Всякая история — это история прошлого.
История Французской революции — это история будущего.
Виктор Гюго
Французская революция 1789 года, без сомнения, представляет собой событие всемирной значимости. Неслучайно в советской историографической традиции ей был присвоен эпитет «великая». «Великая французская буржуазная революция XVIII века» — писали авторы советских учебников истории, поскольку это было единственное событие в истории, соизмеримое с «Великой октябрьской социалистической революцией 1917 года». Французские якобинцы положили начало освобождению угнетенных классов, русские большевики триумфально завершили их дело. И кто же тогда Ленин, как не победивший Робеспьер!
В самой Франции революция 1789 года также заняла исключительное место в коллективной памяти нации и исторических трудах университетских ученых. Говоря о событиях того времени, французские авторы писали просто о Революции, Революции с заглавной буквы. Такое написание легко вошло в повседневный обиход и стало мощнейшим способом выделения произошедшего из рутины исторического процесса. Простота и внушительность заглавной буквы содержат в себе больше, чем тысячекратное повторение определения «великая». «Революция» значит революция вообще, единственная подлинная, исключительная, не имеющая отношения только к одной стране или к одной эпохе. Эта Революция означает не просто перемену социальных отношений, она привносит в серость человеческой обыденности свет нового мира, осязаемое обещание его окончательного установления. Это обещание адресовано всем людям. Оно несет им веру, что будущее связано со справедливостью и свободой, а не обманом и насилием.
Франция становится в системе этих представлений страной, которой суждено было передать миру великое послание. История страны распадается, таким образом, на «до» и «после», разделяемые Революцией, постепенно превращающейся в миф.
Миф всегда строится на ряде верований, у которых есть носители, но нередко и авторы. Миф, как и все сотворенное человеческим умом, подвержен постоянным изменениям и развитию.
Носителем мифа Французской революции стали народные массы, которые под влиянием просвещенных элит уверовали в это событие. Революция изначально ассоциировалась с возможностью побороть социальные пороки и улучшить человеческую природу. Именно эту задачу столь долго и безуспешно пыталось решить христианство. У Революции есть начало — 1789 год, когда нация через свою Ассамблею впервые заявила права на самостоятельность, но нет и по определению не может быть точного конца. Историки до сих пор не смогли договориться между собой, когда оканчивается Французская революция. Вместе с арестом Робеспьера, после переворота, устранившего Директорию, или, может быть, после окончательного краха Наполеона? По замыслу самих революционеров завершение Революции — это момент, когда общество достигнет идеального порядка. Вспомним слова Сен-Жюста: «Революции не делаются наполовину… Революция должна остановиться, только когда совершенство будет полным». В рамках этой логики Революция напоминает линию горизонта: всякое приближение к ней в пространстве лишь удаляет ее от нас.
Учитывая эту специфику революционного мифа, не стоит, однако, забывать, что его конкретное содержание допускает значительные манипуляции. Ведь всегда остается открытым вопрос: что же, собственно, следует рассматривать как справедливость и совершенство. Каждая эпоха дает данным понятиям свое специфическое определение. Даже когда Революция еще была в самом разгаре, люди пера и политики начали споры о ее смысле. Эти споры, то затухая, то разгораясь с новой силой, длятся во Франции по сей день. В их эволюции можно выделить несколько этапов.
