Как хорошо известно историкам, в сущности, ни одно из восстаний рабов в Древнем мире, включая самые знаменитые, например, восстание Спартака, не имело своей целью уничтожение рабовладельческого строя. Взбунтовавшиеся рабы стремились к обретению личного освобождения, рассчитывая, если повезет, самим стать рабовладельцами, сделавшись господами над поверженными вчерашними хозяевами. (Парадоксально воспроизводя ту же логику, спустя века, Октябрьская революция объявит об установлении «справедливой» диктатуры рабочих и крестьян). Поскольку же с арифметической неизбежностью количество рабовладельцев всегда меньше, нежели количество рабов, в полной мере воспользоваться результатами иногда достигаемой победы удавалось не всем.
В античном обществе рабовладение рассматривалось как нормальная и закономерная составляющая социальной жизни и, за редким исключением, не ставилось под вопрос даже самыми выдающимися и проницательными мыслителями эпохи. Для Аристотеля раб — не более чем «одушевленное орудие» труда. Со свойственной ему обстоятельностью Аристотель, цитируя Еврипида («Прилично властвовать над варварами грекам») и подчеркивая, что «варвар и раб по природе своей понятия тождественные», подводит под эту сентенцию философский фундамент, соответствующий в целом мировоззренческим умозаключениям жителей Эллады. Раб — это тот, кто раб «по природе», «кто может принадлежать другому (потому он и принадлежит другому) и кто причастен к рассудку в такой мере, что способен понимать его приказания, но сам рассудком не обладает». Основанием для подобных «антропологических» выводов для греков служило наблюдение деспотических восточных режимов, держащихся на страхе и покорности населения, не признающего ценность индивидуальной и политической свободы, что, с точки зрения эллинских авторов, неопровержимо свидетельствовало о «естественной» предрасположенности к рабству. Таковые ожидания, нужно сказать, нередко оправдывались. Античная литература, не только греческая, богата положительными образами верного и преданного раба, «рассудком» в аристотелевском смысле «не обладающего», но зато готового без рассуждений отдать жизнь за дело господина, что бы тому в голову ни взбрело.
Именно «склонность к рабству», обнаруженная во внешнем и часто недружественном мире, послужила для греков поводом к выделению Европы, совпадающей первоначально с границами греческой цивилизации, в качестве самостоятельного политического пространства, в котором возобладали ценности свободных людей. Греки впервые в истории сформулировали идею свободы (отдав, правда, тут же последнюю на откуп абстрактному «общему благу») как основания политической практики. Пройдет немало, однако, времени, прежде чем эта идея получит универсальное значение.
* * * * *
Удар по неустранимому для Древнего мира делению на свободных и рабов был нанесен не в последнюю очередь благодаря возникновению и распространению христианства, привнесшего в европейское мышление представление о всечеловеческом единстве (»…нет ни Еллина, ни Иудея… варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос») и единой для человечества истории от Благовещения до Страшного суда. Но вместе с тем христианство в европейской традиции, опирающееся на концепцию индивидуального спасения, личностного характера связи человека и Бога, отделения политического правления от сакрального, экклезиастического, заложило основу независимости нравственного суждения человека от прагматики социума и государства. Бегство в соблазнительное укрытие коллективной ответственности, внешнего светского (а в радикальной формуле и церковного) авторитета со времен поздней античности и средневековья все чаще признается ложным выходом из дилемм свободной воли. Отныне один человек, следуя долгу перед собой и Богом, получает нравственное основание не соглашаться с государством и обществом, даже подчиняясь общим политическим правилам. И оказаться, один против всех, более этически правым (как в современной уже максиме Сирила Паркинсона, относящейся к непререкаемому кредо научного знания: «Лозунг, провозглашенный тысячу раз десятью тысячами, не является в большей степени истиной, чем противоположное убеждение, высказанное шепотом одним человеком»). Из подобных людей в первую очередь и составлялся отчаянный корпус мучеников и святых.
Эти дальние предпосылки либерализма и демократии, отлившиеся в нужное время в стойкое неприятие тоталитаризма и откровенной авторитарной диктатуры, произрастали на почве Западной и Центральной Европы, протестантской, но даже и католической, не нарушая до поры безмятежного и жестокого симбиоза политической и духовной власти на православном Востоке. На Западе, впрочем, в течение долгого периода столь привлекательные с позиций сегодняшнего дня тенденции уживались с чудовищными человеконенавистническими безобразиями и кровопролитием, освящаемыми соперничающими конфессиями, а иногда напрямую ими инициируемыми. Развивающиеся идеологии, отталкивающиеся от фанатической веры в наличии одной на всех правды, требовали жертв. Но в том то и дело, что Европа, как на Востоке, так и на Западе, совершала необратимую эволюции, исподволь обретая опыт, предопределивший ее сегодняшний облик и выбор.
* * * * *
Следующий шаг к нынешним правилам европейского общежития, воспринятым большинством стран мира, был сделан философией Просвещения и буржуазными революциями, обозначившими начало движения от признания единства людей перед Богом к равенству юридическому, шедшему на смену абсолютизации сословных, а затем расовых, социальных, половых и культурных различий.
