима посредством «избыточной репрессии» в области гражданских и политических прав. Последняя является рациональным средством: режим, расценивающий вероятность прихода оппозиции к власти как высокую, и отдающий себе отчет в плачевных последствиях для «акционеров» режима в случае победы оппозиции, повышает градус репрессий.

Коллапс демократии в текстах о Беларуси обычно объяснялся с позиции ad hoc аргумента (во всем виноват Лукашенко), либо с позиций теории структурных предпосылок. Первое предполагает определенную долю конспирологической паранойи и мистификаций. Второе обычно сводится к следующим структурным независимым переменным: особенная национальная идентичность белорусов, отсутствие достаточного влияния со стороны демократической Европы, советская инертность, отсутствие традиций государственности, слабость советской элиты и неэффективность бюрократии в первые годы трансформации. Данный подход по сути вписывается в теорию предпосылок демократизации (democratic pre-conditions literature) (Linz, Stepan, Putnam, Przeworski, O’Donnell). Безусловно, вышеуказанные факторы (сюда можно добавить наличие капиталистического общества с «правильным» распределением интересов, а также зрелое гражданское общество) способствуют консолидации демократии, но никак не предопределяют ее развитие. Дело в том, что стабилизация институтов после их кардинального изменения вызывает зачастую реактивные, приносящие повышенную прибыль интерактивные цепочки. Очень часто случайные события могут менять ход развития и вариант консолидации институтов, делая практически невозможным принятие альтернативных решений (lock-in). Иначе говоря, акторы совершают выбор под влиянием определенных факторов и структур (например, структура экономики не позволяет принимать решение о быстрой приватизации), однако не все детерминируется данными структурными факторами. В определенных обстоятельствах первый ход, первый выбор (а он может быть случайным) приводит к совершенно непредсказуемым каузальным связям впоследствии, изменение структурного фона может привести к власти над институтами совершенно других акторов. Фокусируясь на агентах перемен, нельзя забывать и реактивность цепочек. Иначе говоря, отстранение Лукашенко от власти не обязательно должно и может привести к остановке самой системы, инерционность созданных авторитарных институтов (правил игры) и их общественная рациональность могут на корню пресечь любые инициативы реформаторов.

Основная идея данной статьи состоит в следующем. Особенность предстоящей трансформации в том, что она будет (должна была бы быть) по меньшей мере двойной: речь идет о политической трансформации (демократизация) параллельно с экономической трансформацией (экономическая либерализация). (Проблемы построения государственности, гражданского общества и стабилизации национальной идентичности в данной статье выносится за скобки.) Такая постановка проблемы вызывает ряд вопросов: возможно ли одновременно строить капитализм и демократию, какой должна быть последовательность реформ, какие предпосылки требуются для того, чтобы трансформация экономических и политических институтов не свелась к тупику частичной реформы? Необходим четкий анализ того режима, из которого начинается белорусская трансформация, того status-quo из которого в идеале хотелось бы построить либеральную демократию, совмещенную с современным демократическим капитализмом. Будущее строится не на обломках старой системы, а из обломков старой системы, цитируя Дэвида Старка и Ласло Бруста (1998). Tabula rasa бывает только в теории, а на практике стартовая позиция зачастую детерминирует то, насколько далеко от нее можно уйти. Для того, чтобы дойти до Брюсселя, начинать путешествие все же лучше не из Минска, если перефразировать старый ирландский анекдот.

Как уже было сказано ранее, анализ экономики в белорусском варианте отдельно от политики ограничен. Анализ политики без экономики также имеет свои барьеры. Аргумент данной статьи в том, что белорусский коктейль из авторитаризма с нелиберальной рыночной экономикой является примером «государства-рантье» (rentier-state). Таким образом, на мой взгляд, более правильный подход — это рассмотрение ко-эволюции (ко-инволюции) политических и экономических институтов и динамики их интеракций, которая может привести к непредсказуемым последствиям в процессе трансформации.

Существование окна возможностей для поиска внешних рент и его институционализация в 1996 году (и постепенное закрытие в 2007) привели к искажению внутриполитических процессов, которые, в свою очередь, стали реактивной самоусиливающейся цепочкой, приносящая все большую и большую прибыль на каждом шаге (increasing returns). Иначе говоря, мой аргумент состоит в следующем: созданные в рамках союза с Россией политические и экономические возможности для получения ренты во многом предопределили консолидацию как белорусского авторитаризма, так и социалистической-смешанной экономики и превратили Беларусь в государство-рантье. Патологии (речь идет о политических, экономических и социальных особенностях), к которым привела рентоориентированная логика белорусской политэкономии являются также характерными для других государств-рантье Ближнего Востока, Центральной Азии и Северной Африки. Соответственно сравнение Беларуси с такими государствами-рантье как Египет, Иран и Венесуэла имеет не меньшие основания, нежели с экземплярами Восточно-Европейского авторитаризма (Словакия при Мечияре и Сербия при Милошевиче).