Первая половина XIX века была отмечена противостоянием «консерваторов» и «революционеров». Для первых события 1789 года были связаны с совращением христианской природы французского народа, с роковой утратой связи между народом и монархией, опиравшейся на церковь. Для других Революция стала моментом перерождения нации, раскрытия ее великого потенциала. В этот период интересующий нас спор еще не был теоретически отточен, он был наполнен эмоциями и упражнениями в литературном стиле гораздо больше, чем подлинно оригинальными идеями и концепциями. Однако уже в это время стало очевидно, что основным камнем преткновения и для противников Революции, и для ее сторонников является якобинская диктатура, связанная с установлением политики террора. Как следует относиться к той крови, которая пролилась во Франции из-за Революции? Эта кровь неоправданных репрессий была козырем в руках монархистов. Они сравнивали Революцию с кровожадным чудовищем, породившим бесчисленные бедствия и страдания. «Революционеры», многие из которых не являлись сторонниками якобинцев и прекрасно осознавали пагубность деятельности последних, вынуждены были тем не менее отстаивать необходимость террора в 1793–1794 годах. Им казалось, что перед лицом влиятельных в эпоху Реставрации и Июльской монархии консервативных кругов у них просто нет выбора: признать ошибочность террора означало признать неправомерность всей Революции в целом. Так были заложены основы для возникновения будущей «теории обстоятельств». Эта теория гласит, что исключительные исторические обстоятельства оправдывают проведение репрессий в революционной Франции. Война с внешним врагом, заговоры и предательство монарха и представителей правящих ранее сословий сделали необходимым физическое устранение некоторых особенно одиозных и опасных лиц. Более того, террор оправдан самой историей Франции. Он представляет собой ту искупительную жертву, которую должны были принести власть предержащие за угнетение и истязание простого люда.
Теория обстоятельств особенно окрепла во второй половине XIX века. В это время республиканцы уже реально претендовали на верховную власть в стране. Однако народные массы, в основе своей до сих пор проникнутые католическими ценностями, продолжали опасаться установления республики, полагая, что она может привести к возобновлению политических репрессий. Республиканцы в этот период разделились на два лагеря. Одни отстаивали теорию обстоятельств, которая, с их точки зрения, должна была убедить людей, что пролитая кровь является следствием особой ситуации, создающей угрозу целостности и независимости страны. Другие соглашались с «консерваторами» в том, что террор был осознанной политикой, направленной исключительно на укрепление якобинской диктатуры.
Точка зрения первых победила. III Республика после своего установления всячески стремилась доказать, что она сможет дать народу равенство и справедливость, не отбирая жизнь у политических оппонентов. Миф Революции стал проектом государственного значения. В 1889 году к 100-летнему юбилею начала революционных событий правительство учредило в Сорбонне кафедру истории Французской революции, которая получила достаточно средств, чтобы публиковать свой научный журнал и регулярно издавать документы революционной эпохи. Именно опираясь на изучение источников, новые историки Революции призваны были со всей научной строгостью показать ее благотворное влияние на историю Франции и Европы. Создание кафедры было весьма важным событием. Подготовленные ею специалисты отправлялись преподавать историю Революции в провинциальные университеты, чьи выпускники становились учителями истории в простых школах, охватывавших бесплатным образованием все молодое поколение страны. Таким образом, определенные представления о Революции быстро и эффективно преодолевали расстояние от научной и политической элиты до людей из народа, которые порой проводили всю свою жизнь на территории в несколько квадратных километров, окружавших деревню, и узнавали о мире только при посредстве школы.
Начиная с 30-х годов ХХ века, миф о Революции был удачно дополнен и развит марксистскими концепциями. Революция теперь ассоциировалась с моментом неизбежного перехода от феодального общества к капиталистическому. Ее движущими силами были эксплуатируемые народные массы, ведомые представителями прогрессивной буржуазии, которая боролась за свои экономические права и свободы.
В таком виде миф просуществовал до 60-х годов. Если говорить точнее, в 1965 году неизвестные широкому кругу специалистов молодые историки Франсуа Фюре и Дени Рише публикуют работу с лишенным претензий на оригинальность названием «Французская революция». Эта книга появилась на свет в результате коммерческого заказа издательства Hachette. Авторы должны были представить широкому кругу читателей последние достижения революционной историографии. Книга была снабжена большим количеством цветных иллюстраций и ориентирована, прежде всего, на неспециалистов.
Однако в первую очередь ее заметили историки-профессионалы. Альбер Собуль, возглавлявший в то время кафедру истории Французской революции в Сорбонне, и его коллега Клод Мазорик обратили внимание на отклонения от общепринятой интерпретации революционных событий.
В числе прочего историков Сорбонны задело то, что Фюре и Рише попытались представить якобинскую диктатуру и Террор как отдельное событие, произошедшее в тот момент, когда Революция «свернула» с пути реализации ее первоначальной программы, заключающейся в утверждении политических свобод и принципов уважения прав человека. Показательно, что основным аргументом Мазорика в споре с оппонентами стало обвинение их подхода в «антикоммунизме», «антимарксизме» и «антинародности». Когда дискуссия строится на таких аргументах, она естественно перестает быть научной и становится идеологической. Фюре принял в ней активное участие. Его спор с историками-коммунистами растянулся на десятилетия. Он продлился вплоть до 1989 года, когда Франция праздновала 200-летие своей Революции. К этому моменту Фюре написал несколько работ о Революции, научный успех которых постепенно сравнялся с их невероятным коммерческим успехом.
Автор многократно выступал в прессе и на телевидении с собственными передачами и интервью.
Под его влиянием понимание истории Французской революции изменилось. Даже марксисты вынуждены были в конце концов согласиться со многими постулатами концепций Фюре. 1789 год перестал рассматриваться как социально-экономическое событие. Фюре заявил, что в момент Революции феодализм во Франции был уже мертв, а капиталистические производственные отношения составляли основу экономики страны. Суть революции вообще не касалась плоскости экономики, она относилась скорее к сфере политики. Революция дала Франции и всему миру не столько капитализм, как считалось ранее, а демократию. Представители третьего сословия инициировали создание независимого парламента, представляющего интересы нации. Была принята Декларация прав человека и гражданина, первая фраза которой и сегодня выглядит пророческой: «Игнорирование, забвение или неуважение прав человека являются единственными причинами общественных бед и коррупции правительства».
Революция утвердила демократию через идею нации как политического сообщества, осознающего себя и состоящего из граждан, чьи права и свободы уважаются государством. Якобинским террором революция дала всему человечеству урок. Демократия — это не власть толпы и не воля народа. Доведенные до абсолюта, они ведут к диктатуре и репрессиям. Демократия — это торжество прав личности, незыблемых и закрепленных законом.
Фюре представил Революцию как выбор между двумя родственными и вместе с тем противоречивыми стремлениями к свободе и равенству. Основной вопрос, поставленный Революцией, звучал так: свобода или равенство? Вместе они невозможны. Свобода — это ответственность за будущее страны, возложенная на каждого гражданина. Нация должна учиться ей из поколения в поколение. Потребность в ней не приходит сама по себе.
Равенство — удел масс. Вслед за Токвилем, великим французским мыслителем XIX века, Фюре заявил, что равенство пробуждает зависть и эгоизм. Оно никогда не ведет к справедливости. Оно вообще лишь иллюзия, производящая на свет рабство. Потому что только рабы равны абсолютно. Их таланты не имеют значения, и они ценны лишь количеством.
Избавиться от инстинктивного стремления к равенству непросто. Цена, которую пришлось заплатить Франции, была значительна. На протяжении многих десятилетий, прошедших со времени Революции, французская нация шла к свободе путем проб и ошибок. Блестящие идеи Декларации прав человека и гражданина уступили место сначала якобинскому террору, а чуть позднее авторитарному режиму Империи. Вторая республика 1848–1851 гг., установленная с таким трудом, поддалась обаянию абсолютизации народной воли. Она исчезла, пав жертвой избранного всеобщим народным голосованием президента, который вновь вернул авторитарную Империю. И только III Республика, несмотря на все трудности, смогла увековечить верховенство подлинно демократических принципов по отношению к мнению большинства.
После работ Фюре Французскую революцию впору определять не как буржуазную, а как демократическую. Она стала в один ряд с понятиями закон, политические свободы и права человека.