Как управлять людьми, имеющими формально равные права, если они не равны по дарованным природой талантам и возможностям? В какой степени власти, сосредоточенной в государстве, позволено ограничивать изначальную свободу каждого, в том числе экономическую? Как обеспечить социальную справедливость, не уничтожив стимулы к хозяйственной и творческой активности? Как достигнуть мирного сосуществования различных философских, идеологических и религиозных доктрин, неистовые сторонники которых готовы сражаться за торжество прозреваемых ими откровений, пока еще остался хоть кто-нибудь живой на Земле?
Поиски ответов на эти вопросы и выстроили современный мир, стремительно и опасно объединенный высокими технологиями, приговоренный к ускользающему плюрализму и трудному консенсусу.
Ведь самый простой ответ — да тюрьма! (А, может быть, и — да, тюрьма…) Дальше — многократно описано сначала в многочисленных утопиях, а затем в еще более многочисленных антиутопиях, вроде бы с первыми полемизирующих. (Действительная разница между ними весьма тонка и относительна, особенно для тех, кто их не читает, довольствуясь динамичными экранизациями). Тюрьма как осознанная свободным человеком необходимость. Начальники, порядок и дисциплина. Перед ними все формально равны. Все под контролем, приказано радоваться и быть счастливыми. На фотографиях — бессмертная девочка у очередного диктатора из народа на руках. Наша баланда — лучшая в мире! У других — безнадежно хуже, а уж червей!..
Во всех газетах, по радио и телевидению — недавно случайно заехавший важный иностранец примерил нашу робу. Обещал в следующий раз купить. Ждем прорыва на внешних рынках. Государство и власть как божественная и метафизическая сущность. Полнолюдные демонстрации перед трибунами, гимнастки в национальных костюмах, транспаранты, улыбающиеся лица, шаг влево из колонны — до года условно, вправо — кажется, расстрел, но никто не пробовал. Инакомыслящих — в расход по многочисленным просьбам вообще-то счастливых трудящихся. Заодно передаем для них, дорогих наших трудящихся, хор-р-рошую песню про гитлерюгенд. Мы тебя научим Родину любить! Запрещено все, что не разрешено. По телефону доверия отвечают спецслужбы: повсюду враги, шпионы и потенциальные враги и шпионы. В главных начальниках тюрьмы — непременно слегка обалдевший от неожиданного фарта не обязательно даже бывший раб, проникновенно изображающий матерого рабовладельца, но, к примеру, усталый кабинетный интеллектуал, сверяющий практику с теорией. Персоналии здесь вторичны. Необходимым и традиционным является вообще наличие вождя — реального или хотя бы символического, Большого Брата, снимающего индивидуальную ответственность, сосредоточившего в себе все правильные ответы на вопросы мироздания, решающего за всех и обо всем, инстанции, от имени которой устраняются враги и несогласные.
»…Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления», — писал в начале 20-х годов прошлого столетия Николай Бердяев. Его слова стали эпиграфом к антиутопии Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир». В начале века 21 в утопии не верит больше никто. Более актуальной выглядит реализация в некоторых регионах планеты непосредственно антиутопий.
* * * * *
После Французской революции 1789 года Европа открыла, что «воля народа» или, по определению Руссо, «общая воля» — идеологический миф и предмет бессовестных спекуляций. Бенжамен Констан издевательски писал о том, что «воля народа» легко становится волей немногих, а чаще всего превращается в волю одного. Поэтому такое важное значение в демократических обществах придается процедурной стороне выявления действительной воли избирателей. Наличие оппозиции, свобода слова, открытый доступ к информации, публичный контроль над выборами и т. д. — гарантии того, что все мнения учтены, выбор совершается сознательно и без давления. Власть, пренебрегающая формальными сторонами политического процесса, подавляющая политический плюрализм, подчиняющая себе гражданское общество, не может с процедурной стороны считаться легитимной, так как подставляет собственную волю на место воли граждан, лишая последних настоящего выбора. По этой протоптанной дороге прошли все Большие Братья 20 века. Большинство из них кончило плохо.
Если демократические процедуры, — не наспех и здесь же придуманные, а общепризнанные и универсальные, благо их не так много, — не соблюдены, правитель, что бы он сам и его заинтересованные соратники о себе не сообщали посредством «Министерства правды», становится фактически узурпировавшим власть диктатором, поскольку, строго говоря, он не выбран на основе свободного волеизлияния населения. Тем больше аргументов и поддержки у тех, кто рано или поздно входит в президентские дворцы с автоматами. Когда вопрос о пребывании у власти не решается посредством выборов, он решается посредством силы. Если правитель не выбран, а удерживает власть насильно, тогда почему правит этот, а не другой? Еще одно простое решение. Меняются фамилии диктаторов и фаворитов, но общее устройство остается без изменений.
Сергей Паньковский
Другие публикации автора:
Ценности «белорусской цивилизации». II
Ценности «белорусской цивилизации». I
Существует ли «белорусская мечта»?
Вперед в прошлое: слово и дело.
Все публикации автора
Мониторинг сетевых публикаций: