С 23 по 29 ноября делегация белорусских аналитических центров совершила учебную поездку по Словакии по приглашению объединения словацких аналитических центров — Института гражданской дипломатии (Institute for Civic Diplomacy) при Фонде «Понтис» (Pontis Foundation) и Института общественных отношений (Institute for Public Affairs). Поездка проходила в рамках программы для белорусских исследовательских центров, организованной в надежде на то, что какая-то часть опыта словацких «фабрик мысли» может быть использована белорусскими коллегами. Речь, насколько я понимаю, идет о попытке организации диалога между интеллектуалами Словакии и Беларуси по всем актуальным аспектам социальных, политических и экономических исследований.
Вряд ли данный опыт можно упаковать в одной статье и, тем более, транслировать. Между тем «словацкий опыт» полезен в том смысле, что позволяет выделить определенные направления развития работы аналитических центров в плане их взаимодействия с национальным политическим сообществом и международным научным сообществом. Речь идет не столько о методах и приемах исследований как таковых, сколько о вещах более «приземленных» и практических — формах презентации и популяризации их результатов, техниках взаимодействия аналитических центров друг с другом, гражданским и политическим сообществом, etc.
Во время встреч, семинаров и брифингов в Братиславе рефреном звучала мысль о том, что история социально-политических преобразований в Словакии и Беларуси обнаруживает серию общих моментов. Об этих сходствах, по моему мнению, можно говорить лишь абстрагируясь от некоторых базовых условий развития общества и государства, а в конечном счете — культурных различий.
В первом приближении можно найти массу параллелей между белорусской и словацкой ситуацией. Их объединяет доминирующее в обществе на начальном этапе ощущение сиротливости и покинутости — первый эффект внезапно обретенной государственности. Первый же опыт реформ после обретения независимости в обоих случаях вызвал такое массовое недовольство, что привел к определенному реверсу: в Беларуси и Словакии пришли к власти силы, использовавшие этот «протестный» ресурс в целях консервации унаследованной политической системы. В обоих случаях консервация этой системы стала возможна посредством известной модернизации за счет инструментария «популизма» и «авторитаризма». Мечияр и Лукашенко воплотили тип постсоветских лидеров, презентующих себя в качестве гарантов определенным образом понимаемых «сохранения», «стабильности» и «порядка». Средства, используемые для достижения заявленных целей во многом сходны, хотя здесь уже начинаются различия.
Хотя в политике Мечияра несомненно присутствовали авторитарные тенденции, он не захотел или, скорее, не сумел довести себя до кондиции абсолютного суверена. Он остался первым среди равных, «главой правительства» и лидером крупнейшей фракции парламента. Лукашенко пошел на радикальное изменение политической системы, превратив себя в «главу конституции», а по сути дела — законодательной, исполнительной, судебной и всех прочих властей. Отсюда и более мелкие различия: например, в Словакии власть не обладала монополией на информационное пространство — там существовал коммерческий канал «Маркиза», что в белорусских условиях просто немыслимо.
Различия касаются не только политической системы. Есть также принципиальные культурные различия, и глубину этих различий достаточно хорошо маркирует специфика существования и деятельности аналитических центров.
Существует два принципиально различных взгляда на истину и знание. В оптике первого из них истина наделяется абсолютным статусом: она универсальна, неизменна и единственна для всех, кто с ней согласен или не согласен. В общем, существует «хитрость» исторического разума, разгадать которую способны не все. Отсюда — определенное тяготение этого взгляда к эзотерике и отсутствие мотивации для сопоставления знаний со знаниями, извлеченными в других системах координат. В рамках противоположного воззрения истина скорее ситуативна, не носит трансцендентного характера, а знание, которым мы располагаем, во многом обусловлено исследовательской позицией.
Было бы упрощением говорить о том, что первый взгляд характерен для белорусской гуманитарной мысли, второй — для словацкой (коль скоро мы ограничиваемся этим сопоставлением). Между тем существует определенная постсоветсткая (быть может, и более древняя) «наследственность», обуславливающая наличие очевидной вилки между культурными «моделями», сложившимися на сегодняшний день в белорусском и словацком исследовательских сообществах. Причем определенное дистанцирование от белорусских условий полезно в плане осмысления их специфики и даже выявления некоторых болезненных для нас моментов.