Истина сменила миф? Так не бывает. Абсолютной истины, к сожалению, не существует. Любой миф отчасти истинен, и любая истина в чем-то мифологична. Франсуа Фюре не более чем автор новой легенды Революции. Когда Франция праздновала 200-летие своей Революции, он мог отмечать свою безоговорочную победу над политическими и научными оппонентами. И хотя сам президент Республики Франсуа Миттеран все еще разделял прежнюю точку зрения на сущность революционных событий, Фюре не беспокоился. На его стороне была сила более значительная, чем авторитет президента. Все опросы общественного мнения однозначно показывали, что новая интерпретация Революции пользуется значительной и устойчивой популярностью. В этой ситуации, в ответ на рассуждения Миттерана о Революции, Фюре в одном из своих многочисленных интервью лишь презрительно бросил: « Да что вы хотите, он никогда не разбирался в истории».
Успех Фюре и его идей неслучаен. Его объясняют, по меньшей мере, три важных фактора, которые всегда действовали при смене научных подходов.
Первый фактор — это талант автора новой концепции в сочетании с закостенелостью общепринятых теорий, которые начинают себя изживать. К 60-м годам ХХ века марксистская интерпретация истории Революции добилась полного доминирования в университетской историографии Франции. Представлявшие ее историки, целые кафедры специалистов, на протяжении нескольких последующих десятилетий усердно разрабатывали архивы и уточняли имевшиеся представления об истории периода. К 50-м годам многие из этих уточнений, доказанные документально и теоретически, стали входить в противоречие с основами марксистских представлений. Как следовало относиться к тому, что французская буржуазия была фактически неотделима от государства, большинство ее представителей служили в государственном аппарате и именно этим наживали свои состояния? Как можно было уложить в представление о Революции как о стремлении к капитализму идею о том, что крестьяне изначально и на протяжении всех революционных событий выступали с антикапиталистическими требованиями, а во многих регионах вообще стали опорой антиреволюционной реакции? Противоречий такого рода накопилось немало. Их пытались втискивать в освященные временем догмы, но многие молодые историки начали всерьез задумываться о необходимости пересмотра всей концепции Французской революции.
Второй фактор — это возможность донести свое мнение до заинтересованной публики. Вступив в идеологический конфликт с историками-марксистами, представлявшими Сорбонну, Фюре уже не мог рассчитывать на то, чтобы сделать классическую университетскую карьеру. Несколькими десятилетиями ранее ни о нем, ни о его научных концепциях никто бы и не услышал. В 60-е же годы таким, как он, помогало существование недавно возникших во Франции особых научно-исследовательских центров, свободных по духу и альтернативных университету. Фюре был принят на работу в VI секции «экономических и социальных наук» Практической школы высших исследований и благодаря ей смог продолжить свою научную карьеру в среде людей, которые так же, как и он, боролись против общепринятых взглядов и идей в разных областях социальных наук.
Но в невероятном успехе его теорий немаловажное значение сыграл и тот факт, что Фюре был тесно связан с миром издательств и средств массовой информации. Газеты и журналы, а позднее телевидение и радио стали в это время самым быстрым и эффективным способом общения с публикой. Именно в этой сфере стали разрешаться основные дискуссии, волновавшие французское общество. Фюре не получил поддержки ни со стороны университетов, ни со стороны правящей элиты, но в условиях открытого общества это не помешало ему донести свои идеи до широкого круга людей, сделаться популярным и, в конечном счете, заставить прислушаться к себе всех тех, кто до этого награждал его только презрительным безразличием. Фюре предлагал новые идеи и формулировал их новым языком. Он мог изложить суть своих концепций в масштабе одной журнальной страницы « Le Nouvel Observateur » так, чтобы это было доступно простому обывателю. Он раскрывал свое видение революции яркими и эффектными выражениями. Он предлагал читателю провести вместе с ним «охлаждение объекта Французская революция» от идеологических догм и страстей, сформулированных в «революционном катехизисе» марксистов. Французским коммунистам, продолжавшим жить исключительно наследием революции, он бросал вызов, заявляя, что «Революция завершена» и новой Франции нужны новые идеи. Историки Сорбонны презрительно называли его публицистом, не понимая, что в новых условиях это скорее комплимент.