Что такое государство-рантье?

Государство-рантье — это государство, экономика которого наибольшим образом зависит от внешних рент. Крайне важным являются два обстоятельства: 1) ренты получены за пределами границ государства и не связаны с функционированием экономики, и 2) правительство является прямым получателем (бенефициаром) данных внешних рент. В данном случае ренты противопоставляются прибыли, т. к. они связаны с использованием разнообразных внерыночных ресурсов и институтов для максимизации трансферта, который, по сути, ведет к отрицательной общественной стоимости. В этом плане, государство-рантье напоминает наркомана, который для покупки дозы либо распродает фамильные драгоценности, либо получает деньги от сочувствующих родственников. И в том и в другом случае, ресурс помогающий извлекать ренту иссякает (драгоценности заканчиваются, равно как и терпение родственников).

Политэкономия государств-рантье характерна для стран Ближнего Востока, Северной Африки и некоторых стран Латинской Америки. В основе их функционирования лежит экспорт единого продукта (чаще всего речь идет о нефти, однако, это может быть и кофе, и кокаин с оружием). В случае петрогосударств (нефтегосударств) речь идет об экспорте нефти как об основном источнике дохода. Подобные системы характеризуются сходными патологиями развития, при которых политические и социоэкономические поля выстраиваются как бы вокруг энергетической отрасли (нефтяной трубы). Невзирая на определенную академическую неточность, «государство-рантье» и «петрогосударство» (нефтегосударство) можно рассматривать как синонимы, делая поправку на то, что петрогосударства сами обладают определенными ресурсами, экспорт которых заводит как политические, так и экономические институты страны в определенный эволюционный тупик. Государства-рантье (Беларусь) не обязательно обладают сами необходимыми ресурсами, но благодаря определенным политическим процессам (интеграционная институционализация и несовершенные принципал-агентные контракты с Россией) получают высокую степень доступа к внешним рентам и чужим ресурсам.

Для всех петрогосударств и государств-рантье характерны две особенности. Первая состоит в том, что возрастающая зависимость государства от рент приводит к снижению вероятности демократической консолидации, так как наличие рентного ресурса трансформирует структуру политического выбора. Иными словами, получение значительных доходов в виде рент приводит к дефективности государства, повышает вероятность коррупции и меняет логику отношения государства и рынков, что в большинстве случаев приводит к авторитарным эффектам. Верно и обратное: поскольку правительство не может извлекать доход только за счет рент, оно вынуждено «капитализировать» государство, когда в центр функционирования экономики помещается калькулятивное рациональное предприятие, которое, однако, не может извлекать прибыль из рентоориентированного поведения.

Второй момент касается проблемного роста экономик государств-рантье. Наличие природных ресурсов, как правило, является скорее проклятьем, чем благом; экономики петрогосударств зачастую подвержены ряду проблем: «голландская болезнь», медленный рост ВВП, снижение конкурентноспособности, инноваций, институциональная инволюция. В целом они не являются стабильными системами, способными демонстрировать устойчивое развитие. Более того, экономика подобных государств практически полностью зависит от динамики цен на внешних рынках, причем государство практически не обладает инструментами для хеджирования своих рисков (даже стабфонды не в счет).

Предельно упрощая, можно сделать следующее допущение: чем выше цена на экспортируемый ресурс (чем выше стоимость внешней ренты), тем больше вероятность авторитаризма в подобной системе, и наоборот. Подобные флуктуации можно легко заметить на примере Венесуэлы, страны, в которой при высокой цене на нефть приступают к строительству социализма, и наоборот — возникает демократический капитализм при падении цены на черное золото. Фактически то же самое касается и России: низкие цены на ресурсы — следовательно, низкая стоимость приватизируемых предприятий и частичная реформа (например, макроэкономическая стабилизация, которую имели возможность блокировать бенефициары — частные банки, капитализирующие на широких арбитражных возможностях между секторами экономики с государственными субсидиями и частными рынками), привела к существованию соревновательной олигархической автократии при Ельцине. Позже ослабленное государство допустило создание своеобразной российской «семибанкирщины» — опять же при низких ценах на энергоресурсы. Повышение цен на нефть и газ во многом способствовали трансформации олигархического капитализма в госкорпоратизм при правлении Владимира Путина.

Возникает вполне логичный вопрос. Коль скоро свалившиеся с неба или выкачанные из недр деньги являются деструктивными для демократии, являются ли кредиты, предоставляемые постсоветским странам со стороны международных финансовых организаций, внешними рентами, и приводят ли они к тем же эффектам, что и внешние ренты? Нет, и, прежде всего, потому, что западные кредиты, предоставленные правительствам, практически всегда кондициональны. И данная позитивная кондициональность (Vachudova, 2001) и левередж загоняет правительства в достаточно жесткие коридоры, в рамках которых последним приходится выполнять в том числе и политические требования кредиторов. Иначе говоря, правительства, которые зависят от западных кредитов, не имеют возможности обращаться к недемократическому полиси-мейкингу. Здесь, естественно, следует сделать определенное допущение: левередж и кондициональность варьируются в зависимости от размера и военной мощи страны (кредиты МВФ в Боливии и России работали по-разному).

Для Беларуси получение российских субсидий через различные схемы практически не несло никакой демократической кондициональности, условием обмена в целом была военная и политическая лояльность со стороны Беларуси, помноженная на возможности для российских экономических групп извлекать ренты из единого таможенного пространства и статуса карманного независимого оффшора. Иными словами, кредитор (Россия) скорее требовала определенную форму символического (и не очень) «отката», материализованного в разных областях. Подобная идиллия во многом была прекращена благодаря изменяющейся идентичности российского бизнеса: серому кэшу из братской Беларуси он предпочел капитализацию и расширение влияния энергетических компаний. Период превращения Беларуси в государство-рантье совпал с внутренней динамикой политической и экономической системы в России.

Белорусский случай государства-рантье предполагает обмен экономических рент на ренты политические, последние цементируют и институционализируют определенные арбитражные возможности, позволяющие извлекать конкретные экономические ренты. Интеграционная риторика и ее закрепление в рамках союзного законодательства в самом широком смысле делали Беларусь бенефициаром и открывали возможности для получения рент, которые, в совокупности составляли приблизительно 50% доходной части белорусского бюджета. Так, с одной стороны, рентами можно назвать российские кредиты Беларуси и предоставление энергоресурсов по заниженным ценам. В условиях высоких мировых цен на нефть и де-факто отсутствующей пошлины белорусские нефтеперерабатывающие предприятия извлекали сверхдоходы. Беларусь имела практически неограниченный доступ к российскому внутреннему рынку и извлекала ренту из бартерных сделок (обмен энергоносителей по заниженным ценам на белорусские товары по ценам завышенным). Торговые преференции и экспорт белорусских товаров в Россию, также являлись скорее внерыночными формами деятельности (спрос на белорусские товары в России, которая является петрогосударством, был обеспечен скорее ростом российской экономики, нежели стал результатом высокой конкурентоспособности белорусских предприятий). Данные трансакции скорее напоминали «бюрократическую торговлю», когда аллокация ресурсов происходит под влиянием ловкости пальцев политиков, но никак не «невидимой руки рынка». Т.е. не рынок выбирает победителя честной конкуренции, но определенные политические решения создают возможность «подыграть» предприятиям и целым отраслям экономики.

Итак, в самом широком смысле основным источником внешних рент оставалась схема обмена экономической концессии на политическую преданность и военное сотрудничество. Данные прямые и косвенные экономические дотации привели к существенному искажению белорусского политического процесса. Здесь следует сделать некоторые допущения: не только Беларусь являлась бенефициаром подобных институциональных ассиметрий, но и определенные российские группы имели возможность для арбитража с использованием частичной интеграционной реформы. Идея Хеллмана о частичной реформе (повышенные прибыли для политических и экономических акторов приносит именно частичная, застывшая реформа, создающая максимальное количество рыночных асимметрий, благодаря которым наиболее сильные и организованные игроки рынка могут капитализироваться) применима и к белорусско-российским соглашениям. Существование определенных зазоров и интегрированность лишь в некоторых областях (таможенное законодательство), возможно, позволяли использовать «независимую» Беларусь и «карманного диктатора» (pocket-monster) Лукашенко в различных схемах (от оружия до контрабанды).

Основные политэкономические эффекты государства-рантье по-белорусски заключается в следующем. Доходы от экспорта нефтепродуктов и разнообразные ренты поступают напрямую власти и не способствуют демократизации режима. Поскольку правительство неподотчетно населению, а финансирование ветвей власти не является прозрачным (кстати, это заложено в белорусской конституции), президент и некоторое количество приближенных клиентов произвольно перераспределяют полученную ренту. В связи с потенциальным давлением, которое испытывает любой недемократический лидер, режиму приходится идти на увеличение электоральной поддержки и укрепление своей легитимности, используя ренту для покупки лояльности. Таким образом, рента перераспределяется между различными секторами экономики, поддерживая наиболее убыточные предприятия с наибольшей занятостью. Система начинает скатываться к явному макроэкономическому популизму, который, в отличие от латино-американских примеров (скажем, некоторые этапы правления Альенде), длится долгое время. Рента не становится инвестицией в реструктуризацию нерентабельных предприятий, а является лишь временной мерой поддержания на плаву атавизмов советской промышленности, гарантируя социальное спокойствие и относительно высокий уровень жизни занятым на этих предприятиях «фри-райдерам» перераспределения ренты. Некоторые сектора сознательно дискриминируются при перераспределении ренты. Как правило, данные сектора не представляют серьезной угрозы для власти и могут быть маргинализированы сравнительно дешево. Заинтересованность в налоговых поступлениях от частного сектора в случае государства-рантье не является высокой, следовательно, бизнес не может оказывать давление на власть в духе «налоги в обмен на репрезентацию частых бизнес-интересов». Наоборот, регулирование рынка происходит в пользу наиболее влиятельных предприятий (опять же, с точки зрения занятости, а не их роли в бюджетообразовании). Наиболее эффективным менеджментом подобной системы является реставрация неоплановых институтов (бюрократическая торговля, политическая аллокация ресурсов), кроме того, политический контроль государства и его монополия на репрезентацию общественного интереса является залогом существования подобной популистской модели государства-рантье.

В итоге: влиять на государство граждане не могут, а государство имеет стабильный источник доходов, который делает его независимым от граждан и, таким образом, авторитаризм укрепляется. В итоге извлечение рент ведет к коэволюции авторитаризма и нелиберальной экономике: ренты меняют структуру политического выбора как для граждан (для большинства белорусов режим выгоден в связи с тем, что ренты предоставляют фри-райдерские возможности, которые не появились бы в реформированной системе), так и для бюрократии. Ренты приводят к усилению коррупции: наиболее эффективным способом экономической капитализации для частного бизнеса является доступ к ренте, которая возможна только лишь через определенных политиков и бюрократов. Наконец, ренты делают режим практически полностью иммунным к влиянию внутренних альтернативных политических сил, у которых нет ни ресурсов, ни поддержки, которые, наконец, предлагают пресечь выгоды рентного перераспредедения и зачем-то пойти через «долину слез» первых лет трансформации. Оппозиция, говоря о структурной реформе, не может и не должна скатываться (как она это делает в своей стратегии) на обещание продолжить благостный гуляш-социализм по-белорусски. А этот путь превращает бенефициаров лукашенковского социализма в самых первых и незащищенных лузеров.

Следующая статья в рамках данного цикла будет посвящена некоторым аспектам государства-рантье по-белорусски: реверсу реформы, реставрации плановых институтов и некоторым социо-экономическим последствиям популистской экономической модели государства-рантье.

* С комплиментами Ласло Брусту и Дэвиду Старку (1998).

** В самом общем варианте, под рентами в данной статье я понимаю совокупность доходов, полученных как за пределами страны, так и внутри страны, которые являются возможными исключительно благодаря определенным институциональным асимметриям и которые не были бы возможны в случае демократического капитализма.

*** Критике стратегии белорусской оппозиции будет посвящена одна из следующих статей

Литература:

David Collier and Steven Levitsky (1997). Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research. World Politics 49.3: 430-451

O’Donnell, Guillermo & Phillipe C. Schmitter (1986) Transitions from Authoritarian Rule. Tentative Conclusions about Uncertain Democracies, The Johns Hopkins Press Ltd., London.

Steven Levitsky and Lucan Way (2003) Autocracy by Democratic Rules: The Dynamics of Competitive Authoritarianism in the Post-Cold War Era. Paper Prepared for the Conference, «Mapping the Great Zone: Clientelism and the Boundary between Democratic and Democratizing», Columbia University, April 4-5, 2003.

Szelenyi, Ivan and Eric Kostello (1996) «The market transition debate: toward a

synthesis?», The American Journal of Sociology, 101 (4): 1082–96.

Vachudova, Milada Anna (2001) The leverage of international institution democratizing states: Eastern Europe and the European Union, Florence: European University Institute.