Прежде всего бросается в глаза то, что белорусское исследовательское сообщество как таковое пока не сложилось, оно атомистично, в лучшем случае — фрагментарно. Работают аналитические центры и даже их ассоциации, в рамках которых взаимодействие осуществляется на базе некоторых общих позиций (общности взглядов и пр.). Однако все эти ассоциации не только не сотрудничают с «инакомыслящими» (что, в общем, понятно), но даже и не дискутируют друг с другом по тому или иному спектру проблем. Более того, в большинстве случаев белорусские исследователи, будучи хорошо знакомы друг с другом, предпочитают как бы ничего не знать друг о друге и не ссылаться друг на друга. Существует масса стратегий выстраивания отношений с альтернативными или попросту другими системами взглядов. Можно например, критиковать взгляды, с которыми мы не согласны, можно обозначать необходимость их дополнения другими взглядами и пр. Словом, если стремиться к какому-то взаимодействию, способы этого взаимодействия найдутся.
В Беларуси «найдена» особая матрица интеллектуального «дискурса». Ее парадоксальный код функционирует таким образом, что взгляды, не совпадающие с данными взглядами, попросту не признаются в качестве какой-то «интеллигибельной» данности. В этом смысле нельзя даже констатировать их «несовпадение». Показательно, что по сей день фабрики белорусской мысли не провели ни одной значимой дискуссии по ключевым проблемам социально-политических трансформаций. Поэтому не удивительно, что всякая политическая программа, попадая в пространство публичного дискурса (допустим, что такое пространство все же существует), пугает всех его потенциальных участников. Она словно остается «эзотерической», т. е. изложенной в терминах, доступных лишь для тех, кто признает такие термины в качестве исходных. Часто создается впечатление, что сами создатели и носители политических программ не отдают себе отчета в значении этой терминологии. Что вполне понятно: вопросы уместности/неуместности, смысловых единиц этих языковых систем и пр. никогда не выносились на обсуждение. В результате и обывателям, и исследователям не вполне понятно, что понимают под «суверенитетом» ОГП, БНФ и официальные представители власти — имеется лишь смутное ощущение, что это три разных «суверенитета». Т.е. существуют некое множество полуэзотерических дискурсов, непроницаемых друг для друга; условием понимания языковой игры каждого из них является необходимость вступления в соответствующую организацию со всеми вытекающими отсюда последствиями. Иными словами, политическую программу ОГП (или любой другой политической партии) можно понимать не в силу знакомства с основными программными документами партии и других необходимых сведений о ней, но понимать эту программу можно лишь постольку, поскольку уже являешься членом соответствующей политической секты.
В принципе от политиков этой дискуссии ждать не приходится: в их задачи не входит ревизия и разъяснение основных терминов. Именно в этом смысле показателен опыт взаимодействия словацких аналитических центров. Им удалось не только создать реальное пространство политической дискуссии, но и обеспечить его смычку с ведущими политическими силами республики. Нельзя сказать, что данный процесс происходил бесконфликтно и безболезненно, особенно трудным моментом явилась попытка отказа от веры в единую и универсальную или «наиболее правдивую» истину. Тем не менее, словакам удалось достичь впечатляющих успехов.
Наши словацкие коллеги особенно подчеркивали тот момент, что сотрудничество и взаимодействие между аналитическими центрами не тождественно кооперативному проекту — созданию единого центра управления. Напротив: создание такого центра (куда могли бы войти представители «всех» независимых научных организаций) квалифицируется как попытка отсечения «неугодных». Поэтому никаких центров не создавалось. Поэтому кооперация действий участников данного «стихийного» проекта осуществлялась по горизонтали и ad hoc — для каждого конкретного случая.
Сегодня такое взаимодействие находится в фазе активного развития. В какой-то момент участники исследовательского сообщества обнаружили, что отказ от претензий на «эксклюзивность» подхода не снижает ни понимания, ни — особенно подчеркну — объема финансирования со стороны международного исследовательского сообщества и структур, занимающихся филантропической деятельностью. Утрата веры в то, что «выживание» тождественно выживанию конкурентов из дискурсивной среды, открыла новые исследовательские перспективы. Следовало бы оговориться: возможно, эта вера в Словакии изначально базировалась на зыбком фундаменте, а отречение от нее далось сравнительно легко.
Подход, основанный на осознании, что истина не очевидна и поэтому не обладает потенциалом магического воздействия на всех, кто ее услышит, требует более пристального внимания не только к избранному языку (и методам) исследования, но и к конечному продукту. Именно по этой причине наши словацкие коллеги подчеркивают важность «упаковки» и уважения к потребителю. Вся продукция аналитических центров (книги, статьи, сборники, отчеты) создается таким образом, чтобы ее было приятно держать в руках, а ее изучение не требовало привлечения массы дополнительной литературы.
Возможно, подобный «товарный прагматизм» несколько оскорбляет наши представления о служении истине. Хотя для тех, кто полагает, что не общество должно служить истине, а, скорее, наоборот, все это будет казаться закономерным.