И, наконец, третий фактор заключается в произошедшей смене эпох. Франция первой половины ХХ века была отмечена постоянным нарастанием популярности левых идей. Социалисты и коммунисты не всегда доминировали в органах высшей власти, но именно им принадлежала идеологическая инициатива. Большинство интеллектуалов восхищались Октябрьской революцией и симпатизировали Советскому Союзу. Вторая мировая война только укрепила популярность коммунистов и превратила их Партию в одну из двух крупнейших в стране. Но торжество французского коммунизма, казавшееся уже скорым и неизбежным, все же не случилось. Поворотным моментом стал ХХ съезд КПСС и доклад Хрущева о культе личности Сталина. Иллюзия непогрешимости советского коммунизма была развенчана и, прежде всего, для элиты. Большинство бывших молодых сторонников Партии стало искать альтернативу коммунистическим идеям. Застой в СССР и неуклонный рост экономики на Западе, естественное исчезновение из политической жизни страны военного поколения, помнившего героизм Сопротивления, усугубили падение популярности коммунистических идей на Западе. Революция, воспеваемая как акт легитимного насилия, как справедливая месть эксплуататорам, потеряла свою привлекательность. Новое время и новое поколение стремились увидеть в прошлом контуры своего времени. Фюре лишь удачно выразил это общее стремление в своих книгах, статьях и телепередачах.
Все сказанное в этой статье наверное вызовет неприятие у тех читателей, которые полагают, что история должна быть непогрешима, а историки должны следовать только научной истине, а никак не велениям своего времени, в каком бы виде они ни возникали. Думая о такой позиции, я позволю себе выступить в защиту Франсуа Фюре и других историков Французской революции, к каким бы течениям они ни принадлежали.
Другой без преувеличения великий французский историк ХХ века Люсьен Февр, чей научный авторитет сегодня непоколебим, писал: «…Историк — это не тот, кто знает. Историк — это тот, кто ищет. И подвергает сомнению известные решения, пересматривает, когда это необходимо, результаты старых споров. Когда это необходимо — не означает ли это „всегда“? Давайте не будем делать вид, будто выводы историков являются непреходящими. Из всех глупых утверждений, самым глупым рискует оказаться то, что заявляет, будто есть книги, которые „никогда не будут переписаны…“ История — дитя своего времени. Я говорю это не для того, чтобы ее унизить. Философия — тоже дитя своего времени. И даже физика: физика Ланжевена отлична от физики Галилея, а та в свою очередь от физики Аристотеля. Эти изменения являются следствиями прогресса? Мне бы очень этого хотелось. Но все же будучи историком, я скорее назвал бы это адаптацией к времени. Каждая эпоха мысленно выстраивает свой мир… Также она выстраивает и свое представление об историческом прошлом. У каждой эпохи есть свой неповторимый Рим и свои Афины, свое Средневековье и свое Возрождение… У каждой эпохи есть свои интересы, которые проецируют внимание людей на определенные аспекты прошлого, долгое время остававшиеся в тени и завтра вновь покроющиеся сумраком. В этом и состоит закон человеческого знания».
История, конечно, не может не быть связана тысячами невидимых нитей с тем временем, в котором ее создают. Ее истинный грех не в этом. Он совершается тогда, когда из исторической науки осознанно делают инструмент политической борьбы в угоду тем или иным представителям политической элиты. Как писал Февр, «история — дитя своего времени», но это совсем не значит, что она должна стать его служанкой.
Александр Курило, кандидат исторических наук
Мониторинг сетевых публикаций: